Небывало ожесточенная и упорная, она наложила сильнейший отпечаток на мироощущение всех слоев французского общества. Неспособность королевской власти и дворянства защитить простых людей от иноземного противника заставила многих из них, особенно городскую и сельскую верхушку, глубже проникнуться сознанием собственной ответственности за свою судьбу и породило или укрепило резко критическую оценку рыцарства и знати. Внутри французского дворянства, лишившегося в результате тяжких военных поражений уверенности в своем политическом будущем, усилился внутренний разброд. Некоторые возглавили отряды («банды») , занятые неприкрытым грабежом городов и деревень. Другие, презрев прежние представления о кровных достоинствах знати, стремились поправить дела выгодными браками с отпрысками богатых горожан. Третьи поступали на службу к воюющим суверенам — французскому или английскому королю и бургундскому герцогу — и, живя их подачками, делили время между участием в военных экспедициях и придворных торжествах и церемониях; эта категория рыцарства сохраняла внешнюю верность традиционным обычаям, включая культ благородной Дамы. В общем и в среде дворянства, и в среде городской верхушки (не говоря уж об общественных низах) зарождалась глубокая неудовлетворенность сущим — предвестник социальных и культурных сдвигов.
Расшатывание прежних устоев ускорилось в период невиданной по масштабам эпидемии чумы, разразившейся во Франции в 1348—1349 гг. Продолжаясь с перерывами до середины XV в., она стоила Франции 30—40% ее населения. Пережившие «черную смерть» и жили, и чувствовали иначе, чем раньше. Многим из них, включая и лиц из имущих классов, пришлось покинуть насиженные места. На новом месте жизнь начиналась нередко как бы заново. Былые традиции жизни и быта нередко забывались. Этому способствовал и разрыв в преемственности поколений, вызванный гибелью в чуму многих старших возрастных групп во всех социальных классах. Психологический кризис усугублялся за счет многократно участившихся крестьянских восстаний, в ходе которых и их участники, и те, кто подавлял восстания, подталкивались к переосмыслению своих взглядов на мир.
Все это делает понятнее и отличия в мировидении французов конца XIV и XV вв. от прошлого. В изменившейся картине мира гораздо резче проступали критические мотивы, подвергались сомнению многие прежние ценности. (Расцвет сатирических жанров в литературе был лишь одним из проявлений этого умственного движения эпохи.) Однако в разных социальных и интеллектуальных группах переосмысление привычных представлений протекало по-разному. На уровне массового сознания неудовлетворенность сущим толкала сплошь да рядом не к отказу от укоренившейся христианской картины мироздания, но чаще лишь к некоторому ее переформулированию. Растущее несоответствие христианских идеалов и действительности побудило конформные умы видеть главную причину этого в несоблюдении Господних заветов. Тому, кто не был способен подняться над устоявшимися идеологическими штампами, главным средством исправления мира представлялось более жесткое выполнение традиционного канона.
Необходимость изменения самого канона могла быть понята тогда очень немногими. В первую очередь это касается интеллектуальной элиты, способной возвыситься до гуманистической переоценки всей системы ценностей. Такая гуманистическая интеллигенция начала зарождаться во Франции на рубеже XIV—XV вв. Хотя ее деятельность имела весьма ограниченные масштабы, свойственные ей представления нашли свое воплощение в литературе того времени.
Эти констатации, касающиеся общей «расстановки сил» в социокультурном развитии Франции конца XIV — начала XV в., помогают понять и различные варианты восприятия и трактовки брака в это время, отразившиеся в публикуемых выше памятниках.
Для массовых подходов характерно безусловное приятие канона церковного брака. В отличие от предшествующего столетия, когда пережитки дохристианского брака еще продолжали играть роль и в представлениях о браке, и в матримониальной практике, в XIV—XV вв. моногамный церковный брак — единственная принятая в массовом сознании форма брака. Более того, большинство городского (да и сельского) населения демонстрирует ныне еще большую требовательность к соблюдению основных элементов брачного канона, чем официальные богословы. Церковь, например, не ставила в это время под сомнение возможность повторных браков, в том числе между пожилыми вдовцами и юными девушками или богатыми вдовами и сравнительно молодыми мужчинами. В массах же такие браки встречали резкое осуждение: обычай так называемых шаривари, устраиваемых около дома, где поселялись такие новобрачные, или же около церкви, где их венчали, мог включать на рубеже XIV—XV вв. не только «кошачий концерт», но и драки и даже убийства. Церковные запреты «шаривари» успеха не имели: эксцессы удавалось предотвратить лишь уплатой специального выкупа.
Столь же сурово осуждались городскими и сельскими массами прелюбодеяния супругов, особенно жен. В некоторых городах существовала своего рода «полиция нравов». Она действовала при поддержке населения. Возглавленные молодежными братствами жители подвергали осмеянию и женщин, уличенных в прелюбодеянии, и их обманутых мужей. Попытки неофициального развода супругов, при котором жены стремились проживать отдельно от их бывших мужей, нередко служили поводом для групповых изнасилований. Нетерпимостью характеризовалось и отношение к конкубинату. Толпы людей предавали уличенных в конкубинате женщин осмеянию. Всеобщее преследование доводило некоторых из них до убийства собственных детей и до безумия.
Невыполнение канона моногамного брака воспринималось таким образом в массах как безусловное нарушение установленного порядка вещей. Казалось бы, это должно было предполагать крайнюю нетерпимость по отношению к таким нарушениям. Действительность была, однако, намного сложнее. Воспринимая любые отклонения от брачного канона как заслуживающие осуждения, люди того времени в своей массе считали «грехи» подобного рода в известном смысле неизбежными.
И в самом деле, как мог убедиться читатель «Пятнадцати радостей брака», повторные браки встречались повсеместно, супружеские измены были обычным делом. Судя по другим памятникам XIV—XV вв., конкубин и незаконнорожденных детей имел среди дворян и клириков едва ли не каждый пятый (или даже третий) мужчина. Во всех городах (и даже в больших деревнях) существовали публичные дома, принадлежавшие не только богатым собственникам, но и местным магистратам, королевским приближенным и даже аббатам и епископам. Они функционировали вполне открыто, занимали лучшие здания в центре поселения. Посещение проституток считалось нормальным явлением, не требующим сокрытия. Наоборот, молодой мужчина, не появлявшийся в публичном доме, порождал кривотолки, его могли заподозрить в том, что он болен или слишком стеснен в средствах.
Противоречие между моральным осуждением отклонений от брачного канона и терпимостью к его нарушениям было одним из парадоксов массового средневекового сознания. Его нельзя «списать» на обычную антитезу долженствующего и существующего. Корни этого парадокса — в одном из конститутивных средневековых представлений о неизбывном несовершенстве человеческой натуры. Согласно этим представлениям, устоять перед всеми соблазнами грешной плоти дано лишь избранным. Для рядового мирянина моральным достижением можно считать уже то, что он избежал совершения более тяжкого греха. Именно поэтому принципиальное осуждение всех нарушений церковного брака оказывалось совместимым с терпимостью к совершению отдельных из них.
Разумеется, причины частого нарушения церковного брака не сводятся к тому, что им можно было найти оправдание в принятой картине мира. Существовало немало сугубо прозаических жизненных обстоятельств, делавших таковые нарушения более или менее неизбежными. Начать с того, что, как и раньше, выбор брачной партии в большинстве случаев происходил без учета обоюдных склонностей супругов. Как видно из публикуемых памятников, решающую роль играли либо воля старших родственников, либо желания жениха. В результате знатная родом, но бедная невеста становилась женой богатого горожанина или же обедневший дворянчик женился на богатой невесте из неблагородных. Невеста в обоих случаях была пассивной жертвой сложившихся обстоятельств. Идеал взаимной любви, проповедовавшийся при воспевании благородной Дамы, оставался чужд матримониальной практике.
Большое значение имел и тот факт, что в XIV и особенно в XV в. принятый во Франции возраст первого брака мужчин в силу ряда обстоятельств повысился до 24—26 лет. (Девушки выходили тогда замуж между 15 и 21 годом.) Вследствие этого во всех социальных группах огромное число молодых людей в течение 10—12 лет после достижения половой зрелости оставались холостыми. Чем заметнее увеличивалась их доля, тем сложнее было их «умиротворение». Адюльтер, конкубинат, проституция выступали как некий «предохранительный клапан», защищавший «законный» брак от агрессивных поползновений холостяков. Это укрепляло тенденцию терпимого отношения основной массы населения к маргинальным формам половых отношений.
Все сказанное делает понятнее ситуации, фигурирующие в «Пятнадцати радостях брака», в трех публикуемых фаблио или же во фрагментах «Книги назиданий» рыцаря Делатур Ландри. Неудовлетворенность супругов браком, несоблюдение ими брачного канона, как и критическое отношение к браку в целом и к возможности (и необходимости) любви, между супругами, выступает в этих текстах с полной очевидностью.
Не менее ярко проявляется в упомянутых текстах антифеминизм. О причинах его возникновения (и сохранения) уже говорилось. Во многих жанрах литературы конца XIV — начала XV в., и прежде всего в фаблио, фарсах и городской повести, он находит, пожалуй, особенно яркое воплощение. Связано это, в частности, с тем, что культ благородной Дамы, сложившийся в XII—XIII вв., во многом утратил свое влияние. Он разделил судьбу многих рыцарских ценностей, которые, хотя и не были забыты, все чаще рассматривались как своего рода миф, не имеющий отношения к повседневной жизни.