– Это все из-за моих нервов. В буквальном смысле этого слова. Моя нервная система постепенно отказывает. Я либо задохнусь, либо умру от остановки сердца после того, как меня парализует от шеи до кончиков пальцев ног.
– Мне жаль это слышать.
– Вероятно, вы хотите знать дату моего рождения? Ее нетрудно будет установить, поскольку теперь вам известно, что речь идет именно обо мне. Пожалуйста, не надо меня пытать – у меня очень быстро откажет сердце.
Не удержавшись, я улыбнулся:
– Хорошо, я не буду выяснять у вас дату вашего рождения.
– Я не могу дать вам никакой информации, – твердо сказала она. – Мне очень жаль, дорогой, но я в самом деле не могу. Именно сейчас, когда я знаю очень много такого, что действительно важно, это невозможно.
– По крайней мере, вы должны знать, зачем вы это сделали. Ради чего вы убили стольких из нас.
Женщина поколебалась, а затем сказала:
– Мы создаем нечто совершенное. Нечто вроде бога. Да-да, именно так – мы создаем божество.
Квантовое зеркало. Нужно создать соответствующие технологии, Гарри, нужно пожертвовать достаточно большим количеством жизней, подобных нам, – и мы создадим машину, которая будет в состоянии разгадать тайны Вселенной. Просто нужно смотреть на все глазами Бога. Как же легко проглотить эту наживку, подумал я.
Инженер взглянул на меня, давая понять, что все готово. Я кивнул и сделал шаг назад. Когда к ее голове прикоснулся первый электрод, Вирджиния вздрогнула.
– Ч-что вы собираетесь делать? – пробормотала она, и в ее голосе ясно послышался страх.
Я ничего не ответил. Когда к ее голове над правым глазом присоединили следующий электрод, ее словно прорвало:
– Скажите же мне! Скажите, что вы собираетесь делать?! Я всегда добросовестно выполняла свои обязанности, всегда. Я помогала молодым, помогала детям изменить их жизнь к лучшему. Я служила клубу. Вы не можете… Скажите же мне, что вы хотите со мной сделать? – По ее щекам, размывая толстый слой косметики, покатились слезы. – Вы не можете… не можете… заставить меня все забыть. Я… я не готова. Я хочу видеть… хочу видеть… Вы не можете сделать со мной такое.
Я кивнул двум державшим ее мужчинам. Она ахнула, почувствовав, как в руку ей вошла игла. Через нее в ее вену стал поступать коктейль из препаратов, который должен быть обострить чувствительность ее нервных окончаний.
– Е-если вы хотите стереть мою п-память, вы можете с-сказать мне свое имя, – пробормотала она, заикаясь. – Покажите м-мне ваше лицо!
Я не сделал ни того, ни другого.
– Пожалуйста! Выслушайте меня! Он может вам помочь! Он может помочь всем! То, что мы делаем, мы делаем ради всех калачакра! Мы делаем это ради всеобщего блага!
Я еще раз кивнул инженеру. Машина, которую мы привезли на грузовике, зажужжала. Вирджинию била крупная дрожь. В тот самый момент, когда она открыла рот, чтобы сказать что-то еще, напряжение в электрической цепи достигло максимума, и я нажал кнопку, замкнув контакты. Вирджиния мешком повалилась вперед – бесчувственное тело с выжженным сознанием, уничтоженной памятью.
Глава 66
Остаток моей тринадцатой жизни я провел в безуспешной охоте за Винсентом.
Вероятно, после атаки на клуб «Хронос» он затаился, делая все возможное, чтобы не привлечь внимания калачакра, встревоженных происходящими событиями. Тем не менее я продолжал его поиски – точно так же, как и он, нисколько не сомневаюсь, пытался отыскать меня. Время от времени я нападал на след и отправлялся в разные точки земного шара. Однако след неизменно оказывался уже остывшим – я всякий раз опаздывал.
На этот раз я прожил дольше, чем обычно, закаляя свое тело и пользуясь последними достижениями медицины. Никого не удивляло, что человек, занимающийся отмыванием денег, старается получить доступ к наиболее совершенному медицинскому оборудованию. Врачи не задавались вопросом, почему я жестко диктовал им, как именно нужно строить курс моего лечения при возникновении неизбежных в силу возраста заболеваний. Я удивлялся легкости, с которой мне удавалось подкупать людей. Даже вполне порядочные из них давали слабину, стоило лишь намекнуть, что я могу сделать им подарок в виде бутылки вина или игрушки для их ребенка. Эта воронка засасывает очень быстро, и вскоре они не отказывались от отдыха за мой счет – сначала уик-энда, потом недели, а затем и от моего содействия в приобретении членства в гольф-клубе, новой машины… Отказаться им не позволяла огромная масса подарков, принятых до этого. А принятые от меня блага не позволяли отказать мне ни в чем.
Мей все это время оставалась со мной. Ее любовник сбежал в 1976 году, и она не предприняла попыток найти себе другого. Все свое время она стала посвящать борьбе за социальную справедливость, отправляя гневные письма в офисы пользующихся дурной репутацией крупных корпораций и ведя пропагандистскую работу в интересах Демократической партии. Двухтысячный год мы встретили в Нью-Йорке – наше физическое состояние уже не позволяло нам долгих путешествий. Когда кандидат от республиканцев Джордж Буш победил на президентских выборах, Мей рыдала, словно ребенок.
– Все, все пошло к чертям! – восклицала она. – Люди больше ничего не слышат и не видят!
В 2001 году мы увидели по телевизору, как рушатся башни-близнецы Всемирного торгового центра. Наблюдая за страшным зрелищем, мы сидели молча, не проронив ни звука. Затем, когда я выключил телевизор, Мей сказала:
– Я хочу купить американский флаг и повесить его у нас в саду…
Через три месяца Мей умерла. Я же впервые дожил до XXI века. Достижения медицины третьего тысячелетия меня не слишком впечатлили. Еще меньше мне понравилось то, что происходило в политике. В 2003 году, в весьма почтенном восьмидесятипятилетнем возрасте, поняв, что еще один курс химиотерапии мне ничего не даст, а обезболивающие, от которых я стал зависим, разрушают мой рассудок, я завещал половину моего состояния одному из созданных Мей благотворительных обществ, а вторую половину – любому калачакра, который сумеет ее найти. После этого прохладной октябрьской ночью я принял смертельную дозу лекарств.
Полагаю, кто-нибудь из калачакра исследовал влияние наркотиков на организм человеческого существа, проживающего множество жизней. В своей тринадцатой жизни я умер, находясь в серьезной зависимости от сильнодействующих препаратов весьма широкого спектра. Разумеется, я не мог не задумываться над тем, способны ли они каким-то образом оказать воздействие на меня при моем следующем появлении на свет все в том же 1919 году.
Тем не менее я не могу судить об этом по моей четырнадцатой жизни, поскольку не пытался восстанавливать прежние навыки и умения с обычной скоростью. В моем четырнадцатом детстве я не стал входить в контакт с клубом «Хронос» и ограничивался обычным набором трюков молодого уроборана – воровством, манипулированием людьми, азартными играми, спортивными ставками, стараясь заработать как можно больше денег: они могли мне понадобиться. Я сознательно старался не привлекать к себе внимания, не пытаясь ни бежать из дома, ни разыскивать Винсента. Вместо этого я просто жил в доме моего приемного отца Патрика Огаста, помогая ему по хозяйству, как много жизней тому назад, до того, как узнал о существовании клуба избранных. В 1937 году я написал в Кембриджский университет письмо с просьбой предоставить мне стипендию для обучения на историческом факультете. Для меня было очевидным то, что в ситуации, когда память многих уроборанов оказалась стертой, а клуб «Хронос» переживал тяжелые времена, мне будет весьма полезно знать как можно больше о событиях прошлого, а также, что еще важнее, овладеть искусством их изучения. Это могло дать мне возможность находить следы деятельности Винсента. Когда из университета пришел положительный ответ на мою просьбу, Халны были потрясены – не в последнюю очередь по той причине, что моему кузену Клементу в аналогичной просьбе было отказано, а для того времени это было почти немыслимо с учетом его происхождения и тех средств, которыми располагала его семья. Моя бабка Констанс едва ли не впервые в моей четырнадцатой жизни пригласила меня в свой кабинет.
Я заметил некую схему в отношении к себе членов семейства Халн. В большей части моих жизней мой биологический отец, Рори, просто делал вид, что не замечает меня, словно досадную болезнь, о которой не принято говорить в обществе. Моя тетушка Александра проявляла ко мне осторожный интерес. Виктория вообще не обращала внимания ни на кого, кроме тех, кого могла так или иначе использовать, а я в число этих людей не входил. Констанс же явно старалась держаться от меня подальше, но в то же время именно она обычно бранила и наказывала меня, когда я, с точки зрения членов ее семейства, того заслуживал. Во всяком случае, она делала это гораздо чаще, чем Рори, по-видимому, считая это чем-то вроде грязной, но необходимой работы.
Когда я, восемнадцатилетний молодой человек, получивший университетскую стипендию, вошел в кабинет Констанс, готовясь выслушать целую лавину упреков, она, стоя у зеркала спиной к двери, надевала серебряные серьги. Взглянув на мое отражение, она повернулась ко мне и сказала:
– А, Гарри. Хорошо, что ты зашел. Я слышала, ты собираешься в Кембридж. Конечно, это не такой модный университет, как Оксфордский, но, вероятно, для тебя это большое событие.
– Да, мэм. Я очень рад, мэм.
– Рад? Ты в самом деле рад? Что ж, полагаю, так оно и есть. Говорят, университетскую администрацию так удивило твое письмо, что они теперь пытаются выяснить, кто ты такой, верно? Надеюсь, ты не будешь посылать отцу письма с просьбой об оказании финансовой помощи? Ты ведь понимаешь, что это было бы крайне неприятно.
– Университет проявил большую щедрость, – сказал я. – К тому же у меня есть кое-какие средства.
Брови Констанс поползли вверх – на ее лице появилась гримаса презрительного удивления:
– Правда? В самом деле?
Я почувствовал сильное желание огрызн