…Он вскочил, метнул, как дротик, яростный взгляд в Хугаву, сверкнул глазами, как ножами, в сторону Райады — все из-за тебя, мышь! — и ринулся прочь от холма, унося на жалко ссутулившейся спине тягостный груз позора.
К огню торопливо взошел Фрада.
Фрада низко поклонился костру, поклонился Хугаве, народу. Улыбнулся псам. Но псы хрипло залаяли, судорожно забились в цепях.
Они разглядели то, чего не заметил никто из людей. У Фрады из-под длинного рваного халата виднелись новые сапоги чужой, не сакской работы. И серебряные подковы на каблуках были чужие, и несло от сапог иноземным духом.
Не удержался человек — пусть украдкой, да натянул дорогое добро. Решил хоть перед собой богатством похвастать.
— Смотрите! — зашумели вокруг. — Смотрите, как злятся собаки. Значит, у Фрады нечисто на душе.
— Ох, саки! — протяжно и звучно произнес Фрада, издевательски-заискивающе оглядывая народ. — И где ваш разум? Кого надо слушать — собаку или человека? Собаку? Тогда зачем же мы, люди, тратим время на пустые разговоры? Пусть высокомудрые псы и выберут для нас вождя по своему усмотрению…
Невысокий и плотный, с чуть раскосыми красивыми глазами, коротким ладным носом и заботливо подрубленной бородой, Фрада стоял у костра, согнувшись и приложив ладони к груди; вид его выражал смирение, зато презрение содержал бегающий взгляд, а из хитрых слов сочился яд.
Гвалт стих. Да. Что ни говори, собака — это только собака, а человек — это человек. Саки уловили в словах старейшины какую-то долю здравого смысла и устыдились недавних выкриков.
И все же… ведь то не просто псы, а псы священные! Станут ли они напрасно кидаться на человека? Почтение к собакам впиталось в кровь. Несмотря на кажущуюся справедливость упрека, высказанного Фрадой, поведение собак настораживало людей, внушало им недоверчивость.
Хмурые, недоброжелательные, пастухи приготовили щиты своих душ, чтоб отбить все словесные стрелы которые собирался пустить в них красноречивый Фрада.
— Ох, саки, ох! — воскликнул Фрада еще более звучно, но без всякой натуги, мягко и певуче. — И почему вы ответили глупым смехом на умную речь хугавы?
— И как из такого маленького человека выходит такой большой голос? — поразился грек.
— Осел кричит громче верблюда! — откликнулся с усмешкой один из хаумаварка.
Фрада продолжал:
— Прав Хугава! Спаргапу надо избрать. У персов, наших соседей, власть переходит от отца к сыну. Чем плох этот обычай? Если белый войлок вождя будет передаваться по наследству, он не достанется случайному человеку, в руки всяких… Кхм! Спаргапа — сын верховного правителя, и место верховного правителя принадлежит ему. Молод? Пусть. А мы-то на что — мы, старейшины семейств, колен, родов, братств и племен? Будем помогать юному предводителю, наставлять его в добрых поступках, удерживать от ошибок и заблуждений.
Вчера хитроумный Фрада заявил приспешникам:
— Белый отец, — ох, да не будет мне худо за дерзость! — по уму не очень отличался от барана. Стоять во главе союза племен и идти на поводу у неумытых табунщиков!.. Тьфу. Заполучить бы власть — я живо навел бы в пустыне порядок. Всех бы поставил на место! Хватит нам, белокостным, есть из одного котла с черноухими. Почему я должен тратить свой острый разум, нюх свой, свою расторопность на благо тупых двуногих скотов? Не умеют жить — пусть пропадут, бес бы их забрал. Мы должны заботиться о самих себе. Вот рука. Куда загибаются пальцы? Внутрь, а не наружу. Ясно? Пора, как говорится, взнуздать коней. Посадим Спаргапу на белый войлок, я выдам за него райаду — и мы с вами будем вертеть этим безрогим теленком, как заблагорассудится.
— О-ох, саки! — затянул Фрада. — Кричите за Спарга…
Саки носили кафтаны короткие, выше колен. Фрада же, чтоб скрыть сапоги, напялил длинный, до пят, халат. Шальной ветер как раз переменился, дым ударил в полы халата и, не найдя прохода у ног старейшины, ринулся, клубясь, кверху, и плотно забил широко раскрытый рот Фрады.
— Пу! Кха! Пу! Кха!.. — задергался в кашле Фрада, стараясь выговорить до конца «Спаргапу».
Священный костер сделал свое дело! Воющий хохот пронесся над рядами хаумаварка. Но тут кучка верных Фраде старейшин дружно подхватила его коварный призыв:
— Кричите, саки, за Спаргапу!
Гневно загудел народ:
— А-а-а, умники!
— Персидских порядков захотелось?
— Царя из Спаргапы намерены сделать?
— И посадить сакам на шею?
— Не туда загибаешь лук, друг Фрада!
— Не на того скакуна уселся!
— Не на ту луговину попал!
— Кха, саки, кха! — завопил Фрада. — Что вы, саки? Я ведь о вашем же благе забочусь! Не хотите — как хотите. По мне, хоть козла вожаком изберите, хоть корову царицей назначьте. Не все ли равно? Фрада и за коровой не сгинет.
…За каждым старейшиной — целый род. И нравится роду или не нравится, он обязан поддерживать своего старейшину. Речь Фрады всколыхнула собрание. Речь Фрады поколебала твердость и прямоту суждений. Речь Фрады вызвала разброд в мыслях и высказываниях.
Чтоб расколоть прочный ствол вяза, древодел вбивает бронзовый клин.
Волк, стремясь разъединить табун и прижать молодняк к чангале, пробегает, оскалив зубы, между косяками.
Фрада вколотил клин острой речи в сознание людей и разделил толпу на несколько частей, не согласных одна с другой.
Саки спорили, переругивались.
Неизвестно, чем бы кончился день, если б к священному костру не приковылял старый пастух с растрепанной бородой, в драных штанах, седой.
Казалось, одно из неказистых, вкривь и вкось перекрученных деревьев, растущих в песках и не дающих тени, вдруг ожило, зашевелилось и, неуклюже ступая, притащилось на совет. Так он был сух, сутул, морщинист и жилист.
Кожа старика, впитавшая жар палящих солнечных лучей, ледяной холод вьюг, пыль, соль, едкий дым степных пожарищ, отливала дикой глянцевитой теменью, словно слой пустынного загара на древнем камне.
Слезились, подслеповато щурились глаза, обожженные пламенем дневного светила, изъеденные песком, на лету хрустящим в пору ураганов и бурь.
Со лба струился, разбавленный салом и грязью, обильный пот.
Косолапо заносилась носком за носок пара ветхих сапог; она еле держалась на ступнях ног, выгнутых округлыми боками мохнатых коняг, на которых сак, сколько помнил себя, передвигался, ел, пил, спал, хворал, видел сны, обнимался и дрался.
Никто не знал, как его зовут.
От него густо и остро пахло пустыней. Он вынырнул из самого низа, из толщи толщ медноликой толпы.
Из среды тех, кто незаметно рождается в тряской повозке или в золе у костра и растет на пронизывающем ветру с ягнятами и щенятами.
Кто верит всем и всему и с верблюжьей терпеливостью несет тяжесть жизни, даже не подозревая, что она может быть иной.
Кто безропотно трудится, думает лишь о знакомых вещах: о жене и детях, о песке и лошадях, кто не умеет говорить и смеяться, держится всегда в стороне, стыдится себя, сам не зная — почему, и страсть как не любит выступать на советах.
Но треснет и камень, коль его раскалить.
— Э-э… кхум! — проворчал пастух сипло и хрипло и небрежно отпихнул ногой ластившихся к нему собак. Он откашлялся, отхаркался, высморкался и сплюнул прямо в священный костер. — Вот что, честная мать. Стада… э… э… вытоптали всю окрестность. Травы нет. Пора, честная мать, двинуться вниз по реке, на нетронутые пастбища. Чего же вы расселись? Дела у вас нету, что ли?
Он недоуменно пожал плечами в рубцах заживших и свежих ран.
— У нас в семействе четверо братьев, три сестры. Здравствовал отец слушались отца. Погиб отец — слушались мать, пока и она… Умер Белый отец — осталась жена. — Старик махнул скомканной шапкой в сторону Томруз. — Вот она и умна, и скромна, и добра, и все такое. Пусть, честная мать, и будет нашей матерью. Какого, к бесу, нужно еще вождя?
Пастух заботливо расправил, растянул обеими руками колпак, сунул в него лохматую голову и пошел, не оглядываясь, от костра, исчез так же незаметно, как и появился.
Слова безвестного табунщика — изломанные, точно ветви кустарников на дюнах, меж которых он пас коней — проникли в грубоватые сердца, как шипы этих кустарников проникали, бывало, в его обветренную грудь.
Они причинили сознанию людей, затуманенному лукавой речью Фрады, жгучую боль прояснения.
Они слили вместе струи разнородных мыслей.
Они направили поток несходных мнений по единому руслу.
Томруз?
Однажды в низовьях реки, у Хорезма, саки видели, как вода разрушила царскую плотину. Влага сначала тихо, исподволь, скапливалась у преграды. Но чем выше она поднималась, тем ворчливей становилась река. У плотны закружились водовороты. И вот гигантская жидкая лавина навалилась всей мощью и тяжестью на сооружение, пробила брешь в толще хвороста и глины и с оглушительным ревом опрокинулась на отмели мирно дремавшего старого протока.
Так, после продолжительной, раздумчивой тишины, загрохотал у кургана, множась и ширясь от мгновения к мгновению, громоподобный крик:
— Томрррру-у-уз!!!
— Ох! Где справедливость? Никакого уважения к старшим не осталось в Туране. Пришли времена разброда и беззакония. Так ведь, а, высокомудрый Дато?
— Так, сын мой. Так.
Удивляюсь твоему терпению, отец. Разве лукавица Томруз не силой отняла у тебя белый войлок? А, досточтимый?
— Так, сын мой. Так. Злой женщиной оказалась Томруз.
— А ты молчишь. Ты скромен и благодарен. Наглецы как хотят, так и поносят доброго, безответного Дато. Правду говорят: «Когда змея становится старой, лягушка ездит на ней верхом». Нет, я не молчал бы! Молчать и смотреть, как Томруз возносит Хугаву? Ох! Почему, ты думаешь, она во всю глотку кричала за него на совете? Говорят…
— Неужели?! О бесстыдница! Не успела похоронить мужа… Нет, я этого не позволю! Я им покажу.
Простившись с Дато, Фрада свернул к своим шатрам. Тут он разразился бранью:
— Ох, наши саки, чтоб им сгореть! Такого тупого, упрямого народа на свете не сыщешь. Тьфу! И довелось же несчастному Фраде родиться среди саков поганых! Разве не мог сотворить меня бог где-нибудь в Парсе? Неужели ему было бы так уж трудно создать Фраду где-нибудь в Бабире, а? Не захотел, дурной старик. Поленился. И ты хороша! — накинулся он на дочь. Не сумела покруче окрутить своего недоумка. Слюнтяй проклятый! Больше и на полет стрелы не подпускай его к себе.