Молодой сак умер мгновенно.
Зато Фрада мучился долго. Персы выволокли „собаку“ из шатра и бросили на краю поляны. Он корчился в луже крови и нечистот и хрипло стонал до позднего вечера.
Ночью его сожрали шакалы.
Последнее сказаниеЖизнь и смерть
Пылало солнце, дул ветер Вайу. Сияла луна Гавчитра. В пустыне рыскала пустынная рысь, за барханами хоронился барханный кот. В пересохших извилистых речках-саях украдкой стучали копыта сайг. У солончаков, зияющих, как раны, кружились джейраны.
Барсы Парсы шли на Томруз.
Равнина. Песок. Песок. Песок. Тому, кто не видел страны за Аранхой, кажется, что песок — самое страшное в пустыне. Нет! Барханы — пышный сад песков, их цветник, заповедное место, где кипит жизнь.
Песок хорошо пропускает воду. Глина — плохо. Влага талых снегов и дождей, просочившись вниз сквозь барханы, скапливаются над слоем жирной глины. Она, эта влага, и питает летом растения.
Оранжев, ал или желт пушистый плод безлистного джузгуна, темно-лиловы цветы тонких акаций. Задует ветер — упруго замашет тамариск гребенчатыми лапами, заскрипит саксаул, лягут метелки селина.
Заклекочет орел — черепаха спрячется в панцирь.
Заклекочет орел — мгновенно исчезнет в песке, провалится, не сходя с места, удивительная змейка эфа; так часты, но незаметны колебания тела ее, что чудится — оно свободно уходит в песок, как медный прут в тихий поток.
Заклекочет орел — вскинется варан, распластавшийся в холодке. Поднимется, крупный, в четыре локтя длиною, раздуется, как бурдюк, выпрямит спину доской, раскроет пасть, зашипит, забьет хвостом из стороны в сторону.
Вараны охотно сосут коз.
«Не трогай варана, — говорят в пустыне. — Тот, кто прикоснется к „сосущему коз“, навсегда утратит мужскую силу».
В допотопном облике этой огромной ящерицы с ее полосатой кожей и нелепо растопыренными лапами, с уродливым брюхом, плоской головой и темными умными глазами, странного взгляда которых — никому не понять, воплотился образ самой пустыни — древней, загадочной, молчаливой и опасной.
Варан — холодный символ красных и черных песков, бесстрастный хранитель и страж их жутких тайн, забытых имен, мертвых преданий и живых суеверий.
Тут, в барханах, находят приют и еду, радость и беду орды всевозможных тварей, копошащихся и наверху, средь ветвей колючего кустарника, и внизу, на песке, и еще ниже, в норах.
Некуда ступить из-за обилия жуков и крупноголовых ящериц, соек и воробьев — особых, песчаных; буланых козодоев египетских и ушастых ежей, сусликов тонкопалых и тушканчиков мохноногих, гекконов большеглазых и гекконов гребнепалых.
Здесь рассадник змей — тонких, толстых, коротких, длинных, но одинаково свирепых; вялых, когда они сыты, и стремительных, как молния, когда хотят есть.
Это светлый сад, сад без густых и прохладных теней, где растения далеко отстоят друг от друга — редкий и редкостный сад диких равнин, насквозь, от края до края, пронизанный обжигающими лучами солнца.
Хуже в подвижных, сыпучих песках. Дюны бесплодны и голы, точно покров далеких мертвых планет. Трудно ходить человеку по дюнам — сделает двести шагов, погружаясь в горячий песок до колен, и упадет на него, обливаясь потоками пота.
Чуть шевельнется ветер — и закрутятся, обовьются дюны струями желтой пыли. Стада громоздких крутолобых дюн бесшумно бродят по мглистой пустыне. Вал за валом подступают они к притихшим от страха оазисам, жадно тянутся к трепещущим росткам пшеницы и хлопка.
Сыпучий бархан — зверь без клыков, когтей, скелета и мозга. Это чудовище тупое, всеядное и беспощадное. Оно опасней голодного льва, ибо не чувствует боли, не боится копья и стрелы.
Но и в сыпучих песках человек, обладающий хоть каплей воды и мужества, может подавить в себе чувство полного одиночества, потерянности и обреченности.
Что угнетает и убивает душу?
Однообразие.
А в сыпучих песках есть на чем остановиться глазу.
Подкова подветренной стороны бархана. Срезанный полумесяцем гребень. Длинный шевелящийся хвост.
Песчаный бугор, двигаясь, не выносит свой лоб вперед, а пятится назад, точно архаическое животное. Холмы, лощины. Высоты, низины. Лунной ночью барханы ослепительно белы, словно сугробы. Песок, подхваченный ветром, струится с шелковым шелестом, крутится, стелется у ног, как снежная пыль, уносимая поземкой.
Дюны похожи и непохожи друг на друга. Вид каждой дюны неповторим, как облик морской волны. И в этом — суровая, ущербная, леденящая кровь, усыпляющая красота сыпучих песков. Человек глядит на гряды перемещающихся дюн с тем же усталым, но неугасающим любопытством, с каким следит за рядами бесконечно перекатывающихся соленых океанских волн.
Хуже человеку на гладких, как скатерть, бескрайних глинистых площадях, поросших чахлой голубовато-серой полынью, чей ядовитый запах пропитал густо даже пыль, клубящуюся под ногами и над головой.
Еще хуже, гораздо хуже, в черной, как старое пожарище, нагой щебнистой гаммаде, где некрупная галька, заледеневшая студеной ночью, с треском лопается в знойный полдень, раскаленная чуть не докрасна жгучими лучами туранского солнца.
Но самое страшное место в пустыне — пухлый солончак, влажная, но рассыпчатая грязь, до отказа насыщенная солью, рвотное зелье, с отвратительным хрупаньем проваливающееся под стопою.
Пухлы солончак — мокрый лишай, гниющая рана, незаживающая язва пустыни.
Над тобою — немое небо, под тобою — безжизненный прах: кажется, будто один ты на всей земле. И не спасут и десять бурдюков свежей холодной воды, если в сердце закрылось отчаяние.
Велика и разнообразна — то ровна, то холмиста, то красна, то пятниста, то желта, то полосата, то безмолвна, то многоголоса пустыня, но во всех обличьях своих она одинаково ужасна.
И все же нашлись на свете люди, которых не испугала тишина солончаковых кладбищ, не устрашило змеиное шипение блуждающих дюн. Смело проникли они в изменчивую пустыню, освоили холмы и лощины. Пустыня стала их просторным, родным и любимым домом.
Они храбро наступили ей на усаженный шипами хребет и совершили тем самым подвиг, не уступающий, быть может, заслугам строителей городов. Ибо не труднее возвести дворцы у рек, извивающихся средь зеленых полей, чем разбить в безводных песках шерстяную палатку. Не только разбить, но и довольствоваться ею от рождения до смерти.
По алую кровь этих терпеливых людей, стремясь разорить, растоптать и сжечь их просторный, родной и любимый дом, и шли сейчас, сжимая в руках тяжелые копья и мечи, барсы Парсы.
Отряды двигались днем и ночью, делая на отдых короткие перерывы. След сакского войска отыскали три проводника, три сака из сородичей Фрады — те, что больше других сожалели о неожиданной гибели старейшины. Их отобрал Куруш. Остальных по его приказанию забили в колодки и отправили на левый берег. Так будет верней. От этих добра не жди.
— Берегись, люди выбьются из сил при такой гонке, не устоят против неприятелей, — пытался образумить Гау-Барува царя царей.
Но не слушался теперь Гау-Баруву разгневанный неудачами ахеменид.
Он слушался только Креза. Один Крез понимал государя, от души одобрял его действия.
— Чего ради внимал ты до сих пор глупым советам всяких рябых и рыжих? Сколько времени потеряно напрасно. По уму мой государь выше ста Гау-Барув и Утан, вместе взятых. Потому-то именно Куруш стал на этой земле царем царей, а не какой-нибудь завистливый купец или родовой вождь. Ты осенен крылами птицы Хумаюн; ступай и смело совершай предначертанное богами. Я очень стар и болен. Мне давно пора умереть. Но я не умру, пока мой государь не вернется с победой.
И Крез опять засел на левом берегу.
«О время! — думал растроганный Куруш. — Ты превращаешь самых заклятых врагов в преданных друзей. Хорошо, что я сохранил Крезу жизнь. Бедняга, он так одинок, так беспомощен. Не диво, что привязался с годами ко мне, своему победителю, словно к брату».
Виштаспа тоже хотел остаться у реки. Саки опять могут напасть на мост, нужна здесь твердая рука. Нет, дорогой Виштаспа. Не забывай — у тебя молодой, умный, сильный сын. Будешь рядом со мной — я сумею лучше других сохранить для сына отца. Ты будешь рядом со мной, Виштаспа, родной.
По совету Креза царь царей отправил в Марг крупный отряд легкой конницы — за новыми осадными машинами. Другой крупный отряд выделил для охраны моста. Начальником охраны, казнив неудачливого Арштибару, назначил — кого? — конечно, Креза. А сам вновь двинулся в глубь Красных песков.
Война — не состязание по острословию. Она — не речей, а мечей столкновение, исход ее решает сила. Довольно болтовни! Ни дня промедления! Вперед! Вперед! Куруш рыскал в колеснице с краю движущихся войск, проносился то к голове колонны, то к хвосту, торопил отстающих и мешкающих, избивал до крови дубиной ленивых и нерадивых.
— Я не встречал еще человека, который так упрямо гонялся бы за собственной гибелью, — сказал Утана царскому телохранителю Михр-Бидаду. «Когда к зверю приходит смертный час, он бежит прямо на охотника».
С недавних пор они держались вместе.
Грустный Михр-Бидад хорошо приметил всегда чем-то недовольного Утану, печальный Утана хорошо приметил тоже чем-то недовольного Михр-Бидада. Они с первых дней переправы искоса приглядывались друг к другу приглядывались зорко, осторожно, чуть ли не принюхивались, как волки из разных стай.
После того, как Спаргапа зарезался, молодой перс не выдержал — убежал к реке, сел у воды, глубоко и тяжко задумался.
Ему казалось — он убил сегодня своей рукой родного брата. Что плохого сделал ему, Михр-Бидаду, несчастный сын Томруз? Ничего. Не будь войны, Михр-Бидад и знать не знал бы, что где-то на свете живет какой-то Спаргапа. А если б и узнал и встретился с ним, то они могли бы стать друзьями.
Бедный Спар. Он погиб ни за горсть песку. Уничтожил охрану моста? Но разве он просил эту охрану строить мост и стеречь его? Правда, если подумать, воины тоже не виноваты — их заставили. Куруш заставил. Куруш, эх, Куруш!..