За десятилетия пребывания в партии было и так, что он выполнял прямые указания «железной старухи», но было и наоборот, когда он указывал, а она выполняла… Во всяком случае, в те годы, когда Стасова работала в Коминтерне… Они были «погодками». У обоих в партийных билетах в графе «Время вступления в партию» стояло: «1898-й». И жизненным принципом их обоих, как, впрочем, и каждого истинного большевика, давно уже стало лаконичное, но всеобъемлющее положение, сформулированное Владимиром Ильичем в одной из его бесед с Кларой Цеткин. «У вас, — сказал тогда, обращаясь к Кларе, Ленин, — нет никакого права, кроме права в тяжелое время служить партии и пролетариату». Вот именно! Нет и не будет ни у меня, ни у Елены другого права. До конца жизни не будет. И точка на этом!
Но так и не поставил точку, потому что мысль, метнувшись через целое десятилетие, вновь привела его на коммунистический вечер, устроенный в честь 50-летия Ленина, когда Владимир Ильич, раздосадованный, явно недовольный, опасно ироничный, появился в конце торжества и пустил среди собравшихся карикатуру художника Каррика, подаренную ему Стасовой, и выразил надежду, что ее рассмотрение авось поможет избавиться впредь от подобных юбилейных празднеств. Карикатура изображала народника Михайловского этаким важным патриархом, которого пришли поздравить маленькие детишки-марксисты… А к ней было приложено письмо Елены Дмитриевны, очень теплое, очень дружеское, в котором она писала, что если в день юбилея Михайловского наша партия была еще в детском возрасте, то теперь она выросла, «и это дело Ваших рук, Вашего ума и таланта». Ну, а Владимир Ильич использовал эту карикатуру по-своему, как аргумент против «юбилейных празднеств», к которым относился более чем скептически.
И, вспоминая об этом, Пятницкий с растущим раздражением подумал о юбилейных речах, которые ему предстоит выслушать сегодня, и о своей беспомощности в этом вопросе — не может же он, в самом деле, директивным порядком отменить вечер…
И опять Казовская попросила его взять трубку. Звонил народный комиссар иностранных дел Литвинов.
— «Папаша» приветствует и поздравляет тебя, Осип, — сказал Максим Максимович. — И выражает уверенность, что ты и сейчас сможешь перемахнуть через тюремную стену… как тогда… Помнишь, словно кузнечик!
— Брюхо, брюхо не позволит, Максим… Как, впрочем, и тебе. Сидим в кабинетах и отращиваем. Хоть караул кричи! — Посоветовав друг другу сгонять лишний жир по системе Мюллера, они посетовали, что время мчится на курьерском — вот уже почти старики, а ведь в Лукьяновке встретились совсем мальчишками.
Теперь телефон в кабинете секретаря Исполкома не умолкал ни на минуту. Звонили Сольц, Муранов, Владимирский, Берзин… И под грубоватыми шутками, которыми они обменивались с юбиляром, нарочито ироническими пожеланиями «и к ста годам сохранить свои роскошные кудри» (Пятницкий был совершенно лыс) чувствовалась большая, прошедшая через все испытания дружба или, вернее, даже братство по духу и мысли, отличавшее старую ленинскую гвардию, к которой все они принадлежали с первых дней существования боевой революционной партии пролетариата.
И, говоря по телефону со старыми своими друзьями, Пятницкий как бы перелистывал страницы собственной жизни, и они представлялись ему сейчас самыми значительными, самыми радостными. Но, увы, как все в жизни, неповторимыми. Некоторая раздраженность, внесенная им самим в этот день («вот глупостями какими приходится заниматься»), уступила место чему-то приятному, хотя и не без налета легкой грусти — неужели прожито целых полвека! — и Пятницкий уже без досады думал о вечере, который в его честь устраивают ближайшие друзья и во имя которого напялил он на себя новый, отлично отутюженный синий костюм….
…В кабинет, весь «буря и натиск», ворвался сереброволосый, но с черными, как смоль, густыми и широкими бровями Пик. Тоже при параде — белоснежная рубаха «а ля Шиллер» и лучший серый костюм. Обнял, прижался на секунду щекою к щеке, похлопал по спине, поздравил горячо, а потом вдруг засмеялся, и на его энергичном, подвижном лице резко обозначилось множество поперечных морщинок.
— В качестве именинного подарка я принес тебе подробнейшие материалы Харцбургской встречи. Наци и штальгеймовцы единодушны. Полная ликвидация веймарского режима. Для них даже Брюнинг непозволительно красноват.
— Я уже кое-что знаю, Вилли. — С губ Пятницкого мгновенно соскользнула озорная улыбка, лицо словно набрякло тяжелой злой силой, явственнее обозначились темные подглазья. — Получил письмо из западноевропейского бюро. Димитров уже обсуждал с Тедди необходимые контрмеры. Решено создавать по всей стране комитеты единого антифашистского действия… — Помолчал, побарабанил по столу смуглыми короткими пальцами и выжидающе глянул на Пика.
Тот помрачнел, сжал в прямую полоску губы и, засунув руки в карманы брюк, прошелся раз и два по кабинету.
— А потом, — сказал он, — Гитлер произнес тронную речь перед крупными промышленными воротилами… В Дюссельдорфе…
Оба они считали, что достаточно хорошо знают рабочий класс Германии. Его природу, боевой дух, организованность, но вместе с тем и исторически сложившиеся традиции, тягостные, как ножные кандалы. Он был могуч и беспомощен одновременно. Он способен был на мужественные действия, приближавшие, казалось бы, его к окончательной победе над буржуазией и в дни ноябрьской революции, и позже, когда знамя Советов взвивалось над Бременской и Баварской республиками, и потом, в скоротечное торжество красных в Тюрингии и Саксонии, и в великолепной, трагической битве рабочих изолированного, оставшегося в одиночестве Гамбурга, повторивших подвиг парижских коммунаров. Но всякий раз его обманывали и предавали те, кому он привык верить: лидеры социал-демократии, профсоюзные бонзы. Гномы, оплетающие ноги и руки великана тончайшими путами…
На мгновение Пятницкий отчетливо увидел перед собой словно врезанный в стену кабинета герб Мюнхена: ухмыляющийся гном в дурацком колпаке как знамя, как призыв, как обещание вздымает кружку пенящегося баварского пива. Тьфу! Пятницкий неожиданно для себя громко выругался.
— Ты почему так сказал? — изумленно спросил Пик, прерывая свой марш по кабинету.
— А?.. Да вот вспомнил проклятых карликов, — рассеянно сказал Пятницкий и посмотрел на стену — гном с пивной кружкой исчез.
— Карлики?.. — полувопросительно воскликнул Пик. Он никак не мог понять, почему вопрос о создании комитетов антифашистского действия ассоциировался в сознании Пятницкого с какими-то карликами, а Пятницей, в свою очередь, считал, что вернуться по извилистым лабиринтам собственных мыслей к исходной точке и вновь, но уже вместе с Вильгельмом проделать это путешествие — глупая трата времени. Поэтому он небрежно махнул рукой, словно бы отгоняя не слишком назойливую муху, и сказал Пику, что его особенно встревожило последнее письмо Гюптнера.
— Наци успешно отвоевывают молодежь у социал-демократов. Молодежь нетерпелива. Она не желает десятилетиями ждать обещанных реформ. Она требует действия, действия немедленного и конкретного. И наци на этом играют… и выигрывают. Так, по крайней мере, считает Гюптнер, а ему и книги в руки — бывший кимовец!
— Да, Рихард превосходно знает немецкую молодежь, — согласился Пик и словно под гнетом собственных мыслей тяжело опустился в одно из кресел, стоявших перед столом Пятницкого.
Они посмотрели друг другу в глаза прямо, отважно, и, как всегда, слов не потребовалось. Они думали об одном и том же.
Конечно, в то январское утро 1932 года ни Пятницкий, ни Пик не подозревали, что катастрофа так близка, что уже в этом году коричневые во время очередных выборов в рейхстаг получат голосов больше, чем любая другая партия, и что ровно через год Гинденбург назначит рейхсканцлером Адольфа Гитлера и коричневая лава зальет всю Германию и превратит страну Гёте и Канта, Бетховена и Маркса в страну чадных костров, виселиц и концлагерей. На выборах в рейхстаг в мае 1928 года нацисты получили всего только 810 тысяч голосов и затаились в своих логовах. И вот тут-то в пылу привычных И ожесточенных сражений с достойными выучениками Носке — цергибеллями и зеверингами всех рангов немецкие коммунисты как-то упустили из виду, что враг многоголов. И ровно через год, после расстрела первомайской демонстрации в Берлине и запрещения Союза красных фронтовиков, коричневая клыкастая гадина высунулась из своего логова. И тут выяснилось, что это вовсе не маленькая ядовитая змейка, которую рабочий класс может раздавить своим подбитым железом каблуком. Гадина стремительно выросла и превратилась во врага номер один, особенно опасного своими демагогическими, но вполне конкретными лозунгами. И когда на выборах 1930 года против миллиона новых голосов, завоеванных коммунистами, наци прибавили почти пять миллионов, в Германии ощутимо запахло возможной катастрофой.
А сейчас, если верить прогнозу западноевропейского бюро и докладам, поступающим из окружных комитетов, несмотря на революционный подъем, наци исподволь продолжают набирать силу.
Пик и Пятницкий стали тщательно обсуждать ситуацию в каждой из пятнадцати земель республики, анализируя сложившееся там соотношение сил и намечая пункты, где в первую очередь следовало создать комитеты действия. Перед их мысленным взором развернулась карта Германии, и они мысленно же как бы вкалывали в нее булавки с красными флажками — будущие опорные пункты обороны и наступления рабочего класса.
Пик был стопроцентным немецким пролетарием. Столяр из Губена, он уже в 1895 году вступил в социал-демократическую партию и одним из первых встал на сторону Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Он действительно отлично знал немецких рабочих, их думы, чаяния и надежды. Но и он поражался, когда Пятницкий безошибочно называл имена функционеров местных отделений социал-демократических партий и давал каждому из них краткие и точные характеристики.
Так они работали около часа, и только Вильгельм Георгиевич Кнорин позволил себе зайти на минуту, чтобы пожелать Пятницкому долгих и хороших лет жизни. А когда Пик ушел, Казовская доложила, что в приемной дожидается товарищ из Восточного секретариата.