В начале сентября арестовали нового секретаря МК — Марка. Пятницкий чувствовал, как иссякают силы и сдает нервная система. Теперь в каждом встречном он подозревал филера. Все явки с работниками своего аппарата перенес на улицу и только на ночные часы. Страдал жесточайшей бессонницей. Исхудал страшно. В густой длинной бороде тридцатилетнего большевика появились седые пряди. Наконец не выдержал и прямо заявил вновь назначенному секретарю МК Андрею (Кулеша), приехавшему из Питера, что не считает целесообразным свое дальнейшее пребывание в Москве.
— Я каждую минуту жду ареста. По крайней мере десяток филеров знают меня в лицо. Сам понимаешь, что в таких условиях работать трудновато.
Андрей не согласился с доводами Пятницкого — он еще слабо ориентировался в московской обстановке — и даже стал говорить какие-то красивые слова о непременном риске каждого революционера-профессионала.
Пятницкий усмехнулся.
— Как знаешь. Я тюрьмы не боюсь. А вот дело может пострадать.
Как-то в феврале ему дали знать, что на одной из явок с ним должен встретиться Зефир — Моисеев, чтобы передать поручение Заграничного бюро Центрального Комитета.
Поговорить с товарищем Зефиром так и не удалось. За домом явно следили, и Пятницкий вынужден был уйти, чтобы попытаться увести за собой шпиков и дать возможность скрыться Зефиру. Провозился со шпиками всю ночь и больше с Зефиром не виделся.
Но секретарь МК Андрей на другой же день сказал, что Зефир от имени ЦК предложил Пятницкому немедленно выехать за границу, в распоряжение Заграничного бюро.
Стал срочно сдавать «всю технику» товарищу, выделенному Московским комитетом, и в середине марта 1908 года уехал из Москвы.
Легко сказать — немедленно уезжай за границу. А как это сделать практически? Прежде всего следовало избавиться и от шпиков и от шпикомании, терзавшей его нервы. Поехал в Пензу. Слежка. Бросился в Ростов-на-Дону. Поначалу недурно устроился, прописался, установил связи с местной большевистской организацией. И опять обнаружил за собой упорную слежку. Перестал прописываться, мыкался по ночевкам. Документов для легального отъезда за границу достать не мог, время шло, да и Ростов грозил стать для него ловушкой.
И тогда Пятницкий решил отправиться в свой родной Вилькомир, надеясь раздобыть там какую-нибудь «липу» и перебраться через границу, воспользовавшись старыми связями с контрабандистами.
«Стали звать за границу из России, — вспоминала об этом времени Н. К. Крупская, — нашего «спеца» по транспортным делам, Пятницкого, теперешнего работника Коминтерна, наладившего в свое время очень хорошо транспорт через германскую границу. Но пока ему удалось уйти из-под слежки, из-под ареста, перебраться через границу, прошло чуть не восемь месяцев».
А как ему удалось уйти из-под ареста в родном благословенном Вилькомире, он не без доли юмора, но, как всегда, лаконично поведал всей семье Ульяновых: Владимиру Ильичу, Надежде Константиновне и Марии Ильиничне за вечерним чаем, в день своего приезда в Женеву.
Арестовали Пятницкого дней десять спустя после приезда в Вилькомир. На рассвете его разбудил сильнейший стук в дверь. На вопрос: кто стучит? — незнакомый голос ответил: «Откройте. Срочная телеграмма». И назвал фамилию шурина Пятницкого. Ворвалась целая банда. Два жандарма, стражники, понятые… Жандарм сразу же: «Ты Иосиф Таршис?» — «Ничего подобного, ошиблись, господин жандарм», — ответил Пятницкий, а сам в это мгновение лихорадочно перебирал возможные варианты. Назваться своим именем нельзя — московская охранка его знает, так что тут каторгой пахнет. Сказал, что он — Покемунский.
После допроса, который вел жандармский офицер, Пятницкого отвезли в Ковно и поместили в общую камеру тюрьмы. И ему сразу же пришлось принять участие в голодовке против строгого режима, установленного в тюрьме.
Из ковенской тюрьмы отправили в Вильно. Там от шурина Пятницкий узнал, что жандармы пока ничего не нашли, а что арестован он по доносу бывшего активного бундовца Береля Грунтвагена. Подержав Пятницкого изрядное время в виленской тюрьме, его вместе с одним ремесленником погнали пешим ходом в неизвестном направлении. На третьи сутки утомительного пути они оказались в городишке Уцянах, через который проходила железнодорожная узкоколейка Паневеж — Свенцяны. Заперли в маленьком покосившемся срубе во дворе дома пристава. Гниль, смрад, сырость, тьма. Сторож, принесший еду, намекнул, что пристав-де наш на руку скор и тяжел. В понедельник вечером вызвал пристав спутника Пятницкого. Принесли избитого, в крови и тут повели к приставу Пятницкого. Он решил защищаться. Привели в просторную светлую комнату. За письменным столом — пристав, мужчина и на самом деле тяжелого веса и с физиономией молодца-разбойничка. А у стены пять незнакомых седобородых стариков. И они в один голос подтвердили, что арестованный и на самом деле Абрам Покемунский, которого все они знают чуть не с пеленок.
На другой день пристав сказал: «Счастье твое, Абрам Покемунский, что община тебя признала. А то бы ты и ног от меня не унес». Выпустили. Но тут вмешался исправник и начал дело против… Покемунского. Мол, он за себя подставное лицо послал призываться. А за это под суд! Отпустили под залог в сто рублей до суда. Пятницкий, естественно, суда не стал дожидаться и дал деру. Поехал в Ковно, достал временный документ и в Одессу к товарищу Орловскому. А оттуда во Львов. И вот наконец он в Женеве, на квартире Ульяновых.
Попытка наладить транспорт через Львов не удалась. И, уже находясь в Женеве, он договорился, что транспортный пункт организует там же, где он был раньше, го есть в Лейпциге.
САМЫЕ ТЯЖКИЕ ГОДЫ
Итак, Пятницкий вновь возглавил германский транспортный пункт, перенесенный из Берлина в Лейпциг. Таково было решение Заграничного бюро Центрального Комитета. На этом особенно настаивал Ленин.
Медленно плелись дни, недели и месяцы самой трудной поры в жизни революционных организаций России. Величайший подъем, вызванный событиями 1905 года, уступил место самой черной, самой бешеной реакции. Царское правительство жестоко расправлялось с революционерами и не жалело денег на провокаторов.
Пришлось и Пятницкому за долгие годы эмиграции столкнуться с провокаторами крупного калибра, такими, как Житомирский (Отцов), Бряндинский (Матвей), и в конце концов с самим Малиновским.
Находясь в Женеве, Пятницкий принимал транспортный пункт от Житомирского. Тот жаловался: «Без тебя, Осип, дело подвигалось туго. Никак мне не удавалось восстановить все твои связи. Да и господа контрабандисты что-то меня чураются…»
— А почему ты уехал из Берлина? — спросил Пятницкий. — И до границы ближе, и наладить работу там легче.
— Как же я мог остаться в Берлине после всей этой истории с товарищем Камо! Ведь тогда берлинская полиция накрыла собрание русских социал-демократов, кто-то догадался… Бросил на пол компрометирующие документы. Адрес склада литературы и гостиницы, где жил Камо. Ты же знаешь, у него нашли чемодан с динамитом и револьвер. Ну и мою визитную карточку. Узнав об этом, я немедленно уехал из Берлина. И вовремя!
Все было верно в рассказе Житомирского. И то, что полиция накрыла собрание социал-демократов, и то, что у Камо нашли динамит и что сейчас он все еще содержался в тюрьме, с поразительным артистизмом симулируя сумасшествие. Но только на кой же черт понадобилось Житомирскому вручить свою визитную карточку нелегалу?!
Пятницкий прямо спросил об этом Житомирского.
Да, все было верно в рассказе Житомирского! Единственно, чего он не досказал, это то, что и налет на собрание социал-демократов, и арест Камо, и арест Папаши — дело его собственных рук.
Только три года спустя, приехав в Париж и почти ежедневно встречаясь с Житомирским — Пятницкий обучался в электромонтерной школе «Рашель» и в качестве практики самостоятельно провел электричество в квартире Житомирского, — он стал ощущать какое-то подсознательное недоверие к своему «старому другу». Правда, партийное следствие, заочно рассмотревшее материал, данный на Житомирского знаменитым Бурцевым, разоблачившим самого Азефа, не нашло достаточных доказательств, что Житомирский связан с охранкой, и оставило его в партии. Но на всякий случай его очень осторожно отстранили от выполнения ответственных партийных поручений.
По совету Владимира Ильича Пятницкий стал посещать Житомирского в его хорошей парижской квартире, присматриваться к нему.
Житомирский предложил:
— Перебирайся ко мне, Осип. Квартира видишь сам какая, а живу бобылем. Вдвоем веселее.
За любезное предложение Пятницкий поблагодарил, однако принять его отказался.
Но у Житомирского стал бывать ежедневно. Внимательно вслушивался в каждое его слово, анализировал, сопоставлял. Однако ничем не выдавал себя матерый провокатор. Ни одного нескромного вопроса, касающегося работы самого Пятницкого или бывавших у Житомирского Зефира и Котова. Хорошо знал, мерзавец, правила большевистской конспирации…
Только один раз, незадолго до отъезда Пятницкого в Россию, когда они отправились на прогулку в Версаль и проезжали какую-то деревушку, Житомирский сказал, что здесь жил товарищ Лейтейзен (Линдов). И минуту спустя так, между прочим, спросил:
— А где он сейчас? Ты, часом, не знаешь?
— Понятия не имею, — ответил Пятницкий.
Странный вопрос! Задавать такие друг другу не положено. Но, с другой стороны, может, ему и впрямь нужен Лейтейзен.
А когда пришло время покинуть Париж и ехать в Россию, Пятницкий по какому-то наитию сказал Житомирскому, что решил перебраться в Германию и поступить там на завод «Сименс-Шуккерт».
Днем своего отъезда Осип выбрал 14 июля, когда парижане праздновали годовщину падения Бастилии. Надежнее: улицы, бульвары и площади полным-полны гуляющими, ни один шпик не уследит в такой толчее. На вокзале Осипа провожали Зефир и Котов. Пришел и Житомирский.
— Буду скучать без тебя… Вздумаешь вернуться в Париж, помни, всегда тебя жду.