Таким ненужным, тоскливым и внутренне темным был и вечер 9 марта 1917 года. Никого не хотелось видеть. Лень было протянуть руки за спичками, чтобы зажечь керосиновую лампу.
И вдруг торопливые шаги и частый стук в дверь. Не дожидаясь приглашения, в комнату ворвался политический ссыльнопоселенец Фома Говорек.
— Революция, Осип! Скинули Николашку… Собирайся!
— Нашел время шутить.
— Какие там шутки. Мария Сергеевна из Канска приехала… Митинг там был. На всех домах красные флаги.
Так пришел в Федино февраль 1917 года.
Десятого марта, предварительно убедив некоторые горячие головы из ссыльных, что избивать и убивать стражников не имеет смысла, Пятницкий выехал в Почет, где уже были телеграммы на его имя из Пензы и Москвы с извещением об амнистии. Москва ждала его для продолжения революционной работы. Пришел и денежный перевод.
23 марта Пятницкий входил в Московский Совет рабочих депутатов, помещавшийся в здании Капцовского училища. Друзья и соратники встретили его: Смидович, Ногин, Землячка…
— Что хочешь делать?
— Я послал запрос в ЦК. Что скажут, то и буду делать. Хотелось бы, правда, поработать среди электромонтеров. Это же моя новая профессия… Впрочем, вам с горы виднее.
— Мы намереваемся направить тебя организатором в Железнодорожный район, — сказала Розалия Самойловна.
— Осваивать новую профессию, — усмехнулся Пятницкий. — По мне, хоть к золотарям, лишь бы дело делать.
— Значит, договорились. Сообщим в Питер, что используем тебя здесь, по линии Московского Комитета.
Итак, вернувшемуся из ссылки Пятницкому вместе с Н. Н. Зиминым, А. М. Амосовым, М. И. Черняк и Г. Н. Аронштамом было поручено чрезвычайно важное дело: организовать экстерриториальный Железнодорожный район.
Среди железнодорожников были весьма сильные про-эсеровские и променьшевистские настроения. Их предстояло преодолеть и подготовить почву для создания железнодорожных органов и организаций во всероссийском масштабе.
Шли последние месяцы собирания сил и подготовки к решающему бою за Октябрь.
В июле — августе в Петрограде состоялся VI съезд партии, решения его нацеливали партию на вооруженное восстание. Делегатом съезда был и Осип Пятницкий.
УДЕРЖАТ ЛИ БОЛЬШЕВИКИ ВЛАСТЬ!
Пятницкий не присутствовал на историческом заседании ЦК 10 октября. Но в ЦК РСДРП (б) он должен был доложить точку зрения московских товарищей на возможность организации вооруженного восстания в Москве и, самое главное, встретиться с Владимиром Ильичем, который вот уже несколько дней назад возвратился из Выборга в Питер и непосредственно руководит деятельностью Центрального Комитета. Именно Ленину, человеку, которому он ни разу не солгал, никогда не говорил полуправды и от которого не скрывал своих сомнений, если даже они не отражали объективную картину происходящих событий, а зарождались где-то в уголках сознания и были, что ли, плодом собственной интуиции, следовало исчерпывающе рассказать о том, что представляет собою Москва сегодня.
«Письмо в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы большевикам», написанное Лениным еще в Выборге, дошло до Москвы с опозданием. Его обсуждали на совещании руководящих партийных работников Москвы, которое состоялось на квартире доктора В. А. Обуха в Мертвом переулке. Здесь собрались вместе и руководители Московского областного бюро и МК, прочли письмо. «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания: например, если бы Московский Совет сразу тотчас взял власть и объявил себя (вместе с Питерским Советом) правительством. В Москве победа обеспечена и воевать некому. В Питере можно выждать. Правительству нечего делать и нет спасения, оно сдастся»[6].
И сразу же начался горячий спор. Ломов, Осинский, да и Варвара Николаевна Яковлева заявляют: «Можем начать. Соберем небольшой, но крепкий кулак и ударим. Может, что-нибудь и получится». Но многие поддержали Пятницкого. А он сказал тогда, что Москва почина выступления на себя взять не может, но она может и должна поддержать выступление, когда оно начнется в Петрограде. «Почему же это не может? Извольте аргументировать!» — крикнул Осинский. «Пожалуйста, товарищ Осинский! Аргументы совсем простые, рабочие Москвы плохо вооружены; у МК слишком еще слаба связь с гарнизоном, а руководство Совета солдатских депутатов все еще в руках у эсеров и меньшевиков; ну и, наконец, сам-то гарнизон на три четверти разоружен — у преданных революции или только заподозренных в этом воинских частей изъяты пулеметы, трехлинейные винтовки, ручные гранаты и огнеприпасы, а со старыми берданками особо не повоюешь!»
Да, собравшиеся высказались за восстание, но часть согласилась на том, что Москва не может взять на себя почин выступления. Как выяснилось позже, это не расходилось и с ленинской точкой зрения. 8 октября в «Письме к товарищам большевикам, участвующим на областном съезде Советов Северной области» Владимир Ильич писал: «Под Питером и в Питере — вот где может и должно быть решено и осуществлено это восстание…»[7]
Решено было созвать общегородскую партийную конференцию, на которой и обсудить вопрос о вооруженном восстании.
Раньше нежели 10 октября конференцию созвать не удалось.
В кармане Пятницкого теперь была резолюция конференции по текущему моменту, в которой говорилось: «Конференция заявляет поэтому, что только ликвидация правительства Керенского вместе с подтасованным Советом Республики и замена его рабочим и крестьянским революционным правительством способны:
а) передавать землю крестьянам вместо подавления восстания крестьян;
б) тотчас же предъявить справедливый мир и тем дать веру в правду всей нашей армии;
в) принять самые решительные революционные меры против капиталистов для обеспечения армии хлебом, одеждой и обувью и для борьбы с разрухой.
Конференция поручает МК принять меры к уяснению массами всего вышеуказанного и к приведению революционных сил в боевую готовность».
Эту резолюцию надо показать в ЦК и, конечно, Ленину при встрече с ним, ибо она полностью отражала точку зрения большевиков Москвы.
Заседание ЦК состоялось в тот же день, десятого октября, и поэтому Пятницкий не мог на нем присутствовать.
В Питер он выехал только одиннадцатого.
…Пятницкий стоял у окна в коридоре вагона третьего класса. И хотя поезд назывался скорым, он спотыкался почти на всех станциях. И всякий раз, когда скорый, нарушая расписание, стопорил перед станционными постройками, густые серо-черные колонны отчаявшихся шли на беспорядочный штурм каждого из вагонов.
Пятницкий, которому знакомый проводник уступил на несколько часов свою полку, немного поспал, выпил кружку кипятку и теперь, стоя в коридоре, с интересом прислушивался к напоминающей ярмарочный гам болтовне своих многочисленных попутчиков.
Больше всего говорилось о бытовых неурядицах. И как рефрен к разговорам о длиннющих очередях, безумной дороговизне и неимоверных трудностях с топливом хрипловатый, но не лишенный приятности тенор пел под гитару:
Так в нашей жизни
Все переменилося в отчизне.
Ходили мы тоскливые,
Но вместе с тем счастливые,
Когда нам кто-нибудь
и что-нибудь давал.
Солдаты, не подбирая выражений, вспоминали окопную грязь, паразитов и постоянный недостаток боеприпасов. Ругали генералов, крепко доставалось на орехи и самому Александру Федоровичу. Поручик с двумя Георгиями на гимнастерке голосом, дрожащим от ярости, вступился было за главковерха и, выдавив из себя слово «братцы», прозвучавшее как «мерзавцы», обратился к солдатам с патриотическим призывом. Но ему сказали: «А иди-ка ты, господин поручик, сам знаешь куда…» И пояснили: «Все. Хватит. Подпруга у нас лопнула!»
Пятницкому это образное выражение, принадлежавшее бородатому солдату, типичному мужику из Тамбовщины или Рязани, показалось очень точным и всеобъемлющим. У нынешней государственной власти «лопнула подпруга», и кляча уже не в состоянии тащить на себе титанический груз — неустроенное, обнищавшее, распадающееся на части государство Российское. И он решил обязательно передать эти солдатские слова Владимиру Ильичу, если только удастся с ним повидаться.
А гитара все тренькала насмешливо и презрительно, и тенор сипло напевал:
Заходим в бакалейную
С вопросами елейными:
А что у вас дают
иль не дают?
Кто-то не выговорил, а прошипел слово «большевички». И столько в этом шипе было ненависти и страха и столько нелепейших фантасмагорических россказней и побасенок, посвященных преступной подрывной деятельности этих самых большевичков, разбрызгалось по вагону, что Пятницкий ухмыльнулся и даже озадаченно крякнул.
Кто-то называл имена будущих спасителей России. Столкнули лбами Мартова и Чернова. Вспомнили Либера с Даном. Шепотком произнесли имя Лавра Корнилова… Но имена лидеров, и названия партий, и разнообразные рецепты спасения России растворялись и тонули в месиве привычных и необходимых понятий: хлеб, обувь, дрова, жалованье.
Проехали Любань.
С каждой черно-белой верстой, убегавшей к Москве, приближалась столица. Внешний облик Петрограда изменился, по-видимому, не слишком сильно. По деревянным торцам Невского бесшумно проносились лихачи с колясками на дутых шинах и деловито сновали туда и обратно красные вагончики трамвая. Тротуары заполняли прохожие. Как и до Февраля, торговали филипповы, Кузнецовы, крафты, фаберже и Синельниковы. Тумбы облеплены были афишами благотворительных концертов, интригующими анонсами «Кривого зеркала» и «Синей птицы».
Но если приглядеться попристальнее, то кое-что все же изменилось. Словно бы потускнело золото риз, в которые разодет центр Питера. Филипповы и фаберже остались, но в зеркальных витринах им принадлежавших магазинов что-то совсем пустовато. На фасадах домов плоскостные символические изображения народа, завоевавшего свободу… Красные силуэты человечков, устремившихся с винтовками наперевес на черную массивную фигуру в царской короне или пронзавших штыками зловещего двуглавого орла. Много, очень много солдатских шинелей среди пальто, плащей и курток на