Что касается Пауля Леви, то он выступил с брошюрой, в которой критиковал «мартовское выступление» не только с правильных марксистских, но и с собственных чисто субъективистских позиций, назвав это выступление «путчем», грубо нарушил дисциплину и был исключен из рядов партии. Вероятно, III конгресс подтвердит его исключение.
Но можно ли было рассчитывать на то, что за два года, прошедшие после I учредительного конгресса Коминтерна, все, объявившие себя коммунистами, действительно станут ими, а партии и организации, вступившие в III Интернационал, сразу же превратятся в массовые революционные партии нового типа? Конечно, нет! Разве не прошло многих лет непрерывной внутренней борьбы, яростных споров, отходов и присоединений, прежде чем Ленину и его единомышленникам удалось создать монолитную большевистскую партию? Разве не пересаживался со стула на стул маститый Плеханов, разве не вился ужом Троцкий и не шатались то вправо, то влево, как от морской качки, те же Зиновьев и Каменев? И все-таки на сегодня в рядах зарубежных компартий уже около 800 тысяч человек.
Это немалая армия!
Уже через несколько дней в небольшой комнате заворготделом Исполкома — непротолченная труба. И управляющий делами, и бухгалтер почувствовали — наконец-то! — твердую руку. «Этот знает счет казенным копейкам!» — удовлетворенно признал бухгалтер. А прибывающие на III конгресс иностранные товарищи сразу же обнаружили, что в доме на Моховой есть человек, интересующийся не только их политическими взглядами, но и их бытом, их насущными нуждами, человек, который всегда находился на месте и никогда не терял головы в суете многоязычия и неразберихи, царившей в доме, где напряженно, но не очень умело работал совсем еще маленький аппарат ИККИ.
Теперь предоставим слово Серафиме Ильиничне Гоп-нер, немного знавшей Осипа Пятницкого по Парижу (1912–1913), затем встречавшейся с ним на всех конгрессах Коминтерна, а с 1929 года направленной на работу в аппарат ИККИ.
«Когда я пришла в аппарат Коминтерна, — рассказывала Серафима Ильинична, — то через некоторое время должна была констатировать, что потрясена и изумлена размахом, охватом тех проблем и тех задач, которые решает сам Пятницкий или на решение которых он оказывает громадное влияние. Когда мы через полгода оказались одновременно в Кисловодске, где все-таки можно было, хотя бы на прогулке, поговорить (в Коминтерне была такая интенсивная работа, что было не до этого), я ему сказала, что потрясена, как он справляется с этой громадной работой. Он мне на это ответил: «Видишь ли, меня сюда посадили, в сущности говоря, для организационной, хозяйственной и, если хочешь даже знать, технической работы. (В 1929 году О. А. Пятницкий был уже членом Президиума и членом Политсекретариата ИККИ. — В. Д.) Как это случилось? А случилось это следующим образом… Коминтерн на той стадии отражал силу революционного подъема 1918–1923 годов. Это было что-то грандиозное: приезжала масса людей, обсуждались важнейшие проблемы, и, в сущности говоря, очень часто люди приезжали, пересекали океан и горы и по нескольку дней не знали, с кем встретиться и поговорить. Я находился в Коминтерне с утра до вечера, и поэтому все, кто приезжал, обращались с вопросами ко мне, и я каждому давал ответ по своему разумению. И все это оказалось таким большим и бесконечно широким, что ты и застала еще меня на такой работе».
Так рассказывал Гопнер о своей работе в ИККИ сам Пятницкий. А теперь посмотрим, как характеризует его деятельность в Коминтерне Серафима Ильинична.
«Его деятельность, — говорила она далее, — была тесно связана с тем, что, во-первых, за границей после революционного подъема наступила реакция и оказалось много людей, которых преследовали; во-вторых, симпатии к коммунизму возрастали, и Москва наводнилась колоссальным количеством людей, а аппарат Коминтерна был для этого мало приспособлен… Пятницкому было поручено навести порядок: кто едет, когда едет, зачем едет, кто его посылает, словом, охватить весь бурный этот процесс и вогнать в какое-то русло. И он взялся за дело со всем своим пылом. Это был человек колоссального темперамента!.. Конечно, я не могу охватить всю его работу в Коминтерне.
Если бы он действительно выполнял только хозяйственно-организационную работу, только, как он выражается, технические функции, то все это было бы, может, и не так заметно. Но в том-то и дело, что это был человек, который широко ставил и вопросы политические, он был на политической высоте, несмотря на то, что никогда не претендовал на то, чтобы называться теоретиком».
Это всего лишь набросок портрета Пятницкого первых лет его работы в Коминтерне. Конечно, Пятницкий отдал много сил для того, чтобы навести порядок в работе аппарата Коминтерна, превратить его в бесперебойно действующий механизм! Но его не посылали в ИККИ в качестве управляющего делами. Ему поручили возглавить организационный отдел, а это означало организационно помочь партиям, признавшим себя секциями Коминтерна. Что они собой представляли, эти совсем еще молодые партии, как правило, выбравшиеся из недр социал-демократии, которая никогда не отличалась ясностью и четкостью своих организационных форм? Ведь содружество единомышленников еще не может называться партией даже в том случае, когда люди, вошедшие в такие содружества, аккуратно платят членские взносы! Сколько людей на самом деле состоит в партии на сегодня? Принимают ли активное участие в партийной работе или же ограничиваются доброжелательным созерцательством? Ведется ли в зарубежных коммунистических партиях самый обыкновенный учет вступающих и выбывающих революционеров? Каков социальный состав членов партий?
Вот эти и еще множество других вопросов и пытался хотя бы частично выяснить Пятницкий во время своих встреч с делегатами, прибывающими на III конгресс. Он говорил с Тальгеймером, Геккертом и Тельманом, с Лаццари и Террачини, с Хейвудом и Томом Манном, с Варгой и Хеглундом… Каждая такая встреча помогала ему приблизиться к пониманию задач, которые предстояло решать ему в дальнейшей работе. Он мысленно похвалил себя за то, что в годы эмиграции, несмотря на огромную занятость, никогда не замыкался в круге одних русских дел и всегда проявлял живой интерес к деятельности социал-демократических организаций Германии, Франции, Швейцарии, Австро-Венгрии. Теперь он не чувствовал себя в темном лесу, когда обсуждал дела немецких или французских товарищей. Настоящей же школой для Пятницкого стал III Всемирный конгресс Коминтерна, открывшийся 22 июня 1921 года в Москве. Правда, он бывал и на заседаниях II конгресса, но чувствовал себя только гостем и вникал в существо обсуждаемых там вопросов просто как активный член РКП (б), но не как человек, кровно и непосредственно заинтересованный в каждом пункте принимаемых решений, в каждой фразе воззваний и обращений конгресса.
В центре дискуссии, развернувшейся на III конгрессе, находились проблемы международного положения, стратегии и тактики коммунистических партий.
Положение в капиталистических странах в 1921 году оставалось объективно революционным, но революционное движение находилось в стадии отступления. Естественно поэтому то громадное внимание, с которым делегаты конгресса встретили и два чрезвычайно важных выступления Владимира Ильича по итальянскому вопросу, а через несколько дней — в защиту тактики Коммунистического Интернационала и доклад его о тактике РКП (б), сделанный 5 июля.
Полемизируя с Лаццари и отсутствующим Серрати, Владимир Ильич высмеял утверждения этого последнего, что якобы русские только того желают, чтобы им подражали итальянские коммунисты. «Революция в Италии, — сказал Ленин, — будет протекать иначе, чем в России. Она начнется иным образом». И в конце своей речи: «Мы никогда не хотели, чтобы Серрати в Италии подражал русской революции. Это было бы глупо. У нас достаточно ума и гибкости, чтобы избегнуть этой глупости»[12].
Но чтобы делать социалистическую революцию в какой угодно стране, надо прежде всего быть настоящим коммунистом. Вот вывод, который сделали делегаты конгресса из короткой, удивительно сильной и насыщенной речи Владимира Ильича. В речи в защиту тактики Коминтерна он резко критиковал Террачини за его «левые» глупости и иронизировал по поводу Гемпеля, выступавшего от имени ГКРП (Германской коммунистической рабочей партии) с «ультралевыми» фантазиями.
Позже сам товарищ Террачини признавался, что, слушая речь Ленина, он понял: «…то суровое осуждение, которое слышалось в его словах, бьющих словно молот, было произнесено им во имя высшего долга, который выпал на его долю. Этот долг заключался в том, чтобы спасти меня, спасти всех нас от ошибки, которая могла бы оказаться непоправимой и гибельной не только для нас, но и для самого великого и светлого дела социального освобождения — дела, общего для всех нас… Позже этот урок с пользой послужил мне в моей дальнейшей сорокалетней борьбе коммуниста».
Обороняя тезисы Исполкома Коминтерна по вопросу о тактике, Владимир Ильич говорил: «Мы сказали уже на II конгрессе, что центристы являются нашими врагами. Но ведь нужно же идти вперед. Вторая ступень будет заключаться в том, чтобы, сорганизовавшись в партию, научиться подготовлять революцию»[13].
Вот этот-то серьезнейший вопрос: что нужно сделать для того, чтобы научиться подготовлять революцию? — и стал предметом коллективного и всестороннего обсуждения. И огромному большинству участников конгресса было ясно, что задача, поставленная Коммунистическим Интернационалом с первого дня своего образования, — готовить не малочисленные и замкнутые коммунистические секты, стремящиеся установить свое влияние на массы только посредством агитации и пропаганды, но создавать крупные революционные партии, принимающие непосредственное и руководящее участие в борьбе рабочих масс, — подтверждается ныне уже завоеванным опытом. Значит, паническая боязнь единого фронта, совместных выступлений с рабочими — социал-демократами, свойственная кое-кому из итальянцев и, конечно же, ГКРП, превращается в опасность, быть может, не меньшую, чем центризм и полуцентризм, осужденный II конгрессом. Пятницкий помнил свой короткий разговор с Лениным, который уже несколько месяцев назад предвидел наскоки на стратегию и тактику Коминтерна слева. Так оно и вышло, но наскакивающие получили изрядную затрещину. «Конгресс, —