Мама и отец смотрели телевизор сидя на диване, прислонившись плечами друг к другу. Родители, которых она представляла, были живые и близкие, обнимающие. Она жаловалась им на работу, начальника, своего парня, а потом мужа. Любила есть мамины манты. Когда они с ревущей Катей пришли домой, папа и мама уставились на распоротую ладонь, схватили аптечку, позвонили тете Люде – та работала медсестрой. С родителями Настя не боялась крови и собственной слабости, потому что была сильна ими и их заботой. Занимала у них уверенность и смелость, они давали ей сколько нужно. Папа и мама, конечно же, не убили Настю за электрический чайник, который та сожгла в четырнадцать лет. Мама сразу же поняла, что вещь на ее кухне новая, без накипи и пожелтевшего от времени пластика. Посмеялась над наивной попыткой обмануть и забыла. Не было в памяти двух закрытых гробов, новостей в местных пабликах и областной «Правде». Все было хорошо, и все были живы. На Настиной щеке появился мокрый след от скатившейся к подбородку слезы. В этот момент догорела свеча.
Когда утро сменило ночь и сменило ли, Настя не знала. У нее над головой не было ни луны, ни неба, ни звезд – только потолок висел низехонько, заставлял кланяться всякий раз, как Настя вставала со стула. Долго ли, коротко ли Пятно само спустилось за ней. Открылся люк подпола, на верхнюю ступень встала черная нога, на ступень ниже – другая. Пятно окуналось в подвальную темноту и сливалось с ней. Только серовато-дымчатый свет из люка незначительно разбавлял вечную подвальную ночь да горели красным глаза-рыбки.
Тонко, как камертоны, звякнули банки, заскрипел один из стеллажей. Секунда-другая – и зажегся вдруг мерцающий электрический свет. Ослепил Настю. Она прикрылась рукой, проморгалась, но в глазах еще какое-то время прыгали солнечные зайчики. Поэтому не сразу разглядела, что Пятно держало в руке. Подвал сдавливал его в плечах. Пятно сломалось пополам, встало по-собачьи на четвереньки и поползло к ней, прихрамывая спереди на руку, в которой держало электрический свет. Настя догадалась, что это лампочка, которая валялась без дела на одной из полок.
– Не выноси из избы, – сказало стоящее на четвереньках Пятно.
Оно заставило Настю повторить несколько десятков раз главное правило дома. Длинные черные пальцы с острыми ногтями держали лампочку за цоколь. И та светила. Возвращались друг за другом: Пятно впереди, Настя следом. Она смотрела, как чудовище, по-животному передвигаясь, поднималось по лестнице. Обернулось, положило лампочку на стеллаж, та погасла.
После попытки побега жить стало сложней: Пятно ходило надсмотрщиком по пятам. Закрутилось колесо судьбы: пошли один за другим неотличимые дни, понеслись, незаметно забирая у Насти что-то важное. Сколько времени прошло с того утра, знает только стена в подвале. Настя изменилась. Жизнь рассыпалась на множество не связанных друг с другом вещей: машина на летней резине, ноутбук, смартфон, метель. Она сама распадалась – левая рука ее не ведала, что делала правая. В одну из ночей Настя лежала в кровати без сна и слушала, как ногти скребли по полу. Ненавидела Пятно за эту привычку. Прислушавшись, поняла – звук раздавался не из другой комнаты, а исходил прямо от стены. От места, которого касалась ее рука. Ее пальцы сходились и расходились, будто пытались почесать кого-то. Она дернулась, стало тихо. Утром, заправляя постель, Настя пригляделась к обоям – на них остались следы ее ногтей.
Она принялась искать тень, жаться в углы, прятаться от дневного света. Ей хорошо было в подвале. Уютно – уютно! – сливаться с темнотой. Свет за окном пугал, казался оглушающим, как удар по голове, как лампочка, неожиданно загоревшаяся в руке у Пятна. Новые привычки вызывали отвращение, но противостоять им не получалось. Тьма была не только снаружи, она заливалась внутрь через ноздри, глаза, кончики пальцев.
Хотелось сдаться, ничего больше не предпринимать, а только принимать происходящее, плыть по течению или тонуть в нем. Болото снова обнимало, только другое и по-новому. Не раскачивало из стороны в сторону, как младенца, а тащило вниз. Надо было бежать, пока оставались хотя бы какие-то силы на сопротивление мороку. Она уже пробовала, и это ни к чему хорошему не привело. Настя день за днем убирала с вещей не успевавшую оседать пыль, водила веником по полу и переставала узнавать себя в отражении темного, ночного окна, которое подсовывало ей кого-то похожего на нее прежнюю, но это была только копия. И тут обман. Она не заметила, как перестала бояться. Не к добру это. Пока сохранялся страх, теплилась надежда выбраться и выжить. У отчаявшихся, по-настоящему сдавшихся страха нет. Когда она мыла посуду, ее взгляд притягивался к стали ножа. Мысли, которые казались запретными, на поверку были пресными и не будоражили. Что станет после ее смерти, не имело никакого значения: не все ли равно в этом бреду? Взять нож и разбудить себя им.
Тянулось время, засечек становилось больше, пошел уже третий ряд. Кружилась голова. Все время. Не переставала даже во сне, возникало ощущение собственного сумасшествия. Пятно делало из Насти себя – страх света, шрамы, которые она оставляла на обоях. Настя не хотела таких перемен. Дни слипались в переваренное месиво, пахли макаронами по-флотски. После какого-то по счету обеда Пятно, прихрамывая, ушло в зал. Настя мыла посуду: тарелку, вилку, ложку, нож, кастрюлю. Тонкая и извивающаяся, как змея, вода струилась из рукомойника. Еще пару часов назад лежала на улице снегом, а сейчас текла, стылая, на руки, морозила пальцы. Размокшее хозяйственное мыло чавкало, будто голодное. Вода змеилась, уносила с собой грязь и Настины сомнения. На разложенное для сушки полотенце легли кастрюля, тарелка, ложка и вилка. Нож спрятался в рукаве свитера, холодный металл приник к руке.
Пятно сидело на стуле. Оно обернулось к Насте, замершей в дверном проеме. Кивнуло головой-булыжником: что тебе? Настя опустила взгляд и ушла к себе в комнату. Протерла пыль на подоконнике или подмела пол, не все ли равно. Нож, теплый от близости к человеку, успокаивал кожу. Настя уже несколько дней брала его с собой, но не решалась. Всякий раз возвращала на место.
Однажды привычный ход событий – встать, приготовить завтрак, поесть, убраться, затопить печь, приготовить обед и так далее – вышел из наезженной колеи всего на пять минут. Настя пришла к Пятну и попросила открыть небольшую белую коробку. Пятно взяло длинными пальцами, покрутило коробок, похожий по размеру на два спичечных.
– Откуда это?
Настя пожала плечами – не знает, тут нашла. Сказала, что нужно поддеть то единственное углубление сбоку. Пятно прислонило к нему палец, подлезло ногтем, на широкой стороне коробки загорелся крошечный желтый свет. Пятно бросило вещь на пол – свет погас. Еще раз спросило оно у Насти, что та принесла. Настя лишь покачала головой да развела молчаливо руками. Тогда открылся беззубый черный рот чудовища, и пропал в нем белый предмет. Не жалко было беспроводных наушников – они сейчас ни к чему. Главное, Настя убедилась, что от прикосновения Пятна они, давно севшие, заработали.
Вечером – не все ли равно каким, они тут все одинаковые – у Насти в рукаве снова спрятался холодный и мокрый после мытья нож. Она лежала в кровати и ждала сна – не своего, а того, что должен прийти за Пятном. Ох, берегись, сбежать пыталась и оказалась в подвале. Где же этот рассвет встретишь? Не поздно ли передумать? Настя боялась совершить задуманное и не совершить тоже боялась. Перестала себя узнавать, воспоминания, у которых грелась одинокой ночью в подвале, стали размытыми. Будто их, бумажные, в воде выстирали. Не получалось вспомнить лицо матери, забывала Катины черты, не могла точно сказать, брюнет Витя или блондин. На стене у кровати появлялось все больше следов ногтей. Пропадала Настя, еще чуть-чуть – и исчезнет совсем, а вместо нее появится Пятно. С чудовищем смирилась, с пленом смирилась, а с этим не смогла. Пусть вместе с памятью и тела не станет. Зачем оно, если ее в нем уже не будет.
Ночь. Тонкий серп луны свисал рогами к земле. Пятно сидело в кресле-качалке, спиной ко входу. Голова по-птичьи свесилась на бок. Настя подошла сзади, обошла кресло кругом, стараясь не шуметь, не дышать. Глаза чудовища были закрыты, оно сидело бесформенно, как бы потеряв границы, отделявшие его от остального дома. Достала из рукава спрятанное там до поры и времени. Лезвие, оказавшись на воле, подмигнуло весело. Рука, готовившаяся нанести удар, медлила. Бить кого-то ножом тяжело, даже если от этого зависит жизнь. Главное, успеть сообщить, где она, когда достанет из брюха чудовища телефон. А если он разряжен? Придется зарядить его от руки убитого. Не думала, что когда-нибудь мысли такие черные заползут к ней в голову, отравят нутро. Неосмысливаемая жестокость. Настя не ведала, что творила.
Нож в эти дни попадался на глаза, лез в руки и ждал развязки. Тут одно из двух: либо себя, либо Пятно. Она честно собиралась себя, готовилась к этому, а потом вспомнила лампочку в подвале и принесла Пятну наушники. А когда проверила, что Пятно заряжает устройства, подумала: если достать телефон? Вдруг получится позвонить, ей ответят, приедут, и тогда… Она возвратится в свою жизнь. Снова наденет ее на себя, как платье. Вернет все, что ей принадлежало. Говорят, в одну реку не входят дважды, но именно это нужно было Насте.
Замахнулась второй раз. Рука застыла в нерешительности, дрожала, как лист в ветреную погоду. Может, уйти, пока не стало поздно? Зажглись в темноте красные рыбки. Выхода больше не было. Настя ударила. Нож воткнулся куда-то. Крик – ее же. Отдернула руку, нож остался в черной, плотной туше, будто застрял в яблоке. Рукоятка выпирала наружу, подрагивала, сетуя и грозя: что же ты наделала, то ли убила, то ли приговорила себя, плохо тебе будет, Настенька. Два красных, налитых кровью глаза приблизились плотно к лицу, закрыли собой темноту комнаты. Настя смотрела, не могла ослушаться и не смотреть. Что-то схватило ее за шею и придавило к полу. Всеми ребрами и позвонками она почувствовала неровность досок. Настя радовалась острому, костистому, колющему ощущению, потому что оно приносило боль, а это значило только одно: она еще жива. Так хотелось жить! Вечность и безвре