Настя в подвале схватила тетрадь с острыми буквами, зачиталась. Мысли увели ее далеко отсюда. Не в другое место – Настя, кажется, даже мысленно не могла совершить побег из дома, – а в другое время – в прошлое, когда засечки на стене за шкафом еще прирастали по одной в день.
«Конец мая. Еще мучит проклятая боль. Людей не видел давно. Давненько. Посчитал по черточкам на стене – точно, пятнадцать дней кукую один. Нет электричества. Жгу свечи. Не могу спуститься в подвал.
Видел собаку. Бегала по двору и хотела есть. Худющая, жалкая. Почему люди бросают животных? Я обрадовался сначала, думал, хозяин за ней придет. Все человек. Только собака, видимо, никому не нужна, как и я. Подыхаю в этом доме. Хотел ее покормить, все заперто.
Принял болеутоляющее. Не помогает. Ополовинил банку огурцов. Хорошо пошел рассольчик. Скучаю.
Тропарьков Петр Алексеевич. Учитель биологии».
Он представился только в середине тетради. До этого это было «я», с которым Настя легко сопоставляла себя. «Я заперт в четырех стенах, иногда кажется, что это лишь разыгравшаяся фантазия». «Я замечаю изменения в себе: отражение не узнает меня» (так и было написано). «Глаза и уши обманывают меня, я им больше не верю». «Я болею, нет лекарств, и наверное, дело идет к смерти». Она сама замечала за собой изменения, о которых говорилось в дневнике.
Пугало не то, что сказано в записках, а то, как они были сделаны. Почерк менялся, последние слова были нацарапаны так, что их не получалось разобрать. Будто бы кто-то писал в гипсе или правша переложил карандаш в левую руку. Настя стала пристальней приглядываться к Пятну. О нем не было ни строчки – или, наоборот, было сказано слишком много. Записки Тропарькова не принесли облегчения. Тот, кто писал эти строки, скорее всего, перестал существовать. После чтения дневника она стала опасаться самого дома: стен, подвала, полов, окон, потолка. Настя сразу поняла, что дом странный, но до последнего не знала о том, какой силой он обладает. Она догадалась об этом в первый раз, когда Пятно, прикоснувшись ладонью к стене, просило исцеления.
Время Настино утекало, появились новые зарубки на стене. Она залистала дневник до сальности на уголках страниц и наконец выучила его наизусть. Тетрадка ей уже была не нужна. В какой-то из дней Настя дождалась обеда. Когда Пятно заглотило очередную вещь – в этот раз был горшок из-под цветка, – она решилась.
– Кто такой Петр Алексеевич?
Пятно сложилось в плечах, застыло на месте, будто задумалось крепко и никак не могло ухватить мысль, та ускользала от него. Настя ушла из кухни и вернулась с зеленой тетрадью. Пятно вряд ли заметило эту перемену, потому что мысли его были далеко отсюда. Оно силилось что-то достать из памяти, какую-то вещь, о которой Настя напомнила.
– Это его дневники. Он страдал здесь. Вы слышите? – Настя похлопала ладонью по столу, чтобы привлечь внимание Пятна. – Петр Алексеевич страдал!
Пятно взяло паучьими пальцами тетрадь и перевернуло старые, волнистые от сырости листы. Настя давила вопросами, хотела узнать, что стало с человеком, ей незнакомым, но таким близким. Умер ли он, спятил ли? На то, что он спасся, надежды почти не было, сумасшедший почерк, которым он писал последние страницы, свидетельствовал, что этот человек приговорен. Но пока не знаешь финал, всегда остается надежда, что все закончилось хорошо. Хотелось верить, что этот текст еще можно переписать так, чтобы он понравился всем.
Куда же делся Петр Алексеевич, которого дети дразнили палкой за высокий рост? И почему он неоднократно писал, что дом живой, но ни разу не упомянул Пятно? Если бы у Насти была возможность вести дневник, она бы прежде всего рассказала о Пятне, попыталась его зарисовать. Пятно потянулось к ней, Настя снова вздрогнула и застыдилась невольной трусости. Оно лишь протягивало ей тетрадь. Пятно или не умело читать, или плохо видело глазами-рыбками. Настя взяла в руки дневник, уже собралась начать, но вместо этого отложила его в сторону. У Пятна на безгубом и безносом лице выразилось что-то: может, удивление, может, угроза, а может, и страх.
– Петр Алексеевич… – Настя замолчала, потому что сама боялась того, что скажет следом. – Это же вы.
Глава 10Петр
14 МАРТА, 2014
Не пойму, как на кухне образовался порожек. Не было его, я уверен. Дом же я сам строил? Сам. Несколько лет горбатился по молодости, когда силы были еще, как у бычка молодого. Нетушки, не обведете меня вокруг пальца, как сопляка. Не было порожка.
Когда споткнулся и расшиб колено, нашел Лидин сантиметр – она жива была, вещи с ним шила. Затертый такой, на концах потрепанный. Взял в руку, чувствую, будто к ней прикоснулся. Странно так, буквально секунда – и все прошло. Посидел, погрустил о том, как мы были счастливы и как потом жили, после счастья. Не смогла она меня простить, никогда не укоряла, но я-то знал, что винила всю жизнь. Нечего сопли размазывать!
Порог 4,5 см. Просто ошалел. Невозможно же всю жизнь думать, что чего-то нет, а потом оно возьми и появись. Колено припухло. Мажу мазью Вишневского.
15 МАРТА, 2014
Запишу, как этот дом появился, раз нечем заняться. Колено еще болит. Мажу.
Родился в деревне Трошта, километрах в ста отсюда. Сейчас ее уже нет – была да вышла. Поехал учиться в город. Там вышла за меня Лидка, мне был 21 год, а она на два года моложе – совсем девчонка еще. Потом позвали меня в Заозерское работать учителем. Только и привез с собой, что Лидку да чемодан. И она кой-кого привезла: Ванюшку. Мы тогда еще не знали, а потом живот расти начал, поняли, что втроем будем жить. Я пошел дом требовать для молодой семьи, а то нам комнату выделили у старухи. Обещали поставить. Спрашиваю: когда? Говорят: ждите. А чего ждать прикажете? Второго пришествия? Мне сейчас надо, у меня жена на сносях. Так и родит в углу за печкой. Что же мы, будто не в стране нашей живем, а в темном средневековье. Председатель говорит: ишь, умный, словами разбрасывается. Тебе надо сейчас – вот и ставь себе сам. Материалы дам, работников не дам, все. Хороший был мужик – суровый, но честный. Согласился. Отец у меня рукодельный был, а я с детства у него в помощниках. Кой-чему научился, пока он не помер.
Все в доме знаю, а порога не помню. Не было его отродясь. Я бы такое не сделал. Зачем? Лидке моей носиться по дому с посудой, едой и ребенком. А если споткнется и разобьет что-нибудь, чего хуже, ошпарится горячим или ляльку уронит?
16 МАРТА, 2014
Хорошо жили, не то что сейчас. Наворуют, обманут, как их земля носит и не разверзнется под ними.
19 МАРТА, 2014
Я помню все, что было со мной или моими близкими. Даже то, что было в деревне с кем-то из соседей, помню, хотя мог сам этого не видеть. Вот такая у меня удивительная память. Тракторист наш рассказывал, как переехал гнездо овсянок. Остановился покурить, а там они лежат. Для трактористов дело привычное, они попроще. А я птиц с детства люблю. Он говорит, что человека переедет, не заметит, особенно если под самогоном. И подмигивает. Я себе это живо представил: не человека, а овсянок. Веселая птичка, желтоватая, шапочка на голове. И мертвая. А могла бы чирикать.
С того разговора я все время представлял этих овсянок, будто сам их задавил, а я даже рядом не стоял, когда это случилось. Что может память! Не видел, а помню. Только этого порожка перед входом на кухню не помню, потому что не было его в доме никогда. Вот холодильник «Стинол» мы с Толей-соседом на кухню заносили. Сколько? Лет 17 тому было, у меня уже спину прихватывало. Тяжелый был, что корова. Из чугуна они его, что ли, лепят? В дом подняли по ступенькам, а от двери до кухни по полу тащили – никакого порожка не было!
22 МАРТА, 2014
Не могу выйти на улицу. Нога совсем плохая, боюсь, что хромота не отвяжется теперь. Колено распухло, продолжаю его мазать.
Врача бы позвать, думаю. Взялся звонить, а напрасно. С таким трудом добрался до телефона, едва не плакал – при Лидусе я бы себе такого не позволил, – а он не работает, собака. Не заметил, когда отключили телефон. Это может быть. Когда деревня стала пустеть, говорили разное: что будут отключать от света и прочего, газ в баллонах перестанут возить. Я спорил: не оставят же старых людей один на один с жизнью. А Толя все-таки съездил в город и сделал запасы свечей – мне подкинул пару коробок. Хороший сосед, добрый, в деревне это удача. На черный день, он говорит, чтобы светлее жить было.
Я свечи давно жгу – свет и правда отключили, – треть запасов, наверное, пожег. Надо экономней. А что делать, я боюсь темноты. Я бы всю ночь свечи не тушил, останавливает только, что они закончатся. И что я буду тогда делать?
Толя больше не придет, уехал. Его дочь забрала. Обещал звонить, да все молчит, теперь-то ясно почему. Телефон отрубили. Давно ли? И сколько я живу взаперти? Надо, что ли, засечки на стене начать делать. А что? Как в приключенческих романах, я такие любил читать Ване. Он их любил очень.
23 МАРТА, 2014
Что делать с коленом, не могу придумать. Лидонька жива была, посоветовала бы хорошее что-нибудь, одного бы не бросила. Не помогает мазь. Только успокаивает немного, что не зря пролеживаю, а цепляюсь еще за жизнь. Для чего, сам не знаю. Мои все на том свете уже, и мне бы к ним. А я боюсь. Что, если они меня не простили?
Кажется, что дом становится больше. Чего только в голову не взбредет. Рассказываю. Встал с постели, решил переодеться впервые за сколько-то дней. А для кого наряжаться? В доме я один, в гости никто не придет. Деревня вымерла. Страшно-то как написал. Все живы, наверное, даже я пока ползаю под небом, разъехались просто кто куда. Один тут кукую теперь. Совсем как птица. Тех, кто постарше, дети забрали, молодые сами себя увезли. Меня бы Ванюшка забрал. Он добрый, хороший. Очень добрый. Глаза такие – слезные и лучистые. Так не бывает. А вот бывает!