Дом! Пополз за одеждой, а шкаф стал на шаг дальше. Раньше я к нему делал три шага, теперь почти четыре. Так плох стал, шаги считаю, раньше бы и в голову не пришло. Когда-то по стропилам носился, крышу крыл под дождем. Бревна мокрые, скользкие – весело. Молодость. Лидка кричала, говорила, что сына сиротой оставлю. А вот он я до сих пор есть. Всех пережил. Даже деревню эту пережил, никого не осталось – только я. И дом. Он все-таки чудит последнее время. Идешь к двери, а она не приближается ни на сантиметр. Пусть и медленно, но я же двигаюсь, почему она все так же далеко?
Перечитал себя – и смешно, что я тут нагородил. Почитаешь, так бред сумасшедшего выходит. Ваня застыдился бы такого отца. Хотя нет, он парень хороший, не стал бы от родителя отказываться.
26 МАРТА, 2014
А может, я схожу с ума? Но так лучше о себе не говорить, а то вдруг правдой окажется.
29 МАРТА, 2014
Душно в комнатах, противно пахнет от простыни и одеяла. Захотел открыть окна, раз выйти не получается из-за ноги. Они стоят намертво, ни в одну, ни в другую сторону не даются. Форточки у нас сто лет наружу открываются, разве я не помню! Бездумно берешься – и от себя. Не идут. Будто клеем кто взял. Я бы на соседей подумал, что смеются над стариком, да нет же никого. Остались в поселке только солнце да ветер. Попытался выйти на улицу, долго полз, дополз. Заклинило дверь, не открывается.
Поплакал. Я здесь замурован, никак не выйти. Что же делается? Или я разучился двери открывать. Хорошо, что Лидуси нет и она этого не видит. В молодости другим был, сам бы себя сейчас не узнал.
2 АПРЕЛЯ, 2014
Не знаю, куда деться от мыслей. Нападают на меня, как только кладу голову на подушку. Я устал вообще-то, мне бы поспать спокойно. Дом будит меня по утрам. Я сначала думал, что мне кажется. Просыпаюсь от стука в дверь, думаю: люди! Лупит кто-то, ломится. Я, дурак, радуюсь – пусть и вор лезет, так меня выпустит. А мне не жалко, пусть берет. У меня ничего особо и нет: свечи, холодильник этот и запасы: тушенка, огурцы, капусты всякие. Не ограбишь, так пообедаешь, заходи.
Ползу к двери, воров встречать, смотрю в окно – никого нет. Думаю, за углом прячутся, но проходят часы, никто себя не проявляет. На следующее утро – то же самое. Дом шалит, не любит, когда я надолго про него забываю, требует моего внимания, как ребенок. Эх, Ваня.
4 АПРЕЛЯ, 2014
К боли в ноге прибавилась мигрень. Мы втроем пришли на кухню: я и два моих больных места. Поели в тысячный раз макароны по-флотски с тушенкой. Показалось, что на этот раз вышло вкуснее, чем обычно.
Вилка обнаружила характер и не подцепляла еду. Я весь извелся, пока не увидел, что у нее один зубец сложился, как палец, который загнули при счете. У меня так малыши в начальной школе на природоведении считали.
И как это получилось, для меня остается загадкой, потому что не мог я сломать вилку и не заметить. А потом вспомнил, что пытался ей открыть консерву, тогда, видимо, зубец и погнулся. В доме столько банок с тушенкой! Страшно представить, сколько еще придется жить, чтобы все это съесть. Если умру, то пропадет много еды. Глупо так думать, особенно в моем положении, но ведь неправильно переводить продукты. Меня учили не разбрасываться едой, все ценить.
ВЕЧЕР ТОГО ЖЕ ДНЯ
Съел таблетку. Нет, кажется, две. Сейчас проверю. Обманул. Сначала принял одну, полежал, чувствую, не помогло. Отломил еще половинку, потому что целые таблетки друг за другом принимать вредно. Можно посадить печень. Новые проблемы мне ни к чему.
Полторы таблетки принял. Надо же, забыл сколько. Смотрю в окно, потому что телевизор не работает, электричества-то нет, и некуда больше уткнуться. По небу ползают сумасшедшие облака, а их сдувает-сдувает вправо.
Вот и все, что я могу написать про сегодня. Не хочется бросать дневник – это мое окошко в мир. Свеча трещит и плавится. Я еще что-нибудь расскажу. Останься со мной ненадолго, пока не закончится эта страница и ее оборот. Людям не обязательно же обсуждать новости или то, что случилось за день, потому что у меня практически ничего не происходит. Хотя вспомнил: несколько дней назад видел во дворе собаку. Сначала показалось, в траве что-то ржавое лежит, подумал, крышка от ведра, таз старый, мало ли что может валяться, я же на улицу давно нос не показывал. Грядки заросли, тяжело рассмотреть. При мне бы такого не было. Хотя, что я говорю, я же тут.
Через крапиву рассмотреть не получается, что там прячется. А еще в позапрошлом или позапозапрошлом году капустка росла, клубничка, кабачки, укропчик. Хочется зелени в салат покрошить, а то одна тушенка целыми днями. И люди по деревне ходили еще. Смотрю, ржавчина из-под сорняков поднялась и потянулась. Понятно, что это не таз, я разглядел лапы, тело, хвост. Я им в окно постучал, а пес только зевнул и с места не сдвинулся. Будто знает, что не смогу выйти и можно со мной не считаться.
Сегодня, кстати, мой день рождения, если я правильно помню, какой сегодня день. По моим подсчетам, 4 апреля должно быть. Раньше праздновали. Собирались посидеть у стола, еда не помещалась, все парило, шкварчало. Как вспомнил, сразу живот заурчал. Конечно, одни макароны сутками жрать, тут и взвыть можно.
Дети забегали поздравить, читали стихи, кто посмелее. Митя, вечный троечник, и только по моему предмету была у него четверка. Не потому, что заслуживал, а семья у него тяжелая. Я ему оценками интерес к науке прививал. Человеку же интересно все, что у него получается. Говорю: ты почитай учебник, может, что-нибудь поймешь. Подумай, что такое селекция растений, ты же на земле живешь, понимаешь в этом.
Митя меня любил, может быть даже искренне. Он ведь после моих уроков ремня дома не получал. Сидел потом то ли за кражу, то ли еще за что-то. Может, и сейчас еще сидит. Но не за убийство, точно нет. Он хороший был парень, не обидел бы человека смертью. Про день рождения разговор шел. Он мне на какой-то год моей жизни – чуть ли не пятьдесят когда стукнуло – стих посвятил. Сам сочинил, талантливый все-таки парень.
Этот учитель хоть куда.
Деревенская наша звезда.
Спасает от неведенья оков.
Петр Алексеевич Тропарьков.
Прочел сейчас вслух несколько раз. Даже не верится, что вспомнил. На этой вот кухне читал. Собака ушла, кстати. Но перед этим полаяла вокруг себя. Я бы покормил, да дом не выпустит. Она худая и облезлая. Погладить бы ее. Я ей постучал в окно, она скрылась в кустах. Может, еще придет. Вот и закончилась страница.
ШЕСТОЙ ДЕНЬ
Перестал отмечать даты, я в них путаюсь. Решил отмечать смену дня и ночи черточками на стене. Сегодня приснилось, что пришел мальчик на порог и дал мне бумажку. Разворачиваю, он мне говорит, на фронт вас зовут, надо идти. В моем возрасте сложно до магазина в соседней деревне добраться, а тут фронт. А говорю пацану: где фронт-то хоть располагается? Машет вправо в сторону Граковки, говорит, что километрах в тридцати. А я не замечал, что война. Не пойду на фронт, я уже старый, колено распухшее, стреляет. Он говорит: раз стреляет, то хорошо, нам того и надо. Симпатичный такой ребенок, лицо раскрасневшееся, бежал, видимо, ко мне с повесткой. Посерьезнел вдруг, говорит, что приказ есть приказ. Знаю я, что спорить с написанным в бумажках и теми, кто их приносит, бесполезно. Пошел вещи собирать.
У меня немного приличных вещей осталось: майка белая с маленьким желтым пятнышком на животе – кофе капнул – или черная рубашка. Что на фронт надевают? – кричу пацану. А потом все-таки посидел, подумал: старый я, мне пенсия положена, а не война. Злость взяла, вышел к мальчишке (и нога прошла), говорю, где у вас тут военный прокурор? Я знаю, что несправедливо поступаете, буду жаловаться. Мальчишка спокойно меня отпускает. Я спрашиваю:
– Куда же идти?
– Да в церкви в Граковке на чердаке заседает.
– Разве есть у церквей чердаки?
– В тех, где военный прокурор заседает, точно есть.
– Это его рабочее место или живет он там?
– А вот вы сходите и узнайте.
А я пойду-пойду, мне терять нечего, до прокурора доберусь, если нужно. Я вышел на улицу и почувствовал дурман сирени – под окном цветет. А пахнет! Хотя клен и березы желтые стоят – осень. Пока шел, встретил бабку, она задом наперед идет. Слепая. Отбивает клюкой какой-то ритм. И шепчет что-то. Не выноси или как-то. Не выноси.
До церкви дошел быстро, она как будто сама ко мне приближалась. Деревянная, маленькая, а наверх действительно уходят ступеньки, и там балкончик такой с правой мужской стороны сделан. Полез по ступенькам, они крутые, дважды чуть не упал на больное свое колено. Если бы споткнулся, не собрал бы себя по косточкам, я-то чувствую.
На балкончике стол. Мужик за ним сидит в пальто и пишет. Я его спрашиваю, военный ли он прокурор. Он запросто говорит: да. И смотрит, а я не знаю, что говорить. Мы помолчали немного. Я его спросил, где он пальто такое взял хорошее. Он сказал, в городе по блату, у него связи есть, если мне нужно, может достать. Я обрадовался, что Ване хорошую вещь нашел, а потом вспомнил, что Вани нет, а меня на фронт забирают, и расплакался. Так и проснулся. Колено болит невыносимо, все обезболивающие в доме съел. Кажется, оно почернело. Из дома не выйти.
ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ
Нога почернела вся, зато не болит больше. Прихрамываю немного, но лучше, чем было. Просто черная, как при гангрене. Нашел в шкафу штаны, надел, чтобы ногу не видеть и не расстраиваться. Потому что если не смотреть, то все хорошо. Не болит! Стал быстрее ходить, в доме прибрался впервые за сколько времени. Я бы еще огородом занялся, да не выйти, двери закрыты.
Увидел вчера вечером отражение в окне, не узнал. Решил посмотреть на луну, красивая, фарой от трактора в окно светит. Отдернул занавеску, а там какая-то ерунда в окне. Думал, кто-то лезет снаружи, заорал. Воров не боялся, даже обрадовался бы им, а тут испугался, потому что какой-то урод. Я от окна – и он отпрянул, передразнивает. И тут понимаю, что это будто бы я сам и есть. Долго приглядывался, с трудом узнал. Как если бы мои черты лица на чужую голову натянули.