ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ
Меня зовут Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Трудно писать, почерк подводит. Пальцы особенно мешают, не взяться за карандаш, его водит в стороны. Не могу больше писать. Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Тропарьков Петр Алексеевич. Все.
СОРОКОВОЙ ДЕНЬ
Пальцы на руках почернели. Боль в колене совсем прошла, мог бы бегать. Вернулась собака. Худющая, чем живет? Может, на мышей охотится? Я выглянул, она вздыбилась и облаяла.
ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Руки выросли. Вторая нога почернела. Перешло на живот. Скоро умру. Появились силы работать. Приведу дом в порядок, сдохну в чистоте. Мне бы еще жить и жить. Вспоминал этот сон. Женщина идет задом наперед и говорит: «Не выноси из избы». Крутится эта мысль в голове.
БЕЗ ДАТЫ
Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы.
Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Не выноси из избы.
БЕЗ ДАТЫ
сжег все фотографии эти люди в альбомах я их не знаю они меня раздражают.
Когда Настя закончила читать, солнце сменила луна, небо перебрало все оттенки от прозрачно-голубого до металлического сине-черного. Пятно и не обратило внимание, как догорел день, слушало и пыталось вспомнить важное, о чем в дневнике ни строчки не было написано.
Дом стоял нетопленый, посуда была не мыта, внутри Пятна искрило слабым током раздражение. Оно отправило Настю убираться на кухне, само спустилось в подвал, чтобы затопить печь. Хромая нога всегда подводила на крутой лестнице. Пятно, прежде чем спуститься, уперлось ладонями в пол и только после этого стало погружаться в темноту. Оно хорошо видело без света, но какая-то прошлая привычка заставила его взять с полки лампочку за цоколь. Вспыхнул желтый свет. Это было красиво, как и огонь, горевший в печи. Пятно потянулось к бумаге для розжига, не глядя, длинными пальцами влезло в самый ворох. Он был мягкий и податливый, только острый угол, непонятно как там возникший, кольнул мизинец. Пятно ощупало его – плотный кусок бумаги, – потянуло к себе. Обычный бесцветный снимок из прошлого, поплывший по краям. Там люди – женщины, мужчины – стояли в скучных позах, только лиц не было ни у кого. Все они оказались зачеркнуты, не заштрихованы грифелем, а выдраны из бумаги. Люди без лиц стояли рядком, видно, что камеры они боялись. Все тела зажатые, напряженные, выстроились заборчиком друг рядом с другом. Пятно искало среди безголовых себя и, судя по выражению красных глаз, которые сфокусировались на одной точке, нашло. Пятно сжало снимок в ладони.
Настя доделала работу на кухне и села у окна. Перед собой положила чистый лист бумаги. В руке она держала прутик, который поджигала от свечи и тут же задувала. Прутик чернел, и гарью Настя писала на бумаге несколько букв. Потом поджигала снова. Карандаша или ручки она не нашла. До этого ей было достаточно гвоздя, но после неоднократного чтения дневника она решила и сама делать записи.
«Я Писарева Анастасия Витальевна. Оказалась в этом доме 15 февраля, после того как попала в аварию на Старом шоссе». Настя сидела над двумя строчками, не зная, что еще сообщить. Создавать автобиографию не так просто, как казалось. Неизвестно, о чем рассказать в первую очередь, а что оставить на потом. Важны ли паспортные данные, имена ее родителей, история рождения, последние воспоминания, дружба с Катей, развод с Витей, ее хобби и увлечения, места работы, техникум, который она закончила? Вот тебе один листок, поведай, кто такая Писарева Анастасия, и ничего не упусти. Как сузить жизнь до нескольких предложений?
Пятно бесшумно подошло сзади. Ни одна половица не скрипнула, дом молчал.
– Я тоже все забуду, – вырвался из Насти то ли вопрос, то ли причитание.
Пятно вспомнило себя? И возможно ли это спустя столько лет? Настя поднялась. Достала из-под свитера еще согретую ее теплом открытку с тройкой лошадей и перевернула ее лицевой стороной вниз. Красным карандашом там были написаны пять слов: «От Вани маме и папе».
– А где же Ваня? – спросила она.
Глава 11Прошлое
Никто не заставлял Настю работать. Она было принялась мести по привычке, но почувствовала, что это больше не нужно. Пятно стушевалось, не хотело или не могло присматривать за домом. Оно поставило кресло в зале ближе к окну да перекинуло взгляд наружу, туда, где сугробы набухали от постоянных снегопадов, где серое небо опиралось на мерзлую землю или путалось в ветках деревьев. Настя трижды попыталась заговорить о дневнике, но Пятно только уползало глубже в себя от каждого ее слова. На его безносом и безгубом лице отразилось чувство, похожее на растерянность. Так ребенок ударится и замирает на несколько секунд, прежде чем поймет, что ему больно, и начнет плакать. А что Пятно? Слезами ли горькими умоется, грехи замаливать перед Богом и судьбой, или разозлится, станет бить Настеньку побивать? «По-настоящему страшно будет, – думала Настя, – если не случится ничего». Поболеет воспоминаниями и нырнет в родное, чернильное беспамятство, где прошлого и настоящего как не бывало.
Кажется, дом – или правильней писать Дом? – был живой и чувствовал происходящие перемены: потрескивали стены то в комнате, то на кухне. Он будто пытался пошевелиться, чтобы разбудить заснувших внутри себя пленников. Настя решила, что не стоит рисковать, и пока Пятно высматривало за окном неизвестно что, она взялась готовить обед. Служила по привычке, тело само знало, что делать. В подвале перехватила склянку с огурцами и крупу. Быстрой рукой накорябала очередную черту на подвальной стене – некогда было считать какую, да и неинтересно уже. По традиции запнулась на ступеньке крутой лестницы. Пятно не отозвалось и обедать не пришло – оно накрепко привязало себя к окну. Поэтому Настя сидела на кухне одна, хрустела огурцом, который достала пальцами из рассола. К ногтю прилипла кисточка укропа и пахла летом, засоленным в трехлитровой банке на добрую память и долгую зиму. Вот и весь обед. Гречку варить не стала, потому что не хотелось ни возиться, ни есть ее, надоевшую. Еще вчера казалось, что нельзя отойти от традиций этого места. Но правила обернулись в труху, стоило только надсмотрщику забыть свою роль. Дом трещал стенами, требовал порядка. Настя хрустела огурцом и вспоминала свои теплые дни. Гогочущие и орущие новогодние посиделки со всеми родственниками, многих из которых и видела-то ровно год назад за столом с оливье, сервелатом и мясными нарезками. В центре были бутерброды с жидко размазанной красной икрой и петрушкой, прикрывающей пустоты. «Гулять так гулять», – говорил отец и брал в магазине зеленую с изумрудным отблеском на свету банку. Тридцать первого декабря до прихода гостей ее открывали консервным ножом, каждый в доме заглядывал внутрь и принюхивался. Должно было пахнуть морем, бризом и четырьмястами пятьюдесятью семью рублями, которые отец отсчитал на кассе. Но тянуло всего лишь рыбой и солью. Затем мама поддевала ножом одну икринку и долго держала во рту, прежде чем сказать: «Вот эта хорошая. Да, очень хорошая. Молодец!» Отец розовел от гордости, хлопал маму по плечу – без лишних нежностей, а как хорошего друга. Мама ныряла к нему под мышку, и они вдвоем, слипшись боками, как икринки, смотрели не друг на друга, а в стороны. Настя разглядывала оранжевые подсдувшиеся пузырьки. Она ждала, когда мама достанет самую маленькую ложечку в доме – вдвое меньше обычной чайной – и даст ей, чтобы зачерпнуть из банки. Было не очень вкусно, будто она жевала цветные рыбьи слезы, а хотелось бы почувствовать во рту пирожное картошка или торт с кремом. Но родители только ей позволяли брать икру ложкой, сами они терпели до вечера, а потом бутерброды растаскивала подвыпившая родня. Настя благодарно жевала и делала вид, что хочет добавки. Ей мягко и виновато отказывали, она не настаивала. Все были довольны. Мама, папа, Настя. Эти люди уже никогда не встретятся.
А вот другая история, как сидели со школьными приятелями весенними вечерами на остановке. Грызли семечки и пили дешевые коктейли, пахнущие химией крепче, чем хлорка. Гоготали, учились флиртовать, вспоминали общие приколы. Восторг иногда охватывал Настю, и ей становилось страшно от того, как же было хорошо. Счастье бралось из ниоткуда, из ветра, из потрескавшегося асфальта под ногами. Больше всего на свете хотелось быть тут, на остановке со своими, болтать до позднего вечера и хохотать так, чтобы в соседних домах звенело. А потом идти с Катей в обнимку, накрывшись ее пальто, потому что Настя выбежала в желтой куртке – модно, но чертовски холодно. Летом они ходили в поле разводить костры и петь под гитару. Размытое коктейлями сознание стирало границы между собой и другими. Настя чувствовала себя частью чего-то большего, чем она. Как круто было одним горлом на всех петь «О-оу-и-я-и-е, батарейка», или «Девочка с глазами из самого синего льда тает под огнем пулемета», или «Не стреляй в воробьев, не стреляй в голубей». Из денег – последняя мятая десятка, из планов на жизнь – только вера в удачу. И где-то рядом был Витя, смотрел и смело, и застенчиво: кто разберет, что у этих пацанов на уме. Благодаря ему она чувствовала себя будто бы на сцене под светом ярких ламп, задирала голову (как потом выяснилось, слишком высоко), растрепывала, а затем приглаживала волосы (хорошо), не замечала его (конечно же) и громко, принужденно смеялась (очень глупо!). Как еще показать красоту и смелость, когда тебе пятнадцать? Вдруг во время разговора отходила от всех в сторону, обхватывала себя руками и смотрела на горизонт – дог