Пятно походило по комнате, будто где-то по углам могли остаться подсказки. Ничего не приходило на ум. Наклоненная голова почти касалась потолка, отчего тяжесть дома ощущалась физически. Непросто жить, когда зажат и снизу, и сверху. Чтобы выйти из комнаты, Пятно поклонилось невысокому дверному проему и бочком пронесло широкие плечи в коридор. Выглянуло в окно, выходившее во двор, и как будто занырнуло в прошлое. Лето, стол в цветных скатертях извивался среди грядок с капустными кочанами и полуметровым укропом. Молодая Лида сидела рядом. Красивая. Пятно все еще не знало ее внешности, но припомнило чувство, которое возникало при взгляде на нее, – мягкого, как разогретый руками пластилин, живота. Волнение и радость, хотя она уже несколько лет, как его жена. Ванечка сидел рядом, дергал за рукав и просился играть. Петр Алексеевич откупался конфетами и обещаниями, что на столе появится самый сладкий на свете торт. Да, и огромная розочка в самом центре. Лида произносила тост, повернувшись к нему лицом. Кажется, праздновали ее день рождения. Подвыпивший баянист вскочил с места, чтобы схватить с общей тарелки сало, махнул рукой. По белой блузке – специально за ней в город ездили – побежало красное полусладкое. Крик, смех, слезы то ли жены, то ли всех женщин – такую вещь испортили. Папа, когда торт будет? Паааап?!
Сколько таких воспоминаний было разбросано по поселку? Пятно оторвалось от окна. Натянуло на плечи теплое пальто, совсем ему не по размеру, вот-вот треснет. Рукава едва прикрывали локти. Это вещь Петра Алексеевича, то есть его. Но кто они с Петром Алексеевичем друг другу, Пятно не могло уяснить. Оно постучало в дверь – тишина. Постучало еще раз. На ногах валенки – раньше они были огромные, даже взрослому мужику на вырост, сейчас жмут. Пятно схватило таз для снега и снова постучалось. Дом отпер дверь под унылый скрип петель. Пятно вытекло в предбанник. Закрылась первая дверь, отворилась вторая.
Пятно остановилось у калитки, посмотрело направо, налево, куда идти? Услышало дребезжащий звук стекла. Кто-то бил по окошку и махал ему рукой. Так Ваня провожал на работу. Ваня-Ванечка, ты ли? Пятно вгляделось в силуэт за окном – не похоже на сына. Это Настя билась, как птица в клетке.
Когда Настя закончила уборку и поднялась из подвала, за Пятном закрылась вторая дверь. Она пошла мыть руки и вспомнила, что утром таз был еще полон. Почему Пятно пошло за водой, если она была не нужна? Выглянула на улицу, Пятно выплескивало воду на снег, поставило таз у калитки. Настя забарабанила по окну ладонью, не боясь разозлить дом. Она жалела об одном: что слишком поздно поняла. Пятно вспомнило себя, освободилось от плена и теперь уходило. Его ничего не держало, оно могло сбежать и сбегало. А Настя оставалась как жертва этому месту, его новый хранитель. Сама сделала себе хуже.
Настя открыла форточку, хотя и нельзя, да какая разница, надо было позвать Пятно, заманить его обратно угрозами или обещаниями. Окна были заклеены лентами – ссохшиеся в мыльном растворе полоски ткани. Настя отодрала кусок с липким звуком. Дом немедленно отозвался – щелкнула одна из стен. Дернула форточку, та распахнулась, впуская в дом морозный воздух, – и захлопнулась обратно. Настя второй раз взялась за ручку, но та обожгла ее. Металлический стержень был горячим, будто его варили в кипятке. Настя же только что его трогала, и все было нормально. Подушечки пальцев пульсировали от ожога. Настя еще раз взглянула на ручку форточки, от той шел жар.
Глава 12Вода
Сугробы доходили до бедра. Пятно шло, вычерчивая на снегу азбуку Морзе: точка-тире-точка, – отпечаток стопы, длинный прочерк пронесенной вперед ноги и снова тяжелый, втоптанный след. Пунктир вел от калитки в центр деревни. Ноги сами направились туда, и хотя Пятно не знало зачем, решило следовать за единственной частью себя, не потерявшей ориентиры. Белое зимнее поле шевелилось от ветра – волновалось. «Прежнего себя не найдешь, а настоящего потеряешь», – нашептывало. И не поспоришь, сложно двоим ужиться в одном теле. Ни чувств, ни мыслей своих Тропарьков не оставил Пятну в наследство, а может, и оставил, да все сгинуло. Еще сложнее было сказать, кто Пятно такое: уже не раб дома, давным-давно не человек, и притворяться не стоит. Петр Алексеевич ему даже не родственник, а призрак убитого. Только имя отзывалось. «Петр Алексеич. Петр Алексеич, а можно я? Петр Алексеич, а он дерется», – так дети долгие годы обращались к учителю биологии.
Небо стряхивало на землю седой снег. Свобода была безжалостной: задувала, мела, встречала неласково, будто испытывала. Но такая уж она, а кто ее боится, может идти обратно. Пятно тащилось, не оглядываясь, подальше от проклятого дома. Не искало ничего, кроме прошлого. В тот забытый день тоже шел снег, неожиданно, хотя уже теплело и хотелось весны. Сугробы стаяли до серой, жесткой корки и скользким панцирем прикрывали землю – сапоги разъезжались в стороны. Лида готовила ужин. Пахло растопленным салом, сковорода шкварчала, горой лежала нарезанная картошка, стояла открытая банка соленых груздей. Петр Алексеевич хотел подцепить один вилкой, но жена не дала. Сказала сына найти и привести, а то он во двор ушел играть, наверняка запачкался – отмывай его еще. Петр Алексеевич не нашел сына ни за домом, ни в сарае. Видимо, заскучал Ваня и убежал себе компанию искать. Ничего, деревня небольшая, все друг друга знают, сейчас сыщется. Петр Алексеевич заглянул в дом, предупредить жену, что пойдет к соседям «добывать» Ваньку. Она ставила к обеду тарелки и чашки.
Петр Алексеевич и Лида думали создать большую деревенскую семью. Поэтому он сам смастерил большой стол, чтобы каждому нашлось место. Из дуба – в его деревне верили, что это дерево приносит мир и счастье. После рождения Вани у Лиды случилось два выкидыша. Они смирились, что будут всегда втроем, и полюбили эту маленькую домашнюю жизнь. А Ваня за пятерых ребят сойдет, шутила Лида. Такой он шустрый и егозистый, что привяжи его к прялке, вечером километр нити соберешь. И большой стол не пустовал, за ним сидели гости, друзья-подруги, ученики. Председатель любил зайти вечерком и, причмокивая, говорить, что у них так уютно, хоть к себе домой не ходи, а оставайся ночевать. Ему предлагали: оставайтесь. А он отвечал: пора, засиделся я у вас. Так было почти каждую неделю.
У Петра Алексеевича ощущение большой семьи возникало благодаря школе, где все дети – свои. Каждого воспитай, научи, найди подход. Не хуже родителей знал он их, а ребята его слушались и уважали. Мамы, а иногда и отцы приходили к нему жаловаться на своих балбесов и бестолочей, просили совета, как управиться, вбить в голову (кулаком показывали, как именно) этому человечку знания, а то он только по грязи бегать и умеет. Петр Алексеевич объяснял, что ребенок – он такой: где бито, там и пусто. Ничего не вырастет на этом месте, так что надо как-нибудь без тумаков. А злишься – так упри кулаки себе в живот, в мягкое. Хочешь себя ударить? Вот и ребенка не смей. Он чувствовал себя родственником всем и каждому в этой деревне. Дети забегали после школы и в субботы-воскресенья, чтобы попросить выстругать свистульку или какую безделушку из дерева. Он никогда не отказывал.
Петр Алексеевич в поисках Вани обходил дома, заглядывал в каждый двор, где были дети. Здоровался за руку с мужчинами: отцами, дедами и теми малыми, что были пошустрей. Не видели Ванюшку? Сбежал со двора, пострел.
– Так, наверное, он у Никитиных – там возня, визги, вся улица собралась, – вклинивался в разговор мальчишеский фальцет.
– А ты чего не там?
– Вот и пойду.
– Я тебе пойду, иди уроки учи, – кричала, высунувшись в форточку, мать.
Это был Лева, третьеклассник, отличник. Непросто ему давалась учеба, ценой настоящего деревенского детства.
Петр Алексеевич сорвался к серому, успевшему съехать набок, дому Никитиных. У них было три сына-обалдуя, старшему тринадцать лет. Пацанва из начальных классов смотрела на него снизу вверх и пыталась повторять все, что он умел: метко плевать, прыгать с крыши сарая в сугроб и другую ерунду. К сожалению Петра Алексеевича, и Ваня был в этой компании повторюшек. С другой стороны, чего еще ждать от мальчишки восьми лет, уж не над учебниками же ему сидеть день-деньской. Петр Алексеевич хоть учитель, а все понимал, сам мальчишкой был.
Детские веселые крики Петр Алексеевич заслышал за несколько дворов. Они спутывались между собой, невозможно было разобрать, где чей. Должно быть, среди них был и Ванин голос. Солнце сползало к вершинам сосен, опушивших горизонт, и поджигало их. Безобидный огонь, который радует и ничего не уничтожает. Петр Алексеевич по дороге остановился посмотреть. Закаты-рассветы – самое занимательное единообразие. Столько раз он их видел, а хочется еще поглазеть. По дороге ехал мотоциклист, Генка Рюмин из крайнего дома. Остановился, закурили. Упершись задами в мотоцикл, смотрели на закат и говорили о деревенском: жены ругаются, у одного сынишка маленький, у другого дочь на выданье. Трактор сломался, говорят, Гришка-тракторист детали пропил, пока зима была.
– В школу новую карту привезут и, может, даже скелет. Ну ненастоящий.
– Ох уж это образование, научит детей херне всякой. Ты не обижайся, я против тебя ничего не имею. Я человек прямой.
– Какой херне, Гена? Наука! Вот хочешь, чтобы твоя дочка врачом стала? Хочешь, говорю?
– Да я что, я не против, бабы вой поднимут из-за скелета. Они вон тайком в церковь бегают яйца на Паску святить. Им дай повод, они и бога, и черта – все приплетут.
– Ерунда, девчонки все быстрее схватывают – я-то знаю, детей учу каждый день. Раз – у них уже все готово, а пацаны только плюются друг в друга бумажками.
– Так то девчонки, а это бабы.
Они пожали друг другу руки и разошлись. Петр Алексеевич заторопился к Никитиным: Лида, наверное, заканчивала готовить ужин и сердилась, что мужчин нет дома. Наверняка Ваня вывозился в грязи, которая выглядывала из-под снега и норовила схватить за край штанины. Нельзя учителю и учительскому сыну ходить поросятами, говорила Лида.