Новая пунктирная линия тянулась по снегу. Пятно сначала увидело припорошенный таз у калитки, потом все остальное. На кухне не хватало окна, дом будто втянул его в себя. Что-то случилось. Вспомнилась эта девчонка, барабанящая по стеклу. Оно ведь могло помочь Насте, но снова опоздало. Снова из-за него какое-то несчастье. Темная вода поднялась к горлу, как во время паводка. Пятно стояло в нерешительности. Оно свободно и может идти. Плен его закончился, память вернулась – когда, как не сейчас, увидеть сына и попросить у него прощения? Пятно посмотрело на полуслепой дом, сделало шаг в сторону от него. Ноги вели его на кладбище. Оно последовало за ними, но у самой дороги не выдержало, обернулось. Силой заставило себя вернуться.
Пятно обнаружило Настю, стоявшую на четвереньках и пытавшуюся найти под собой опору. Девушка повернула к Пятну растерянно-детское лицо.
– Слава богу! – сказал кто-то.
У калитки так и остался лежать забытый таз – единственное, что смогло покинуть деревянные стены.
Глава 13Кровь
Потолок и пол на месте выбитого окна так и остались сомкнутыми, будто дом зажмурил один глаз. В месте прищура было не встать, приходилось ползком собирать осколки. Разбитые стекла позвякивали, пытались ужалить палец, ладонь или колено. Раковина, стол, приставная лестница для чердака – все было опрокинуто и немного пожевано.
Пятно с Настей работали рядом, иногда задевая друг друга локтями. Оба стирали из общей памяти случившееся за день. Так ученик, сбитый на пол перед всем классом, скорее становится на ноги, отряхивается, делает вид, что ничего не произошло, и смотрит на окружающих с просьбой: давайте притворимся, а? В доме их было двое, и они были заодно. Пятно с каждым новым осколком в руке забывало побег – трусливый и подлый. Это он виноват в произошедшем. Было мерзко оставить ее здесь расплачиваться за свои грехи. Но Пятну было проще – оно все-таки вернулось. Настя собирала больше осколков, но забвение приходило медленней, не как спасительное избавление от мыслей, а как тяжелое, гриппозное состояние. Страх она чувствовала давно и не стыдилась – кто бы на ее месте не испугался? Но и трусихой себя не считала. Трус – он робкий, раскисший, как мокрая глина под сапогом. Она же все еще была деятельна и решительна. Настя хотела забыть рабское внутри себя. С какой готовностью, даже радостью, она упала на колени. Наконец-то сдаться, не спасать себя, а довериться кому-то сильнее и злее. Следовать правилам и не спрашивать ни о чем, забыть о справедливости, точнее, переиначить ее смысл. По-другому прочесть себя и мир вокруг, чужими глазами, глазами сильного. И в этом чувствовать безопасность.
Как рабское оказалось в Насте? Зараза поразила ее извне или она всегда пряталась внутри? Кто-то другой на ее месте поступил бы иначе? Она вспоминала любимых, тех, на кого хотела быть похожей: мама бы сломалась, а папа, а Катя? Они через такое не проходили. Есть ли у них право осуждать Настю? Да они и не осуждают. Скорее всего, никто об этом не узнает, кроме них троих: ее, дома и Пятна. А Пятно все понимает, само такое же – теперь Настя это видит. У этих двоих по прошествии нескольких недель нашлось столько общего – жуть.
Хотелось не знать о себе лишнего. Настя искренне винила молоток, попавшийся ей под руку. Хотя дело-то было не так, она специально полезла за ним в ящик. Ох, замолчи, не путай Настины мысли.
Когда разобрались с кухней, Пятно отослало ее топить печь. Настя сбежала вниз с чужих глаз долой – не со своих, от себя не скроешься даже в подвальной тьме. Не отметила еще один день на стене – не было его, и все. Ничего не было. Стереть из календаря – такая власть у Насти была, и она ею воспользовалась. Правда не всегда лечит человека, иногда именно она ранит. Только закидывая щепки в огонь, увидела, но не почувствовала, что ладони были в тонких полосках крови. А в подушечке – между большим и указательным пальцами – Настя в детстве называла это место ладошечной пяткой – застряли стеклянные иголочки. Она доставала их, как занозы, взяв с двух сторон ногтями, под которые забилась грязь.
Давно не смотрела на руки не как на инструмент вроде веника или совка, а тут заметила. Стала чистить, как в детстве после прогулок во дворе, – одним ногтем подчищала под всеми, а потом доставала из-под него всю грязь.
Если провести по шее, то скатывались черные полоски. Настя не мылась нормально, только поливалась из ковша – на такие частности, как чистая шея, не хватало ни воды, ни терпения. Может, такая жизнь сделала из нее какого-то другого, незнакомого, человека? Ходить в туалет, согнувшись над ведром, подтираться старой тряпкой, которую сама же руками стирает хозяйственным мылом. Долго ли человеку вернуться в крепостное, феодальное, доисторическое, обезьянье свое состояние? К себе старалась не принюхиваться: запах пота, много всякого намешано на коже. Такое людям не рассказывают.
Многое из того, что она пережила, не рассказывают – неприлично. А жить так прилично? Нет, не она виновата, рабство это в нее проникло снаружи, с грязью через кожу, поры, все глубже в самую середку – и оттуда в голову, в мысли. Вот почему она испытывала желание помыться после стояния на коленях. Все это было грязно, похуже катышков на шее, которые не так просто, но можно было смыть. Шея очистится, но нет такой воды, которая бы стерла прошлое человека.
Банки на стеллаже звякнули по-церковному колокольно. Хромое Пятно снова не справилось с лестницей. Оно нашло электрическую лампочку, обвило цоколь длинными пальцами. Та замерцала цыплячье-желтым – ни солнце, ни какой другой источник освещения не давали такого ненастоящего цвета. Только свеча была такой же теплой. И все-таки в этом доме не было ничего чудесней этой лампочки. Даже Пятно, благодаря которому она светилась, было обычным. Стеклянная колба, нить накаливания, электроды – самый скучный предмет из обычной жизни, в которой все было нормально. Незаметный там и совершенно непредставимый, необъяснимый, волшебный – здесь.
Пятно поползло на четвереньках к Насте.
– Знаешь русские пословицы?
После чтения дневника у Пятна словно развязался язык. Оно стало говорить не только тремя заученными фразами.
– Не выноси сор из избы, – сказала быстрее, чем рот открыла.
– А еще?
– Нет дыма без огня.
– Ага. Еще такая: и у стен есть уши.
Пятно подползло к поленнице, собранной ровно, полено к полену. Рукой сгребло бревна на пол и стало складывать заново. Настя научилась не удивляться – значит, так надо.
Пятно вернулось, хотя у него не было ни одной причины поступить правильно. Она бы не возвратилась за ним, будь у нее возможность сбежать. Честный ответ не делал ее хорошим человеком.
А несколько дней назад она хотела убить Пятно, хорошо, что этого не сделала, иначе бы осталась с домом наедине.
Настя подожгла прутик из веника, подняла перед глазами его с искоркой на конце и помотала вправо-влево. Было похоже на падающую звезду. Раньше бы Настя загадала на уровне порыва, неоформившейся мысли – выбраться отсюда. Но теперь замешкалась: а такая ли она хорошая, чтобы проситься обратно к людям?
– Расскажу тебе быличку народную, – заговорило Пятно неожиданно. – Ее мне бабка рассказывала, ей ее бабка, а той тоже кто-нибудь рассказал, иначе бы откуда она узнала. Не придумано ничего, только если самим народом, а что трое или пятеро вместе сказали – то уже правда, и спорить с ней глупо.
Пятно замолчало, Настя не шевелилась, трещал огонь в печи. Посидели.
– Была деревня. Дома в рядок стояли, и напротив был рядок, аккурат улица. Была да вышла. Пришел ее срок, значит. Опустели избы, крыши прогнулись, как позвоночник старой, тяжелой кобылы. От холода полопались батареи…
– Батареи?
– Ты слушай лучше. На порогах не гости стояли, а сорняки росли. На крышах размахивали ветвями деревья. В огородах на смену урожайным огурцам, кабачкам пришел пустой, горький бурьян.
Не только дома разрушались в одиночестве. Люди прогибались под весом прошлого и ломались, что те крыши. В деревне жил человек, который давно утонул в своем горе. Задолго до своей смерти. Он хоть и был знаком со всеми, но никто его не знал, даже жена. Он провел в темноте многие годы. А когда остался один и прятаться больше было не за кем, темнота отравила его: текла по жилам, пульсировала в сердце, переливалась в желудке. Почему у всех счастье? А он, проклятый богом, живет свою жизнь бобылем… Жену и ту забрали. Сам виноват, все понимает, но разве можно так с человеком? Он хотел забыть, выкинуть из головы все, что жглось и мучило, проснуться не собой. И вот однажды это произошло – тьма вышла наружу. Но ей нужно было куда-то деться. Она вселилось в ближайшее, что нашла, в стену дома, потом захватила его весь, сделала своим телом. Она заперла человека внутри себя, как раньше сама была заперта в нем. Ты слушаешь?
– Да.
– Нужен был человек – заботиться о доме и живущей в нем темноте. Не давать им сгинуть, как всему остальному в той деревне. Не избавился старик от своей тьмы – она съела его. Дом закрылся изнутри и никого не выпускал. Когда человек перестал быть собой, как и мечтал, забыл мучившие его вопросы, дом начал выпускать его наружу. Потому что человек, лишенный воли, был не более чем стена или стул. Тьма не боялась потерять его: вещи не уходят.
Настя поднесла порезанные ладони к огню. На колене набухал синяк – не видела, но чувствовала. В драке с домом она проиграла. Хотелось скрестить руки, взять себя ладонями за плечи и покачаться вперед-назад, как на лошадке в детстве.
Тишина провоцировала ее нарушить.
– Почему вы вернулись?
Пятно собирало поленницу из разбросанных им же самим по земле дров. Спиной закрывалось от Настиных глаз.
– Старый долг некому было отдать.
Пятно повернулось и протянуло Насте нелепый детский рисунок. Один маленький круг, под ним большой овал с палками по бокам и снизу – это человек. Внутри большого овала второй тоже с палками и кругом сверху, но п