Сработала память – во всех боевиках девяностых так делали, наверное, знали зачем. Не буду перечить ни Шварценеггеру, ни Сталлоне, ни Сигалу. Дорожка вспыхивает яростно, я даже не успеваю донести зажигалку до нее. Отшатываюсь, плюхаюсь на задницу. Осматриваю первым делом себя: куртка и ботинки не загорелись.
Угол занимается, а я несусь с канистрой к порогу, который тоже собираюсь подпалить. На нем спрессованной коркой лежит снег, топчусь, чтобы сбить наросший за зиму панцирь, оголить слабое к огню дерево. В ушах стоит гул – то ли от скорости, с которой кровь пульсирует по венам, то ли от собственных шагов, то ли от окружающего грохота. Дом не хочет сдаваться, шумит все сильней, как проснувшийся от спячки зверь. Я все еще отплясываю на пороге, надеясь, что растоплю быстрыми ногами последствия зимы. Прилетает удар в спину, толкает лицом на колючий наст. Выставляю руки вперед, и, хотя и проваливаюсь ими в сугроб, это спасает меня от удара. Только носом утыкаюсь в ледяную корку и чувствую звон в переносице. В рукавах полно снегольда, он западает все дальше и глубже, обжигает холодком, щекочет кожу. Переваливаюсь на бок, чтобы увидеть, кто столкнул меня с порога. Дверь хлопает, открывается-закрывается, готовая нанести удар всякому, кто попробует приблизиться. Встаю, рядом лежит канистра, и из нее вытекает ценная жижа, которую я тащила на себе весь день. Тратится на то, чтобы оставить в снегу темную бесполезную лунку. Подхватываю бак, в нем еще что-то плещется на дне. Так себе получается из меня поджигатель, ничего не запланировала, бензин разлила. Оборачиваюсь: угол дома больше коптит, чем горит. Дым ветром относит в сторону, окутывает меня. Он будто залезает в горло и душит изнутри – встает поперек, не дает проникнуть кислороду. Хочется откашляться, выплюнуть гарь наружу. Становлюсь с канистрой у крыльца, так, чтобы дверь меня не зашибла, дожидаюсь, когда она резко распахивается, и плещу бензин в предбанник. Обхожу крыльцо сбоку, поливаю деревянный поручень, с которого красной от холода ладонью счищаю снег. Все впопыхах. Только сейчас понимаю, что надо было отрепетировать поджог, потому что получается бестолково. Хоть бочку какую-нибудь спалить на окраине у мусорки или деревянную палету. Да любой дом в этой деревне можно было бы поджечь.
Дай бог, разгорится.
Отхожу подальше, проливаю топливом дорожку. Чиркаю зажигалкой, на этот раз она не подводит. Бензин вспыхивает, будто хочет меня поглотить. Кажется, мне опалило брови. Пламя с проворностью скорого поезда бежит к поручням.
Снимаю с осевшего сугроба под ногами ледяную корку и луплю ей по стеклу. Корка рассыпается в руках – и с чего я взяла, что она будет твердая, как камень? Но у меня есть кое-что поинтересней – кулак. Жаль, что варежки нет, да что мелочиться. Ну порежусь – не проблема. Луплю кулаком по окну, оно трескается, образуется дыра, куда я тут же плещу из канистры. Все залилось в предбанник, и несколько капель попало на дерево снаружи. Отхожу на расстояние вытянутой руки, отворачиваюсь и поджигаю. Вспышка, как от маленького взрыва, стена покрывается пленкой пламени. Ура. В канистре еще бултыхается что-то, можно поджечь другой край дома.
Но не все мне действовать, в любой игре бывает переход хода, и, кажется, сейчас он случился. Дом совершает то же, что когда-то сделал с кухонным окном, – щелкает створкой, как челюстью. В разные стороны – в основном в меня – летят осколки. Инстинктивно прикрываю ладонями лицо и шею. Не зря, прилетает множество стеклянных брызг, которые впиваются в и без того порезанные руки. Крупный кусок стекла – размером со ступню – втыкается в плечо. Удар приняла на себя куртка: ее порезало, а меня лишь поцарапало и кольнуло. Второпях сбиваю с ладоней стеклянные крошки, они застревают занозами. Осталось прошмыгнуть мимо горящей стены и выбежать на улицу. Только приближаюсь, как с крыши съезжает лист шифера и прижимает меня лицом и грудью к дому, давит на спину. Чтобы освободиться, нужно оттолкнуться от предбанника. Не хватает сил. Под пальцами правой руки жжется огонь. Сгорим вдвоем, в обнимку, как лучшие друзья – это дом здорово придумал. Упираюсь руками в пламя, пальцы, будто кукуруза в микроволновке, вот-вот взорвутся. Но уж лучше они, чем я целиком. Округляю спину, толкаюсь назад, наваливаюсь всем весом и наконец падаю навзничь. Через марево угарного дыма вижу, что сверху свисает еще один острый кусок шифера, и отползаю в сторону, пока он не свалился на меня, не разделил на пару ненужных частей. Слезятся и чешутся глаза. Во рту гарь, будто я подавилась золой и она еще тлеет в горле. Хочется вдохнуть, но воздух отравлен едким дымом. Он пахнет так, что меня мутит, кружится голова. Кажется, через несколько минут он разъест меня изнутри. Поэтому втягиваю его медленно, будто бы это что-то изменит. Закрываю нос ладонью – не помогает. Отползаю на безопасное расстояние, где еще пахнет пожаром, но в воздухе уже есть кислород. Делаю жадный вдох, расправляю легкие. Где-то в этой каше потеряла зажигалку, да и бог уже с ней. Откашливаюсь.
Дом полыхнул: угол, предбанник, порог разгорелись. Как я и обещала, тонкая линия белого дыма сменилась на клубы черного. Дому пришел конец. Только сейчас понимаю, насколько импульсивным было мое решение, о скольком я не подумала. Например, что рискую жизнью Пятна. Тогда мне казалось, что оно точно справится, сколько у него волшебных способностей: и лампочки зажигать, и питаться ненужными вещами, и… Было еще что-то, сейчас в голову не приходит. Моя уверенность тает в этом огне. Оно согласилось, но так ли хорошо понимало, с чем придется столкнуться? А если оно гибнет прямо сейчас? Пятно поступило человечно. И я хотела поступить так же, но пока получается не очень. Что тут можно сказать, кроме слов, которые уже бубнила в трубку во время нашего телефонного разговора: «Прости меня, прости».
Дом горит все ярче, отхожу назад, разворачиваю ладони и грею их о тепло пожара. Между ног зажимаю пузатый пакет, который донесла до самого конца, не бросила по пути. Надеюсь, то, что в нем лежит, нам еще пригодится. Остается только смотреть. Солнца уже давно нет на небе, как нет и положенной в это время луны. Переливается над головой редкий иней звезд. Самая яркая точка в мире сейчас находится метрах в тридцати от меня. По крайней мере, с моего места кажется так – тогда почему это не может быть правдой? Пожар, звезды, солнце, луна – это вещи одного порядка, хотя бы на минуту. Свет и жар этого дома в этот миг для меня ярче всего возможного, остальное – тусклое и бледное. Детали и частности загораживают большое, и уж тем более гигантское, как это пламя заслоняет, пусть и на время, саму ночь.
Надеюсь, я все сделала правильно и Пятно не сгорит. Мы договорились, что оно укроется в подвале. Спрячется за печкой, там с двух сторон кирпичный короб, он его защитит. Наверное. Мы точно не знали, но надеялись, что все будет по-нашему и хотя бы раз нам повезет. Я стояла у калины, считала до четырехсот двадцати, чтобы дать Пятну время. Потом решила, что произносила цифры слишком быстро, и отсчитала еще сто пятьдесят для верности. Этого должно было хватить.
Иногда остается только ждать, и это оказывается самым трудным. Тяжело смириться с тем, что ни на что не можешь повлиять. По какой-то шутке – то ли потому, что нам в школе вдалбливали про царя зверей, то ли потому, что в церкви говорят, как мы созданы по образу и подобию Божьему, – людям и правда кажется, что все в их руках. В моих руках остались только мелкие осколки стекла, которые саднят. Я замучаюсь вытаскивать их. С пальцами не все так плохо, хотя три на правой руке покрылись волдырями. Неприятно, но не смертельно. Остальные просто покраснели до цвета магазинного мяса, которое продают в вакуумной упаковке. Выглядят не очень красиво и болят, да что уж теперь. Пятну, возможно, еще хуже.
Дом горел ярко, обдавая зноем не только меня, но и ночные заморозки и мартовскую, не успевшую осознать себя, весну. Он разгорался все сильней. Только подумаешь, что пик пройден, что огонь вот-вот пойдет на спад, как снова приходилось делать несколько шагов назад. В темноте казалось, что огонь касается самого неба. Он вспарывал ночь, как когда-то свеча протыкала мрак подвала. Пламя трещало, с крыши падала кровля, проламывались деревянные балки. Дом складывался внутрь, превращался в жар, дым и пепел. Сколько часов он разгорался и сиял, не скажет никто. Не было других свидетелей, кроме меня, а я перестала понимать время. Мне казалось, что прошло уже несколько дней. Но это не могло быть правдой, иначе солнце поднялось и опустилось бы. Но без часов на руке время субъективно. Да и с ними тоже. Только я могу сказать, сколько времени провела в этом доме на самом деле. Засечки на балке и календари в смартфонах говорят, что три с половиной недели. На самом деле – большую часть жизни.
Захотелось по старой техникумовской памяти закурить. Не ради никотина и смол в трахеях-бронхах, а ради самого жеста, когда держишь сигарету невзначай между двумя пальцами, затягиваешься, бьешь большим пальцем по фильтру. Я курила еще аналоговые сигареты, не электронные. Даже с самой дешевой – «Гламур» или «Союз Аполлон» – в руке появляется изящность. Скругленность ладони, три пальца раскрыты, два немного прижаты. Со мной так бывает – внезапно хочется красоты. Посреди пожара, например.
Дом превращается в ничто, только я не чувствую себя свободной. Огонь, показавши силу, начал гаснуть, развалился на несколько очагов: один дожирает кухню, другой – остатки моей бывшей комнаты. Не знаю, сколько раз я моргнула, может, тысячу, прежде чем огонь стал еще жиже. Дом просел в подпол. Подхожу ближе, к самой границе пожарища, калина стоит на месте. Смотрю в сторону печной трубы – единственной несломленной прямой. Обращаюсь прямо к ней.
– Вы живы? Ау! – Глупо, но что еще крикнуть? – Вы меня слышите?
Неловко только начинать орать в пустоту, а потом расходишься. Я не думаю о словах, не выцеживаю по звуку, оно само получается. Как хочется, чтобы все закончилось, чтобы наступил этот несчастный хеппи-энд. Пятно, где вы? Петр Алексеевич, выходите. Вы живы? Вы живы! Пожалуйста.