Тишина. Подхожу еще ближе, заступаю за границу пожарища, собираю на подошву горячие угольки. Мой голос обволакивает пространство, пытается добраться до каждого предмета, заглянуть под каждый сгоревший сантиметр, ощупывает все вокруг. Когда захлопываю рот, наступает тревожная тишина. Она срывается на хрип:
– Помоги!
Звук из трубы, точнее, рядом с ней. Бросаюсь туда – хеппи-энд все ближе. Как минимум Пятно живо. Оно мне ответило! Вокруг еще тлеют огоньки, надо быть осторожней и не подпалить себя. Глупо бы вышло – сгореть уже после пожара. Подбегаю, наклоняюсь пониже и кричу в землю:
– С вами все в порядке?
Вместо ответа меня бьет по спине, падаю, придавленная. Труба – единственная несломленная прямая – осыпается. Прикрываю голову, чувствую несколько ударов по ногам, падает рядом с правым и левым боком. От попадания в спину тяжело дышать. Дом уже сгорел, но еще борется? Взвизгиваю, закашливаюсь. Мне отвечает голос из-под трубы. Пятно там, подо мной. Надо сначала откопать себя, потом его. Пытаюсь повернуться, кирпичи с ленцой поддаются. Заповедь – не выноси из избы – все еще непреложна. Дом даже теперь пытается сожрать нас с Пятном. Выберемся.
Вылезаю из-под кирпичного завала. Слава богу, обвалилась только часть трубы и попадало в основном вокруг, а не на меня. Отделалась синяками. Откидываю кирпичи в стороны. Сначала отхожу подальше и кидаю одним из них по трубе. Уж лучше пусть обвалится сразу – но она стоит. Ну и ладно. Начинаю копать сгоревшую золу, оттаскивать то, что еще не разрушилось. По-настоящему заболели обожженные пальцы. Нахожу не до конца сгоревшую деревяшку, пытаюсь копать ей. Она ломается, как тонкий лед. Надо что-то попрочнее и поострее. Иду по бывшей кухне, пока не замечаю знакомое подмигивание – нож, так и не ставший убийцей, но разрезавший мне руку. Ну что, давай помогай. С ним действительно проще ковырять обгоревший пол. Мы лезем все глубже. Пятно кричит, его голос совсем близко, прямо под моими ногами. Копаю энергичней, что, к сожалению, не значит быстрее. Просто больше суечусь. Наконец чувствую, что оно скребет снизу: нам удается проковырять дыру, в которую я вижу его красные глаза. Оно проламывает руками лаз, и вот я уже помогаю ему выбраться наружу. Волнение, крики, боль в пальцах. Мы сидим на пожарище плечом к плечу, свободные. Кое-где еще тлеют огоньки. Все-таки выбрались из избы, уничтожили ее.
Хеппи-энд случился.
Глава 17После конца
А дальше что? Что происходит после того, как сказка, пусть и страшная, заканчивается? Пресловутое «жили они долго и счастливо». Насколько долго, достаточно ли счастливо, есть какие-то подробности? Я, конечно, зануда, но вот сидим мы с Пятном, пахнем гарью, бедой и чертовской усталостью. Куда нам? Мне, наверное, домой, помыться. А Пятну какая дорога выпала? Смотрю на него: глаза красные, пальцы длинные, острые, сам весь как из тьмы под кроватью скомкан. Страшное раньше, нелепое теперь. Утыкаюсь ему в бок, задираю руку повыше, чтобы приобнять за плечо. Не достаю, размаха не хватает на его ширину. Смотри-ка, жизнь нас обглодала и выплюнула. Пятно не шевелится, сидит пеньком. Посиди, ты такое сейчас пережил.
Вспоминаю о пузатом пакете, который несла с собой. Бегу за ним – наконец-то он пригодится, я уже и не чаяла. Вытаскиваю оттуда куртку, шапку, шарф. Пятно сидит монолитной глыбой, ни рук, ни ног не разобрать. Не хочется его беспокоить, поэтому набрасываю на него вещи сверху, как мишуру на новогоднюю елку. Куртку кладу на плечи, чтобы оно не замерзло. Выходит нелепо – вещь-то моя, для Пятна совсем крохотная, едва прикрывает плечи и треть спины, остальное беззащитно перед морозами. Развожу руками – сделала все что могла. Хотя постой-ка, в пакете еще валяется Витина рубашка, которую я каким-то чудом не выкинула. Она пошире, подлиннее. Накидываю ее Пятну на плечи, сверху куртку, так уже потеплее будет. Спина теперь закрыта до поясницы. Дергаю за край рубашки, чтобы расправить ее и выиграть еще пару сантиметров, но она уже крепко села в плечах, ниже не идет. Пятно кивает: спасибо. Хочется спросить, как оно справлялось после моего побега, что подумало о звонке, что делал дом, пока меня не было. Как Пятно пережило пожар. Но язык словно жидкий – ленивый, растекшийся – ни одного слова не ворочает. Говорить не так уж и важно, можно и помолчать. Давай на пепелище посидим, покачаемся вправо-влево, через какое-то время станет легче, отпустит. Ничего же не потеряли, только приобрели, а все равно паршиво. Да? Это все не вслух, про себя говорится. Красные глаза смотрят сквозь. Делаю глупое лицо от неловкости. Растягиваю уголки рта, и губы сами закатываются внутрь. Выглядит так, будто я их съела. А еще поднимаю брови и морщу лоб. Это выражение сродни бестолковым фразам: «Такие вот дела!», или «Хмммм, да», или «Вот так и живем». Что-то бессмысленное, ради чего и рта раскрывать не стоит. Но и сидеть чужаками друг другу тоже не хочется. На помощь приходят ужимки.
Пятно вздыхает.
Вот и поговорили, слава богу, а то совсем неловко было.
Мы сидим, звезды над нами висят, луна выкатилась, прикрылась тучей и подмигивает. Пальцы опять заболели – как бы заражение не получить. А, печет в месте ожога. Пятно не шевелится, только моргает – сливается с пепелищем, красные глаза мерцают недогоревшими угольками. Даже сейчас оно все еще часть дома. Задираю голову вверх до упора, так что в ушах начинает звенеть, а в глазах появляются искорки, и разглядываю звезды. Я знаю только Большую Медведицу да созвездие Лебедь, остальные – какие-то нечитаемые иероглифы. Где-то там пасутся знаки зодиака, Млечный Путь серебрит, да и вообще всякое водится. Прямо как на Земле. Иногда мне ни с того ни с сего хочется петь. Предощущаю зарождающуюся мелодию и на полуслове подхватываю заигравшее во мне: «Это все, что останется после меня. Это все, что возьму я собой». Как когда-то у костра пели, даже пахнет почти так же – хуже, конечно, но похоже. Мурлычу под нос, чтобы не тревожить Пятно. «С нами память сидит у стола, а в руке ее…»
– Отведи меня на кладбище. И расстанемся.
Пятно пытается встать. Подскакиваю, как отличница к любимой учительнице, протягиваю руку – на, обопрись. По сравнению с его лапой у меня и правда детская ладонь. Пятно грузное, оттягивает протянутую руку к земле, я прогибаюсь, обожженные пальцы саднит.
– А где кладбище-то? Я же… не знаю.
Общение словами выходит неловким. Лучше скорчить какую-нибудь гримасу, но для такого случая ничего не придумано, приходится говорить. Пятно будто бы впервые замечает меня, вглядывается. Пальцем указывает – туда. За дорогой – той самой, по которой я ехала, – рощица, в ней кладбище. Иди по прямой, мимо не проскочишь. Понимаю: к сыну идет. Жаль, жена далеко, не случится воссоединение семьи.
– А потом вы куда?
Пятно только качает головой. Обычно этот жест означает «нет», но сейчас выглядит как «не спрашивай». Выдвигаемся в путь: его рука сверху моей, давит, сдирает с пальцев обожженную кожу. Отворачиваюсь и только тогда морщусь, чтобы Пятно не видело и не смущалось. Ничего, кожа новая нарастет. Глупо будет пережить все и умереть потом от заражения крови. Как назло, крутится в голове дурацкая история, которую мама в детстве рассказывала, что какая-то тетя почесала себя, сорвала родинку и умерла. От сепсиса! Я удивилась, как глупо могут умирать люди, и решила, что проблема в тете, наверняка она была какая-то странная. Но теперь странная тетя – это я. Значит, и случиться может всякое. Откуда в человеке берутся залежи паранойи? Не считала себя мнительной. Мне бы о чем-то важном подумать или хотя бы не таком нелепом. Пятно о чем-нибудь расспросить – скоро прощаться с ним. А я вспомнила про содранную родинку и накручиваю себя. Может, эта история вообще никогда не случалась.
Идем медленно, утреннее, еще невидимое солнце пощипывает линию между небом и землей, так что та немного розовеет. Шагаем вперед не оборачиваясь, как я во время побега. Почему-то нельзя в такие моменты смотреть назад. Не то чтобы было какое-то правило, но душой чувствуешь, что не надо. На пепелище не оглядываются. Правда, у нас маршрут с пепелища на кладбище: одно другого хуже. Только мы не печалимся, сегодня день такой – больше светлый, чем траурный. Пятно ступает тяжело, хромая сильнее обычного. Солнце выглядывает из-за горизонта посмотреть, что мы натворили. А ничего плохого.
Не сразу осознаю, что силы покидают Пятно. Оно все тяжелее давит на руку. Оборачиваюсь к нему, чтобы разглядеть получше. Оно едва ли видит меня. Ему больно. Не знаю, как это возможно, но оно выглядит так, будто разваливается на куски. Нет, от него не отходят части тела, но почему-то ощущение создается именно такое.
– Вам нужно отдохнуть.
– Веди, – повелевает Пятно и с неизвестно откуда взявшейся силой толкает меня вперед.
Этой энергии ему хватило бы на пару шагов. Обидно, что растратило зря. Я слушаюсь и веду. Не понимаю, к чему такая спешка, посидеть, прийти в себя и отправиться дальше было бы правильно. Но держу язык за зубами и просто веду Пятно за собой. Мы приближаемся к дороге, когда оно сгибается пополам, кашляет. Наклоняюсь поближе, замечаю, как из его рта вырывается пепел. Постукиваю легонько по спине: это не поможет ему, но поможет мне чувствовать себя не такой бесполезной. Делаем вынужденную остановку. «А я говорила, что надо отдохнуть», – думаю про себя. Но молчу. Совсем рассвело, воздух стал полупрозрачным, произнесенные слова или вырвавшееся изо рта дыхание обозначаются белым облачком у лица. До дороги рукой подать, а там и роща с кладбищем.
– Петр Алексеевич, – тормошу его за плечо. – Мы почти пришли. К сыну. Вам надо к сыну.
– Ванюша, – говорит он.
Что-то щиплет в грудной клетке. Я испытываю нежность к своему чудовищу. А что, если оно не дойдет? Дойдет обязательно. Решительно, по-командирски, как говорил мой папа, хватаю Пятно за руку и веду.
– Скажите честно, – спрашиваю не глядя на него, потому что страшно, – вы ведь умираете?