Больше не чувствую неловкости. Возможно, задала самый грубый вопрос, но этим рассветом у этой дороги он самый честный. В ответ его рука крепче сжимает мою. Оборачиваюсь, он кивает – нет сил говорить. Хочется сделать для него что-то хорошее, хотя бы обнять. Но если забрать у него руку, Пятно упадет. Я уже делаю все, что могу.
– Дома нет и меня нет.
Он снова кашляет, из его рта вылетает пепел: то ли надышался, то ли сам превращается в него.
– Зачем?
Почему согласился на поджог дома, если знал, что вместе с деревяшками не станет и его. Оно ничего не говорит. Кажется, я знаю, что бы оно сказало. Ответ находится там, куда мы торопимся, – ему хочется увидеть сына. И поджог дома был его последней возможностью. Дотаскиваю Пятно до дороги. Нам только перейти ее, там роща и могилка. Понимаете, надо идти. Мучаю несчастного старика, а он исчезает на глазах. Огромная туша становится все слабее, в ней сил теперь не больше, чем в ребенке. Больными пальцами – больше не берегу их – подхватываю Пятно, точнее Петра Алексеевича, и продолжаю тащить за подмышки. Ноги его волочатся по земле, иногда он пытается ими отталкиваться, и тогда мне становится чуточку легче. Куртка и шарф на нем сбиваются, перекручиваются. Мы пересекаем дорогу. Глаза его хоть и светятся красным, но затухают. Когда стаскиваю его с дороги на другую сторону, приходится развернуться спиной и идти под горку. Естественно, я оступаюсь, мы едва не падаем. Тащу его, как мешок с картошкой – простите меня, Петр Алексеевич, я правда стараюсь. Я слабая, но мы дойдем. Бурелом под ногами, снег и хруст-хруст-хруст. Петр Алексеевич, держитесь. Совсем немного. Я уже вижу кресты и памятники. У вашего сына какой? Есть у него фотография? Тормошу Петра Алексеевича, он лишь смотрит полупрозрачно. Кладу его на землю – только не умирайте, держитесь, – бегу к памятникам-крестам. Заглядываю в лица, где есть фотографии. Любимый сын, ему точно поставили хороший памятник и фотографию сделали, я уверена. Надо только найти. Обегаю снежные холмики, нахожу его. Ваня. Улыбчивый, темненький, глаза любопытные, волосы ветер потрепал. Он на снимке живой, взъерошенный. Смотрит прямо на меня, будто бы ждал. Запоминаю расположение могилы, прикидываю, как быстрее дотащить Петра Алексеевича.
– Нашла Ваню! Вас ждет, – кричу издали, чтобы у старика были силы.
Он только глазами сверкает – ничего, тоже ответ. Тащу, показываю – Тропарьков Иван Петрович. Вот фотография его. И отхожу поспешно, не мое дело, у них свой разговор, личный, никого не касается. Я тоже не успела попрощаться с близкими, закрытые гробы не в счет. Никогда не приходила вот так: посидеть, посмотреть. Все на бегу, цветы поправить, выдергать траву, уронить слезу, помучить салфеткой раскрасневшийся нос и сбежать. А с ними тоже разговаривать надо, не обязательно словами. Можно, как Петр Алексеевич с Ваней, просто посидеть друг напротив друга.
Руки трясутся или от холода, или от нервов и физического напряжения, а то и от недосыпа. Меня всю немного поколачивает изнутри. Зато я не умираю. Пока. Только если не случится, как у тетки с родинкой. Стыдно, что посреди всего этого в голову приходит такая ерунда. Было бы лучше думать о значимых вещах, про Петра Алексеевича например. Где он сейчас? Не телом, а мыслями, я имею в виду. Даже захотелось умереть, как он. Не сию минуту, разумеется, когда-нибудь не скоро. Вот так правильно, добравшись до однозначной и единственно верной цели. Умереть с точкой на конце, без всяких недомолвок. Мои родители были лишены этого. Они погибли посередине жизни, в креслах общественного транспорта, когда даже не задумываешься о смерти. Я ведь не против смерти, раз уж она неизбежна, лишь против ее непредсказуемости. Какими были их последние мысли? Отец, скорее всего, думал, что переднее кресло стоит слишком близко. Он был высокий и всегда в долгой дороге мучился, не знал, куда деть ноги. Мама, наверное, смотрела в окно. Она любила разглядывать однообразный, скучный, а по дождливой погоде еще и серый пейзаж. Что ее завораживало? При жизни казалось неважным интересоваться такой мелочью, а теперь осталось ощущение, что это был ее главный секрет. И я его не узнаю. Никогда не позволяла себе представлять их последние минуты, сегодня первый раз. И вопреки ожиданиям, это не доставило мне боли. Я видела родителей живыми и такими знакомыми.
Не знаю, как давно Петр Алексеевич перестал шевелиться, прежде чем я нарушила его задумчивость. Прошло достаточно времени. В этой деревне все измеряется вечностью, так вот минимум одна вечность осталась позади. Кладу руку на плечо, оно узловатое, остывшее. Только теперь, после смерти Петра Алексеевича, решаюсь его обнять. Крепко, как родного. В прошлый раз я вас подвела, но сейчас очень старалась. Сажусь рядом на холодный снег. Смотрю мимо всех вещей куда-то вдаль, ни о чем не думаю, дышу. Когда надышалась, достаю телефон. Осталось четырнадцать процентов заряда, на циферблате семь часов сорок две минуты. Вызов, гудки прерываются, с той стороны зевают. Я бью просьбой под дых, не затягивая момент:
– Можешь привезти мне лопату?
– Ты чо?
– На Старое шоссе, притормози там за крутым поворотом. Я подойду, заберу.
– Не, реально, ты чо?
– Просто будь мне другом. Хотя бы раз.
– Господи. Надеюсь, ты никого не убила.
Качаю головой, как будто он может это увидеть:
– Пыталась спасти.
– Черт! Реально?!
– И пантенол. Что-то от синяков. Бинты, наверное. А, пинцет привези. Это для меня.
– Да во что ты вляпалась? Где я тебе все это возьму?
– У жены попроси, она найдет.
Сажусь к Петру Алексеевичу, обтираю ему лицо рукавом пуховика. На ткани остается копоть. Перед отпеванием покойника положено умыть. Хочу похоронить его по-человечески, по-настоящему – с прощанием и приготовлением, которое, оказывается, нужно и мертвым, и живым.
Выбираю снег почище, скидываю веточки, грязь, грею в ладонях, пока из них не начинает капать. Птица поет по-весеннему, не замечая морозца, торжествуя жизнь.
Пожар затмевает звезды и солнце, один момент может заслонить вечность, окружающую это место. У птицы своя радость, у меня – своя забота. И она, и я заняты настоящим, нам нет дела до вечности, пропади она пропадом.
Кстати, пальцы больше не болят и я за них не беспокоюсь – все будет хорошо. Раздается звук тормозов, хлопает дверь машины. Голос Вити беспокоит ветки деревьев:
– Ты здесь? Настя! Але?
Встаю с места, складываю руки у рта и кричу ему в ответ.
Рекомендуем книги по теме
Литораль
Ксения Буржская
Под рекой
Ася Демишкевич
Царь велел тебя повесить
Лена Элтанг
Парадокс Тесея
Анна Баснер