Вечером Витя в квартире, сжимает в руке бутылку грузинского, ищет штопор в ящиках стола. Я быстро сбегала в магазин за апельсиновым соком, которого не держу дома. У меня аллергия на цитрусовые, а Витя их обожает. Оцениваю его со спины: походку, расправленность плеч, степень уверенности в том, что сегодня повторится все вчерашнее. Вижу, что он сомневается. Пробка звонко покидает горлышко бутылки под ничего не значащий разговор.
– Васильевы, сверху которые, три дня устанавливали кондиционер. Прикинь? Утром в субботу дрелью бззз-бзззз. Думал, прибью их.
– Позавчера был дождь, кроссовки развалились. Да им лет пять было, пора обновить.
– С мужиками встретились у машины – эти Васильевы всех бесят. Решили отдельный чат создать, чтобы на киллера скинуться. – Витя смеется.
– На новый телефон только что потратилась. Тот… потерялся. Но обувь же – вещь нужная, да?
– Как думаешь, сколько бы собрали, а?
– Тысячи полторы в «Смешных ценах» будут стоить.
– Нет, штук семь бы наскребли.
– Да ты с ума сошел? Почему так дорого?
– Ты что, киллер тысяч сто пятьдесят стоит. Наверное. Кстати, смотрела последнюю серию «Следствия» в прошлую пятницу?
– Нет, я же…
Я же еще была без вести пропавшей в прошлую пятницу, ты идиот. Он понимает ошибку, но поздно. Как такое можно было ляпнуть? Теперь нас в комнате трое: я, Витя и эта глыба, которую мы усердно не замечаем. Она занимает почти все место. Вино льется. Свет электрической лампы попадает в бокал и, соприкасаясь с вином, становится жидким, опускается куда-то в центр и там остается плавать. Принужденно чокаемся – свет качается в вине, – не глядя друг на друга пьем.
– Ммм. Хорошее.
– Классное.
– Ты такое любишь. Мы его пили несколько раз, когда…
– Да-да, точно пили.
– Терпкое.
– Грузины плохого вина не делают.
– Конечно. Говорят, они вино пьют вместо воды.
– Да, белое вино. Как воду. Прямо из кружек.
Разговор захлебывается, и мы снова хватаемся за бокалы, чтобы чем-то себя занять, – и правда хорошее вино. Жидкости в бокале все меньше, свет электрической лампы оседает все глубже, почти касается дна. Стирается ощущение кого-то третьего в комнате, мы вернулись в наш безопасный режим и говорим ни о чем. Страшно представить, что с нами произойдет, если мы начнем обсуждать что-то значимое. Фоном работает телевизор – мы выключили звук, и только картинки мелькают на экране: воронка в земле, разрушенные дома. Этого мы с Витей тоже не замечаем. Тем для разговоров остается все меньше – все больше вещей попадают под запрет, – поэтому после вина мы нахваливаем Грузию. Надо будет туда съездить. Сейчас подорожали билеты, а те, что стоят нормально, обязательно с пересадками. По пятнадцать часов ждать второй рейс. Выше гор только горы. По телевизору показывают кадры дымящегося дома. Перевожу взгляд, Витя хмурится над котлетой и наконец обращается к ней – новая привычка говорить с предметами, раньше не замечала:
– Я тут думал.
– И что?
– Нам надо поговорить. Когда мы это все потеряли?
Что на тебя нашло, черт возьми? Мы не разговариваем – это наша фишка. Я даже не смогла написать тебе прощальное письмо. О котором ты никогда не узнаешь, потому что я тебе не расскажу. Видишь, Витя? Мы не раз-го-ва-ри-ва-ем! Эти мысли я тоже оставлю при себе, потому что собираюсь промолчать и на этот раз.
– А мне больше не хочется прятаться. – Витя не собирается останавливаться. – Мне тридцать шесть. Я хочу разобраться, что происходит. То, что мы расстались, было ошибкой?
Да что же ты творишь?
– А, так у тебя кризис? Конечно, давай поговорим. Почему бы нет, раз у тебя проблемы.
Витя как будто не слышит ядовитый, саркастический тон, которым я пронизываю каждое слово.
– Что сейчас между нами происходит? Ну глобально. Мы друг другу кто?
– Ты почему со мной вопросами разговариваешь? Что с тобой произошло?
– Хорошо, давай не вопросами. Я вижу, ты сама не своя.
– Да, конечно. Я только что вернулась хрен пойми откуда.
– Я знаю. Ты думаешь, на меня это никак не повлияло? Я не знаю, что ты пережила. Уверен, это было страшно. Я тоже много думал.
– Ах, он думал. Зашибись. Думал он, пока я там подыхала.
– Я с тобой поговорить пытаюсь. Типа, вот я здесь. Привет!
– Почему нельзя просто есть эти чертовы котлеты? Я для тебя готовила, знаю, ты их любишь.
– Спасибо.
– Да на здоровье! Ну что ты за человек, зачем разговаривать? Ты чего пытаешься добиться, я не пойму.
– Я серьезно. Мне можно доверять.
– Тебе? Правда? Это после больницы ты мне помог?
Вижу, как меняется его лицо. Да-да, если уж мы трогаем запретные темы, то давай не останавливаться на полпути. Ты думал, я позволю тебе выглядеть тут благородно? Черта с два, мы слишком хорошо знакомы, чтобы ты передо мной кого-то играл. Когда я загремела в больницу, ты приперся ко мне только на третий день с конфетами и жалким видом. Где ты был до этого, почему отвечал на звонки урывками по три-пять слов? Говорил, что работаешь по двенадцать часов и не успеваешь привезти мне вещи в приемные часы с семнадцати до девятнадцати. А отпроситься? Ты был с ней, да? Потом оправдывался, что не понял, как это важно, ты же не разбираешься в женском здоровье. А что тут разбираться, я в больнице, дебил. Если человек в больнице, значит, это серьезно. Кто добровольно туда ляжет?
– Опять ты об одном и том же.
– Это такая ерунда, действительно.
– Да, точно. Как и твоя амнезия.
– Что ты сказал?
Все, что от тебя требовалось, – сделать вид, что все хорошо. Разве это так сложно? Вся та злость, которая ежилась в горле, опала. Теперь с той же силой, что готова была ругаться и кричать, я хочу расплакаться.
– О нет. Послушай, я случайно…
– Нет, ты скажи, что имеешь в виду.
– Ну, это все звучит неубедительно. Как только Катя тебе верит?
– А она верит?!
– Вроде да. Ты же знаешь ее, она… – он рисует вилкой в воздухе загогулину, – наивная.
Витю я уже теряла, а Катю еще ни разу. Наверное, поэтому я жадно ждала ответа и осталась им довольна. Все может остаться по-старому, если мы не будем затрагивать ненужных тем. Я верну себе привычную жизнь, просто должно пройти время.
Глава 2Звонок
Кате я писала длинные письма, в которых вспоминала все, что случалось с нами. Это грело, а вот письмо Вите вымотало меня. Я пересказывала бумаге наши общие с Катей истории, и мне становилось лучше. Как мы с ней взяли вино, кружки и поехали на речку, а там выяснили, что забыли дома штопор. И ключей ни у кого не было, чтобы протолкнуть пробку. Тогда Катя порылась в сумочке и достала оттуда тампон. Я не верила, что Катя сможет с его помощью открыть бутылку. У нее оказались сильные пальцы, которыми она вдавливала тампон в пробку, и огромное желание выпить с красивым видом на реку. Да, мы пили вино в тот вечер! Смешно, но в деревянном доме, где мне пришлось провести три с половиной недели, я часто вспоминала этот случай. Женщины со своими штучками могут разобраться с любыми проблемами. Если тогда мы справились, может, и я смогу?
Мы с Витей наконец-то молчим, но уже поздно: столько всего тут разворошили. Нет-нет-нет-нет, разговоры по душам не прописаны бывшим супругам. И мы оба это знаем. У нас никогда не получалось общаться словами, выходили или обида, или развод. Но молчание, установившееся теперь, еще хуже. Оно ложится на нас прессом.
– И чего ты ждешь от меня – исповеди?
– Правды, – говорит Витя котлете, а потом откусывает от нее кусок. На губах блестит жир.
Вот сука, теперь он жрет эти котлеты. Еще и с таким аппетитом. Что же ты их раньше не ел, вместо того чтобы начать этот дурацкий разговор?
– Я готов услышать правду.
– Не тебе говорить мне о правде!
– Да что началось-то? Что на тебя нашло?
– Ты думаешь, что имеешь право требовать от меня честности. Вот что на меня нашло. А сколько раз ты мне врал?
Разговор вырулил на наши отношения. Теперь он идет знакомым маршрутом, реплики заучены так, что каждый из нас может проговорить весь диалог в одиночку. Но когда приходит время ему вскочить с места и рыкнуть: «Все, я сваливаю», а мне кинуть ему: «Скатертью дорога», Витя снова сходит с намеченного пути.
– Я хочу исправить. Ну… Я могу тебе сейчас помочь. Наверное, чем-то.
Фраза «исправить» бьет больно и резко. Вспоминаю совсем не то, что должна бы. Не его вранье, измены, пока я валялась в больнице. Я вообще не думаю о нем или о нас, перед глазами этот деревянный дом, из которого мне чудом удалось сбежать.
– Исправить? Невозможно исправить то, что сделано, как ты не понимаешь? Знаешь, как бы я хотела исправить некоторые ошибки в жизни? Прошлое не открывается, оно на замке, закрыто. С этим придется жить. Нельзя откатить на несколько дней назад и сделать все по-другому. Надо попытаться жить дальше. Нельзя исправить. Невозможно ничего изменить!
Я точно про нас с ним сейчас говорю? Опять Витя терзает эту котлету. Да оставь ты ее уже в покое, ради Христа!
– Думаю, на сегодня хватит.
– Как остынешь, позвони, поболтаем.
– Поболтаем? Вот придурок-то!
– Все, я сваливаю!
– На лестнице смотри не споткнись!
Вот теперь все идет по сценарию.
Наступает ночь, и я остаюсь одна. Только отражение в окнах ходит за мной по пятам. Как бы я ни старалась, мне не удается прятаться за другими людьми. Особенно если я выгоняю их из квартиры. Я плохо сплю, а если забываюсь на три-четыре часа, то на меня накатывает пустая, давящая темнота, кажется, что кислорода нет и я вот-вот задохнусь. Это сны без единого образа, сплошной телесный ужас. Будто бы я не сбежала, а все еще хожу по дому с деревянными стенами и дребезжащими окнами, спускаюсь в подвал. Он не отпускает меня. Вся жизнь, которую я веду после возвращения, лишь ширма, прикрывающая правду. Я никому ее не расскажу, даже Кате: мне не удалось улизнуть. Каждую ночь я возвращаюсь обратно. И если это скоро не кончится, я либо сойду с ума, либо сделаю что-нибудь с собой.