Она взялась за подсвечник, и беспокойный свет заплясал, создавая тень в несколько раз больше человека. Голова занимала половину потолка, плечи – всю стену. Настя старалась не смотреть вокруг себя, чтобы не видеть этого. Окна в потрескавшихся рамах были закрыты на щеколды, по краям оклеены белой тканью. Здесь никогда не открывались форточки и очень редко отворялись двери. Настя тихонько, проверяя каждую половицу на скрипучесть, подошла к окну и опасливо выглянула из-за занавески наружу. На улице намело сугробы, которые поднимались выше подоконника, оборванные провода свисали с деревянных столбов, мотылялись на ветру. Так выглядела ее вечность.
Если бы кто-то по странному стечению обстоятельств оказался в тот момент на улице, в молочном фосфоресцирующем свете луны он бы заметил, что наличники с простыми узорами осели вниз, покосились влево-вправо. Стены дома, когда-то окрашенные, вылиняли от времени и дождей. Из-под шелушащейся то тут, то там краски, как обглоданные кости, выпирали бревна. Вот что заметил бы внимательный прохожий, но по единственной в деревне дороге давно никто не ходил. Зимой ее заносило снегом, летом она порастала бурьяном. Соседние дома припадали к земле, стояли с выбитыми стеклами, вместо съехавшей обшивки крыш торчали кое-где ребра стропил. В их комнатах росли молодые березы и клены. Деревня уже много лет была заброшена. Только в одном доме в окне мигал слабый свечной огонек.
Настя подтянула повыше чужие штаны, потому что те постоянно сползали с худого тела, засунула стакан под мышку и спустилась в подвал. В доме было жарко натоплено, а внизу тянуло сквозняком и гуляла зима, кусала острыми, маленькими зубками за теплые и слабые места: щеки, нос и почему-то колени, как их ни прячь и ни укутывай. И все-таки внизу, в хрустящей от мороза чернильной пустоте, было лучше, чем в доме.
Настя держала свечу в руке. Огонь освещал низкий деревянный потолок, земляной пол, стены подвала, сделанные вперемешку из кирпича и камней, и металлический стеллаж с банками. Там же лежала лампочка – совершенно ненужная, ведь электричества в заброшках давно не водилось. Настя поднесла свечу поближе к стеллажу, на банках проступили надписи, сделанные от руки: «вишневое», «слива», «огурцы». Темнота – густая, как плотная жидкость, – сдалась и отползла подальше. Каким бы маленьким ни был огонь, с его помощью Настя протаивала себе путь вперед так же, как легким теплым дыханием топят льдинку.
Рядами, уходящими вправо и влево, стекленели банки, в которых было заточено что-то съестное. Насте можно – нет, ей нужно – было выбрать одну из них и как можно скорее вернуться назад. Вместо этого она пальцами нащупала на одной из полок ржавый, погнутый гвоздь и поставила им засечку на стене. Худое запястье, синие нитки вен, шрам от падения с мотоцикла мельтешили перед глазами. Наконец дело сделано, в ряду появилась свежая, третья, линия. Настя пересчитала несколько раз, хотя и так было видно, что засечек три, и она точно знала, что три, а все-таки не верилось. Время скомкалось, и Настя никак не могла понять – она заперта в деревенском доме дольше или меньше. Всего несколько часов или уже несколько месяцев? Если бы не эта каменная стена, она бы потерялась во времени окончательно. Иногда полагаться на свои ощущения опасно, они слишком зыбкие. Больше пользы может принести кривой гвоздь в руке.
Настя обошла стеллажи с банками и сделала пару шагов в темноту, которая посторонилась, пропустила ее со свечой в руке – лишь затем, чтобы навалиться сзади. В пятно света попал деревянный ящик с прикрытой крышкой. Настя нагнулась, попыталась его открыть одной рукой, но не удержала. Крышка слетела на земляной пол и гулко загрохотала. Настя испугалась, вздрогнула и едва не задула свечу – единственное, что защищало ее от окружающих тьмы, зимы и печали. Она нагнулась к ящику, в котором хранился рассыпанный и пожелтевший от времени рис. Два десятка килограммов, не меньше. Настя аккуратно зачерпнула крупу в стакан, который принесла с собой. Первые несколько раз она боялась наткнуться здесь на мышей – ей казалось, они обязаны были водиться в ящике, набитом едой. Но за то время, что она находилась в доме, не увидела ни одной. Тут нет ничего живого, кроме нее. Разобравшись с рисом, Настя повернула обратно.
По пути, замедляя шаг, взяла с полки первую попавшуюся банку с вареньем. Настя ждала этого ничтожного момента целый день. Собственная жизнь, которая казалась сложившейся и массивной, как многоэтажный дом, как торговый центр у здания администрации, как промзона на окраине, оказалась не крепче чайной чашки. Вывернулась из рук и разлетелась по полу. Жизнь резко перестала быть собственностью и управлялась чужой волей: нельзя было выйти из дома, проспать подъем в семь тридцать утра, много говорить, сидеть без дела, сутулиться, жаловаться. Нельзя! Действия, положение тела и даже мысли были строго регламентированы. Было лишь одно исключение: никто не указывал, с каким вареньем пить чай за завтраком и в обед. Это все еще зависело от Настиного решения. Оно – ничтожное и ни на что не влияющее – значило не меньше, чем согласие выйти замуж и последующий развод, покупка свадебного платья, похороны родителей, переезд на новую квартиру. Этот выбор был таким же судьбоносным, потому что помогал продержаться до вечера, спуститься в подвал и поставить еще одну засечку на балке. Если и не свобода, то хотя бы приятная неопределенность. Настя покрутила банку – что там написано? На этикетке от руки выведено «сливовое». Кислое.
Из подвала вела невысокая, но крутая лестница. Ступеньки были раскиданы широко и почти нависали друг над другом. Приходилось высоко задирать ноги и слепо искать опору. Это требовало привычки, которую Настя не смогла развить. Она спотыкалась всякий раз, как карабкалась наверх. И руками не выходило схватиться: в одной – свеча, в другой – то, что она приготовит себе завтра утром. Настя не падала только по одной причине: слишком боялась сделать что-то не так. Если она свалится в подвал, наделает шума и не дай бог что-нибудь разобьет, то наверняка нарушит какое-то из десятков правил дома. За это ее накажут. Не буди Лихо – есть такая пословица. Настя старалась его не тревожить, хотя было уже поздно, ведь если ты заперта с ним в одном доме, то когда оно до тебя доберется – лишь вопрос времени. К тому же в этом доме Лихо почти никогда не спит. Медленно, боком Настя заползла обратно в дом, поставила банку и стакан с рисом на пол, закрыла люк. Наверху за время ее отсутствия ничего не изменилось: полумрак на кухне, скребущий звук в соседней комнате. Гуляющее пламя свечи гоняло огромные тени по стенам. Настя доделала работу: спрятала припасы на завтра по шкафам, замочила рис. Скребущий звук за стенкой становился все требовательнее, звал. Или ей казалось. Она, по старой привычке, оглянулась в поисках часов – их тут не было. Луна висела на том же месте, будто прилипла. Звезды – застывшая снежная крупа. Придет время – она осыплется с неба на землю и смешается с сугробами. Интересно, звезды такие же хрустящие, если их сжать в руке, и можно ли из них слепить снеговика?
Надо было идти в комнату, да ноги не несли. Настя пыталась справиться с тревогой, которая пульсировала в венах, смешивалась с кровью, слюной и потом. Ощущалась деревянность рук, ног и того, что распласталось между ними. Грудная клетка была забита чем-то сухим и колким, как опилки, и трухлявилась изнутри. Когда Настя боялась, она превращалась в старое, сухое дерево.
Кухня выходила в длинный коридор, он начинался от входной двери и шел навылет через весь дом. На коридор, как бусы на нитку, были нанизаны комнаты – всего две. Дальняя – вытянутый короб с окном на конце. Ее можно было назвать еще одним коридором, если бы там не стояли кровать и шкаф с книгами. Быстрый взгляд: Набоков, Чехов, Пушкин, Рабле, Дюма, Солженицын. Тут Настя ночевала. Слово «жила» не хотелось произносить. Другая – большой зал, откуда доносились скребущие звуки. Комната была забита полинялым, потрескавшимся хламом: сервант, шкаф, книжная полка, стол. На стенах поклеены обои в крупный цветочек – деревенский шик. Посередине комнаты стояло кресло, в котором кто-то был. Не горела свеча, поэтому ничего нельзя было разглядеть, кроме силуэта – черное на черном, поневоле начнешь разбираться в его оттенках. Кресло, в которое силуэт вместился, сидело на нем как наперсток: нелепо, будто взрослый решил проехаться на детском велосипеде. Какая-то туша с широкими плечами, огромной головой в форме булыжника. Сидящего было почти не видно, но и то, что удавалось выхватить взглядом, вызывало тревогу.
Настя все еще стояла в начале коридора и не могла заставить себя приблизиться к комнате с черной фигурой в центре. Ноги будто вросли в половицы и перестали слушаться. Но медлить – значит нарушать правила, а это наказуемо. Поэтому Настя, выдохнув и чуть не затушив свечу второй раз за трудный вечер (только не это), пошла. Шаг – скрип. Второй – скрип. Половицы, такие же трухлявые, как ее грудная клетка, прогибались под ней. Сколько там в ней килограммов, меньше пятидесяти осталось? Настя дошла до зала. В этом доме не было дверей ни в комнатах, ни на кухне. Там жил тот, кто не любил стеснять себя. Зато входных – или правильнее будет сказать выходных, потому что Настя только и мечтает, что сбежать, – целых две. Первая открывается наружу и выпускает жильца в небольшой предбанник, который запирает вторая. Обе двери никогда не бывают распахнуты одновременно. Сначала запирается одна и только потом отворяется другая – таковы правила.
Но это было неважно. Настя стояла на пороге зала и не решалась войти. Свет свечи раздвигал вязкую тьму и касался того, кто сидел в кресле. Голова без волос, да и не голова будто, гигантская, обкатанная морем галька, только черного, дегтярного цвета. Сидящий весь будто был вывернут наружу, темнее ночи за окном и сумрака вокруг. Больше похож на мешок, которому придали сходство с человеческой фигурой. Тяжелые, широкие плечи. Непропорционально длинные руки свисали с подлокотников кресла до самого пола, тонкие пальцы выглядели как ножи, лежали на половицах и медленно скребли их. На полу оставались царапины. Сидящий в кресле открыл глаза – загорелись два маленьких красных огонька, похожие на рыбок. У существа не было имени, Настя звала его Пятном. Разумеется, про себя, обращаться к нему она не смела. Сидящий в к