ресле перестал шевелить пальцами, стало тихо.
Пятно открыло рот – это было понятно только потому, что темнота условного лица стала еще гуще в нижней его трети, – и вытолкнуло из себя звук. К Настиному удивлению, это был обычный человеческий голос – мужской, с хрипотцой курильщика, принадлежавший человеку лет пятидесяти. Он произносил имя Насти, но ей казалось, что разбирал его по буквам. Настя – стан, наст, сан, натс (шоколадка такая), Яна, Аня, Ася (три других человека!), стая (это Настя, Яна, Аня, Ася вместе). От имени Анастасия слов получалось немногим больше, появлялись парные к существующим детали (к чему тут еще две «а», зачем вторая «с»). Из нового – буква «и». С ее помощью выходили «сани», и больше ничего. Сесть бы в них да уехать отсюда (отсюда: оса, сота, сад – что-то медовое образовалось). Рой мыслей вился в голове, а Пятно тем временем поднялось с кресла. И когда оно встало в полный рост, Настя в очередной раз заметила, как комната ему маломерит. Голова упиралась в самый потолок, ему приходилось сгибаться. Глаза-рыбки не мигая смотрели сверху. Пятно повернуло пустоту лица в одну сторону, затем в другую, словно медленно и лениво говорило «нет». Оно подозвало к себе Настю, снова назвав ее имя. Настя медлила. Она отпустила дверной косяк, за который держалась не для равновесия, а от страха, и ввалилась в комнату. Шаг, еще, сбоку мелькнул второй огонек. Старое разбитое зеркало в раме отразило свет, забликовало. Настя мельком посмотрела в него и увидела едва знакомое свое лицо: глубоко посаженные глаза стали еще глубже, тонкие губы еще тоньше, длинный нос – длиннее, морщина между бровями – заметнее. Это не совсем она, только волосы остались прежними – лежали темными завитками у висков, шапкой прикрывали голову и змеились косой по плечу и спине. По зеркалу снизу доверху проходила трещина, которая делила Настино лицо на две неравные испуганные части. Смазанный взгляд скользнул по себе и снова вернулся в центр комнаты, где подпирала потолок черная туша. Она как раз подняла вверх длинный палец и произнесла главное правило дома. Настя выучила его наизусть, потому что каждый вечер они зубрят его вместе, как молитву. Не выноси из избы. Не выноси из избы. И так по кругу, пока не захочется спать, а затем еще час.
Тут свои порядки: ни одна соринка, ни одна крошка не должна покинуть деревянных стен. Все, что попало в дом, остается здесь, отправляется в мешки и потом сгорает в печи. Не выноси из избы. Не выноси из избы. Хотелось зевнуть, но это было запрещено. Настя снова думала о мышах, которых не было в богатом на еду подполе, которые не скреблись в стенах, не попадались под ноги ранним утром или поздним вечером. Что с ними произошло? Смогли ли они ускользнуть в мир наружный или остались здесь навсегда? Может быть, их сожгли в печи, как и все остальное? Не выноси из избы.
Единственный, кто мог выходить из дома на улицу, – Пятно. Оно приносило дрова из сарая и воду из колодца. Эти вылазки сопровождал странный ритуал. Пятно тщательно осматривало себя перед выходом: заставляло протирать куртку влажными тряпками и потом длинными пальцами-ножами искало пылинки и бросало их в мешок для сора. Одевшись, подходило к порогу и стучало по стене дома – первая дверь отворялась. Когда Пятно выходило в предбанник, дверь закрывалась так быстро, чтобы Настя не успела вырваться за пределы дома даже взглядом. Не случайно в комнатах и на кухне окна были занавешены плотным тюлем. А подходить к ним и тем более открывать было запрещено. Гремел замок. После того как Пятно скрывалось в предбаннике, удары по стене повторялись, и отворялась уже вторая дверь, следом захлопывалась и тоже гремела замком. Не выноси из избы. Не выноси из избы.
Даже если Пятно покидало дом, Настя обязана была выполнять все указания, которые оно оставляло перед уходом. Если ослушается хотя бы в чем-то, Пятно узнает и накажет. Настя боялась не только его, но и самого дома, который, кажется, следил за ней. О побеге страшно было даже думать, вдруг в этом чертовом месте и мысли ни от кого не скроешь. Не выноси из избы. Как же хочется спать.
Соринки, пыль и крошки – это все ерунда. Подумаешь, помешанный на гигиене монстр, который заставлял чистить вещи и мести полы несколько раз в день. Все, что попадало в дом, не могло никогда его покинуть. Настя тоже тут. И когда она повторяла уже в сотый раз – только бы не зевнуть – «не выноси из избы», она выносила себе приговор. Ни Пятно, ни дом не отпустят ее. Она принадлежит этому месту, как кресло, в котором сидело Пятно, как лестница, ведущая в подвал, как обои в крупный цветочек. Не выноси из избы. Настя – тот самый сор, который не принято выволакивать наружу. А как поступали с сором? Его сжигали в печи. Что же все-таки стало с мышами в этом доме, куда они делись? Не выноси из избы.
Пятно сделало знак рукой – и они оба замолчали. Оно отпустило Настю спать, та пошла в соседнюю комнату – вытянутый короб с окном на конце, кроватью и книжным шкафом. Упала на кровать, не подумав или не успев отодвинуть одеяло, и сразу же заснула. Скрипучий матрас жалобно ныл, но терпел чужой вес. Настино лицо было напряжено, будто бы и во сне она была вынуждена повторять опостылевшую фразу «не выноси из избы».
Глава 4Ночной гость
Входная дверь бьется, как в припадке, – кто-то настойчиво лупит кулаком с той стороны. Нервный звук заставляет вздрагивать даже в другой комнате – он и далеко, и близко одновременно. Тревожно, хотя и жду ночного гостя – сама ведь звала. На часах без десяти пять утра. Стоит на пороге с канистрой на двадцать литров в руках Савва, или Чумазый, как его все звали. Старый приятель из техникума. Ну как приятель – мы с ним выпивали в больших компаниях или курили у входа в шарагу перед парами. Стреляли сиги, болтали о всякой ерунде типа музыкальных направлений и смысла жизни – нам казалось, что мы разбираемся и в том и в другом. Особенно в жизни. Он говорил, что хочет рано умереть, до того, как старость доберется до него и покалечит. «Быстрая и красивая смерть может исправить какую угодно жизнь», – сказал он во время одной из тусовок, и я даже записала себе куда-то эту фразу, так она мне понравилась. А потом отпила еще пива (шла третья или четвертая бутылка «Туборга») и подумала, что он, наверное, философ, раз такой башковитый, и посмотрела на него по-новому. Даже влюбилась – ненадолго, часов на шесть, пока хмель не сошел.
Сейчас я думаю по-другому. Такое – про смерть – можно ляпнуть только в семнадцать лет, когда еще веришь, что ты вечен, как божий закон. Все люди немного язычники, которые думают, что центр истории и мира – это они сами, а все вокруг существует, только чтобы оттенить, подсветить или затмить их. В семнадцать лет человек в этом уверен, и ничто его не переубедит. Поэтому смерть для него – полубога – это открытая дверь, за которой находится что-то интересное. Там и правда может быть все на свете, да вот нюанс: войти можно, а выйти – нет. Пропадешь где-то между. Опять эти двери.
И никакой Савва не философ был, а просто дурак с пивом в руке. И я не лучше, уши развешивала. Столько лет прошло, и вот он стоит на пороге – тощий, невысокого роста. На первый взгляд ничего в Савве не поменялось с техникума – все такой же угрюмый, насупившийся подросток, только в теле заросшего щетиной и бытом мужичка. Майка, с мелкой дыркой у самого ворота, пахнущая, как и хозяин, перегаром и усталостью, грязные растянутые на коленях джинсы и внутри человек – такой же растянутый и усталый. Честно говоря, не знаю, кто из нас выглядел хуже – он ли с перепоя, я ли с бессонницей. А может, он был не так уж неправ тогда, в семнадцать лет, и мы с ним живем уже слишком долго?
Когда я сегодня написала ему в WhatsApp сообщение – всего две строчки, сама не верила, что выгорит. Он тут же прочитал и ответил. Не задал ни одного лишнего вопроса – зачем, как дела, не сошла ли я с ума, – просто уточнил, куда подъехать и сколько я ему за это налью. А ведь сообщение могло его как минимум озадачить: «Привет) есть канистра на 20 литров? Срочно надо». Время отправки: три часа сорок четыре минуты.
Ладно я, но почему он не спал в три утра? Зачем поперся в гараж за канистрой, а оттуда ко мне? Как ни была я занята своими проблемами, любопытство мое зудело. Впрочем, зачем обижать человека вопросами, тем более что от меня ему не нужно было никаких объяснений. От меня он хотел получить водки и что-то к ней «на закусь». Савва снял обувь, поставил аккуратно у порога. «В гостях не сорю», – сказал с уважением к себе. Сор. Внутри что-то зашевелилось. «Не выноси из избы, не выноси из избы», – отозвалась заученная фраза. Слова, которые уже поднимались к горлу, силой воли заставила себя проглотить. Савва прошел на кухню, осмотрел стены, стол, проверил коленом скрипучий табурет и присел.
Мы с ним закончили техникум десять лет назад. Кажется, его оставляли на второй год, или я что-то путаю. Последний раз случайно пересеклись в магазине обуви. Я мерила осенние ботинки, а он ходил между рядами и смотрел больше не на обувь, а на ценники. Я тоже обязательно смотрю на цифры, но и на вещи иногда: нравится – не нравится. А он только на ценники. Мы пожаловались друг другу на дорогую жизнь, спросили про работу (он сказал, что подворачивается иногда халтурка), поузнавали, кто из группы где сейчас находится: Марина в Москву уехала, Толя сидит за грабеж, кажется, Леха ездит на вахту, хорошо заколачивает, к тому же его батя преставился и оставил ему квартиру в наследство. По-моему, Савва так и ушел ни с чем в пакете и не попрощавшись. С этой встречи прошло года три.
На кухне душно. Савва вопросительным знаком сидит в самом центре суматохи, которую я по-хозяйски развела. Честно говоря, во мне домовитости не осталось ни на грамм, я вся выжата, одна только привычка встречать гостя заставляет не сидеть на месте. Нашла в шкафах пряники, початую пачку макарон, кофе и сигареты. Все это выставила на стол, Савва осмотрел быстрым взглядом и кивнул – договорились. Потянулся рукой, а за ней и грудной клеткой, вперед, нараспашку к запотевшей бутылке. Глазами попросил – рюмку? – нет, отверг. Стакан? Ну, у меня его нет, пей из кружки. Он спорить не стал и налил куда было указано. Выдохнул и, запрокинув голову, влил, закусил воздухом, потом плеснул еще.