Всякий раз, как пойдет поворот к весне
От зимы постылой,
Кто-то милый думает обо мне
Со страшной силой.
Чей-то взгляд повсюду за мной следит,
Припекая щеку.
Сигарета чувствует – и чудит,
Обгорая сбоку.
Кто-то следом спустится в переход,
В толпе окликнет,
Или детским именем назовет,
Потом хихикнет,
Тенью ветки ляжет на потолок,
Чирикнет птичкой,
То подбросит двушку, то коробок
С последней спичкой –
За моим томленьем и суетой
Следит украдкой:
Словно вдруг отыщется золотой,
Но за подкладкой.
То ли ты, не встреченная пока
В земной юдоли,
Опекаешь, значит, издалека,
Чтоб дожил, что ли, –
То ли впрямь за мной наблюдает Бог
Своим взором ясным:
То подбросит двушку, то коробок,
То хлеба с маслом,
Ибо даже самый дурной поэт,
В общем и целом,
Подтверждает вечный приоритет
Души над телом.
Трактат
А как по мне, то все довольно просто:
В сообществе, толпе, в людской горсти
Процентов девяносто
Не склонны хорошо себя вести.
А бонусы, Господь меня прости, –
От храбрости до творческого роста, –
Положены процентам десяти.
Такой процент, златосеченья вроде,
Имеет место при любой погоде,
В любом народе,
При Цезаре, Пилате, Нессельроде,
При диктатуре, хаосе, свободе, –
И не имеет шансов возрасти.
Пусть гуманисты губы раскатали
В последние четыре сотни лет, –
Но девяносто склонны быть скотами,
А десять нет.
Но десяти настолько неохота
Дожить свой век под властью идиота,
Им так претит всеобщая зевота
И ворожба,
Им до того не хочется в болото,
Что силы их усемеряет кто-то
И направляет поперек рожна;
В итоге смерть, тупа и криворота,
Стучится лбом в закрытые ворота,
А жизнь идет туда, куда должна.
У Лема есть такая теорема –
Точнее, лемма, –
Изложенная в книге «Божий глас»:
Она сложна и несколько занудна,
Но говорить стихами мне нетрудно,
И я сейчас.
Там люди по космической шифровке
Воссоздали такое вещество,
Которое, при некоей сноровке,
От мира не оставит ничего;
Однако Бог устроил так красиво,
Что точность выстрела от силы взрыва
Зависит, так сказать, наоборот:
Когда стреляешь по конкретной цели –
Взрывается бесшумно, еле-еле,
А если хочешь бенц на самом деле –
То неизвестно будет, где рванет.
У Бога, покровителя фантазий,
Строителя земного очага,
Тут применен закон причинных связей
И рычага.
Он меньшинства возможности повысил,
А большинству амбиций недоклал.
Тут виден не закон случайных чисел,
А хитрый план.
Итак, закон:
Когда нас половина,
То все еще спокойно и невинно.
Когда нас треть,
То нам уже не страшно умереть.
Когда нас четверть,
Никто уже не сможет нас умертвить,
А если нас всего седьмая часть,
То нам уже дана такая власть,
Что мы легко способны всем накласть
И не пропасть.
Когда нас стиснут до одной десятой,
То мы уже гоняем всех взашей,
Как может кот усатый-полосатый
Гонять мышей.
Крутую сотню три бессильных старца
Раскидывают запросто, как блох,
А если кто один на всех остался,
То это Бог.
Кое-что и теперьВспоминать не спешу…
Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.
Кое-что и теперь вспоминать не спешу –
В основном, как легко догадаться, начало.
Но со временем, верно, пройдет. Заглушу
Это лучшее, как бы оно ни кричало:
Отойди. Приближаться опасно ко мне.
Это ненависть воет, обиды считая,
Это ненависть, ненависть, ненависть, не
Что иное: тупая, глухая, слепая.
Только ненависть может – права Дюморье –
Разобраться с любовью по полной программе:
Лишь небритая злоба в нечистом белье,
В пустоте, моногамнее всех моногамий,
Всех друзей неподкупней, любимых верней,
Вся зациклена, собрана в точке прицела,
Неотрывно, всецело прикована к ней.
Получай, моя радость. Того ли хотела?
Дай мне все это выжечь, отправить на слом,
Отыскать червоточины, вызнать изъяны,
Обнаружить предвестия задним числом,
Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны
и грозили подпортить блаженные дни.
Дай блаженные дни заслонить мелочами,
Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни
Бесконечные пытки с чужими ключами,
Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,
Запашком неизменных гостиничных комнат…
Я готов и гостиницу эту поджечь,
Потому что гостиница лишнее помнит.
Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока
Не подернется пеплом последняя балка,
Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,
Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко.
Через год приходи повидаться со мной.
Так глядит на убийцу пустая глазница
Или в вымерший, выжженный город чумной
Входит путник, уже не боясь заразиться.
Избыточность
Избыточность – мой самый тяжкий крест. Боролся, но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей, как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем ее усердно предлагает, хотя давно полезло из ушей. Духовный и телесный перебор сменяется с годами недобором, но мне такая участь не грозит. Отпугивает девок мой напор. Других корят – меня поносят хором. От прочих пахнет – от меня разит.
Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток, поросяток, – но на равнине спрятаться нельзя. Как Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел друзей десяток к нему на вечер творческий, – «Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз, плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera. Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует сегодня в этом зале, и лишь меня настолько до хера?».
Избыточность – мой самый тяжкий грех! Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю. Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, – и вот кручу свои самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы, и этот бедный текст пора прервать, а я все длю попытки, досадные, как перебор в очко, – чтоб достучаться, знаете, до тех, кому не только про мои избытки, а вообще не надо ни про что!
Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю, хорошие манеры простому не пристали рифмачу. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной пестротою, – так я свой дар таскаю на горбу, и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не стою, а всех безгорбых я видал в гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, но мне нальют, прошу меня простить. В конце концов, и весь Господень мир – один ошеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Я вытерплю усмешки свысока, и собственную темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри. И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, – так я свои оберегаю три.
Начало зимы
«Зима приходит вздохом струнных…»
Зима приходит вздохом струнных:
«Всему конец».
Она приводит белорунных
Своих овец,
Своих коней, что ждут ударов
Как наивысшей похвалы,
Своих волков, своих удавов,
И все они белы, белы.
Есть в осени позднеконечной,
В ее кострах,
Какой-то гибельный, предвечный,
Сосущий страх:
Когда душа от неуюта,
От воя бездны за стеной
Дрожит, как утлая каюта
Иль теремок берестяной.
Все мнется, сыплется, и мнится,
Что нам пора,
Что опадут не только листья,
Но и кора,
Дома подломятся в коленях
И лягут грудой кирпичей –
Земля в осколках и поленьях
Предстанет грубой и ничьей.
Но есть и та еще услада
На рубеже,
Что ждать зимы теперь не надо:
Она уже.
Как сладко мне и ей – обоим –
Вливаться в эту колею:
Есть изныванье перед боем
И облегчение в бою.
Свершилось. Все, что обещало
Прийти, – пришло.
В конце скрывается начало.
Теперь смешно
Дрожать, как мокрая рубаха,
Глядеть с надеждою во тьму
И нищим подавать из страха –
Не стать бы нищим самому.
Зиме смятенье не пристало.
Ее стезя
Структуры требует, кристалла.
Скулить нельзя,
Но подберемся. Без истерик,
Тверды, как мерзлая земля,
Надвинем шапку, выйдем в скверик:
Какая прелесть! Все с нуля.
Как все бело, как незнакомо!
И снегири!
Ты говоришь, что это кома?
Не говори.
Здесь тоже жизнь, хоть нам и странен
Застывший, колкий мир зимы,
Как торжествующий крестьянин.