Безверия, стыда и скуки
Не меньше, чем допрежь – надежды и вины
И больше, чем гемоглобина,
Казалось бы, теперь, когда мы все равны, –
Мне все еще не все едино.
Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,
Я ока требую за око.
Я все еще люблю булатный мой кинжал,
Наследье бранного Востока.
Когда прощенье всем, подряд, наперечет,
До распоследнего солдата, –
Ты все-таки не я, хотя и я не тот,
Каким ты знал меня когда-то.
Гарь, ночь без времени, ущербная луна,
Среди миров гремит посуда,
А я стою один, и ненависть одна
Еще жива во мне покуда.
В тоске безумия, в бессилье немоты,
В круженье морока и бреда –
Ты все еще не я, я все еще не ты.
И в этом вся моя победа.
«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»
Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,
Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.
За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,
за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.
Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…
поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.
Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,
Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.
Любовь не девается никуда, а только меняет знак,
Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк.
Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,
Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).
Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел –
Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.
А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,
Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.
А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,
Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.
Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,
Что мне, последнему из шутов, необходима ты?
И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,
Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.
Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,
А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.
Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, –
Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.
Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…
Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!
Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.
…Но образ России трехслоен
(Обычай химер!),
И это не волхв и не воин,
А вот, например.
Представим не крупный, не мелкий,
А средней руки
Купеческий город на стрелке
Реки и Реки.
Пейзаж его строгий и слезный –
Хоть гни, хоть ломай.
Не раз его вырезал Грозный
И выжег Мамай.
Менял он названия дважды –
Туда и сюда.
А климат по-прежнему влажный:
Вода и вода.
Теперь он живет в запустенье,
Что год – то пустей:
Засохшая ветка на стебле
Торговых путей.
Зимою там горы сугробов
И прочих проблем.
И книжная лавка для снобов
В них тонет совсем.
Там много сгоревших строений,
Больших пустырей,
Бессмысленных злобных старений –
Что год, то старей.
От мала, увы, до велика,
Чтоб Бога бесить,
Там два предсказуемых лика
Умеют носить:
Безвыходной кроткой печали
И дикости злой.
Они, как сказал я в начале, –
Поверхностный слой.
Но девушка с местных окраин
С прозрачным лицом,
Чей облик как будто изваян
Античным резцом,
Собой искупает с избытком
Историю всю –
С пристрастьем к пожарам, и пыткам,
И слезным сю-сю.
Красавица, миру на диво, –
Сказал бы поэт,
Который тут прожил тоскливо
Четырнадцать лет.
Все знает она, все умеет,
И кротко глядит.
И в лавке для снобов имеет
Бессрочный кредит.
И все эти взятья Казаней,
Иван и орда,
Недавняя смена названий
Туда и сюда.
Метания спившихся ссыльных,
Дворы и белье –
В каких-то последних усильях
Родили ее.
В каких-то немыслимых корчах,
Грызя кулачки…
Но образ еще не закончен,
Хотя и почти.
Я к ней прибегу паладином,
Я все ей отдам,
Я жизнь положу к ее длинным
И бледным ногам.
Она меня походя сунет
В чудовищный рот.
Потом прожует меня, плюнет
И дальше пойдет.
Черногорская баллада
И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
Бранко Дранич обнял брата, к сердцу братскому прижал,
Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал.
Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рог
И отмстил ему за брата на распутье трех дорог.
Старый Дранич был мужчина и в деревне Прыть-да-Круть
Отомстил ему за сына, прострелив седую грудь.
Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет:
Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет.
Нижне-южная Европа, полусредние века,
Кожей беглого холопа кроют конские бока.
Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь.
Камнеломная, без гласных, вся из твердых знаков речь.
Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей.
Конь бредет четырехстопный, героический хорей.
Куст черновника чернеет на ощеренной земле,
Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле.
Милосердья кот наплакал: снисхожденье – тот же страх.
Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах.
В корке карста черно-красный полуостров-удалец –
То Вулканский, то Полканский, то Бакланский наконец.
Крут Данила был Великий, удавивший десять жен:
Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен.
Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик,
Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик.
Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски:
Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки.
Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца –
Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца.
Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались!
До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались,
Прыть-да-Круть – и тот распался на анклавы Круть да Прыть,
Чье зернистое пространство только флагом и покрыть.
Мусульмане, христиане, добровольцы и вожди
Всё сломали, расстреляли, надкусали и пожгли.
Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно),
Нынче сделалось курортом: пьет десертное вино,
Завлекает водным спортом, обладает мелким портом,
Населением потертым и десятком казино.
Для того ли пыл азартный чужеземцев потрясал,
Для того ли партизаны истребляли партизан,
Для того ли надо вытечь рекам крови в эту соль,
Стойко Бранич, Гойко Митич, Яйко Чосич, для того ль?
Каково теперь смотреть им на простор родных морей,
Слушать, как пеоном третьим спотыкается хорей?
Вот и спросишь – для того ли умирало большинство,
Чтоб кружилось столько моли? И ответишь: для того.
А чего бы вы хотели? Я б за это умирал,
Если б кто-то эти цели самолично выбирал.
Безвоздушью, безобразью, вере в вотчину и честь
Лучше стать лечебной грязью, какова она и есть –
Черной сущностью звериной, не делящейся на две
Что в резне своей старинной, что в теперешней жратве.
Ты же, вскормленный равниной, клейковиной, скукотой,
И по пьянке не звериной, и с похмелья не святой,
Так и сгинешь на дороге из элиты в мегалит,
Да и грязь твоя в итоге никого не исцелит.
Счастье
Старое, а в чем-то новое чувство начала февраля,
Небо серое, потом лиловое, крупный снег идет из фонаря.
Но ясно по наклону почерка, что все пошло за перевал,
Напор ослаб, завод кончился, я пережил, перезимовал.
Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти.
Все еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади.
И сколько ни выпади, ни вытеки – все равно сроки истекли.
(Я вам клянусь: никакой политики, это пейзажные стихи.)
Лети, щекочущее крошево, гладь лицо, касайся волос.