В тысяча девятьсот пятидесятых годах перекопали полоску земли между Ватиканскими музеями и моим домом, чтобы построить крытую стоянку для личных машин папы. На глубине нескольких футов строители обнаружили тело секретаря римского императора с ручкой и чернильницей. Его могила стала нашим автопарком, домом для ватиканских автомехаников и папского автомобильного хозяйства. Это сооружение по конструкции напоминает бомбоубежище, темное и приземистое, с высаженными на крыше деревьями. Единственный способ попасть внутрь – через ангарные ворота, которые отпираются лишь на несколько секунд, когда въезжает или выезжает машина. Солнце еще не село, но улица пролегала низко и пряталась в тени. Из-под двери сочилось машинное масло, светясь в электрическом свете металлическим блеском.
– Вам чего, святой отец? – спросил человек, открывший дверь на мой стук.
Он был одет в форму ватиканского шофера: черные брюки, белая рубашка, черный галстук.
– Я ищу синьора Нарди, – сказал я.
Он потер шею, словно я застал его в разгар работы. Можно подумать, прелаты, которые имеют право пользоваться услугами гаража, наперебой вызывают машины, вместо того чтобы готовиться ко сну. Ночная смена вообще существовала, кажется, только для срочных вызовов печального характера, связанных с преклонным возрастом многих священников.
– Простите, святой отец, – сказал он. – Не могли бы вы прийти попозже?
– Это важно. Пожалуйста, попросите его выйти.
Он оглянулся через плечо. Может быть, у него гостья? Иногда в ночную смену шоферов навещали подружки.
– Постойте тут. Гляну, здесь ли он.
Прошло несколько секунд. Дверь снова приоткрылась, и на улицу вышел Джанни Нарди.
– Алекс?
В последний раз я видел Джанни больше года назад. Мой старый приятель раздобрел. Рубашка у него была мятая, волосы слишком отросли. Мы пожали руки и обменялись поцелуями в щеку, задержавшись чуть дольше, чем требовалось, – по мере того как мы отдалялись друг от друга, внешняя радушность приветствий росла. Когда-нибудь мы станем друг другу абсолютно чужими.
– И по какому поводу такой праздник? – сказал он, озираясь в поисках парада на улице. «Алекс Андреу! Пришел навестить – меня!» Он вечно обращал простые вещи в шутку.
– Мы можем поговорить там, где никто не услышит? – спросил я.
– А то! Иди за мной.
И хотя он даже не спросил, зачем я пришел, ответ на свой первый вопрос я получил. Джанни наверняка уже слышал про Симона.
Мы поднялись по лестнице на усаженную деревьями крышу гаража.
– Знаешь, Алекс, – сказал он, не успел я открыть рот, – ты меня извини, я тебе не позвонил. Как вы с Петросом держитесь?
– Нормально. Откуда ты узнал?
– Шутишь? Да жандармы нам покоя не дают! – Он показал пальцем под ноги, на напоминающий глубокую пещеру гараж. – Вон, сейчас целых трое у меня в гараже, вопросы задают.
Так вот почему мне не дали зайти!
– Вопросы о чем?
– О какой-то «альфе», которую они пригнали из Кастель-Гандольфо. На штрафстоянке у них сейчас стоит.
Уго ездил как раз на «альфа ромео».
– Джанни, – сказал я. – Мне нужна твоя помощь.
Мы росли с ним вместе и были закадычными друзьями. В этом здании крепла наша дружба. Как-то летом мы прознали, что при строительстве гаража рабочие обнаружили внизу целый некрополь, несколько залов римских гробниц. То есть мы жили над кладбищем, над мертвыми телами язычников, которые когда-то клялись, что христиане в жизни не сгонят их с места. Нам с Джанни просто необходимо было взглянуть на него собственными глазами.
Спуститься в залы труда не составило. По канализации можно пробраться куда угодно. Но однажды ночью мы проползли по целому лабиринту каменных проходов и очутились у новенькой металлической решетки. Она вела в подсобку. А из подсобки – в гараж, к папскому лимузину.
Водить машину в Италии разрешается с восемнадцати лет. Нам исполнилось по тринадцать. А на стене висели ключи от восьмидесяти роскошных автомобилей. За год до этого отец научил Симона водить наш старенький «фиат-пятисотый». Но в то лето я упражнялся в вождении на бронированном «мерседесе-пятисотом», с установленным на заднем сиденье папским троном.
Мне захотелось немедленно пригласить девчонок. Джанни сказал: нет. Мне хотелось спрятаться в багажник и прокатиться с Иоанном Павлом. Джанни сказал: нет. «Не жадничай! – сказал он, когда я предложил проехаться на лимузине по парку. – Ты слишком много хочешь!» В тот раз я впервые увидел настоящего Джанни. Годы спустя он превратил в настоящую религию свое стремление «не жадничать». Не желать слишком многого. Закончив школу, я пошел в колледж, а Джанни сказал, что хочет стать серфером. В Санта-Маринеллу[16] он ездил, как слепые в Лурд[17]. Через год отец устроил его на должность смотрителя-санпьетрино. Но в соборе Святого Петра масса закоулков, а обязанность смотрителей – все их вычистить. И когда Джанни надоело отскребать жвачку со стен и кататься по мраморным полам на шлифовальной машине, он крепко задумался, чего он на самом деле хочет добиться в жизни. И решил стать шофером в ватиканском гараже.
Джанни очутился здесь не случайно. Вспоминая время, когда жизнь впереди казалась бесконечной, он вряд ли что иное мог сравнить с нашим летом в гараже. Джанни сделал свой выбор. И с тех пор я при каждой встрече с ним думал о том, что никому из нас, ватиканских мальчишек, за исключением Симона, не хватило смелости испытать, каков мир за пределами этих стен.
– Симона взяли под домашний арест, – сказал я. – Швейцарские гвардейцы видели, как его машина въехала на территорию дворцового комплекса. Мне нужно выяснить, куда она поехала дальше.
Швейцарцы, возможно, ничего и не знали. Но шофер той машины мог бы рассказать…
– Алекс, – ответил Джанни, – у нас приказ молчать об этом.
Этого я и боялся. О том же говорил и Эггер – о запрете на передачу информации по делу.
– Хоть что-нибудь можешь мне рассказать? – спросил я.
– С тех пор как того парня убили, все как-то очень странно, – сказал Джанни, понизив голос. – Ни о чем нельзя говорить. – Он улыбнулся прежней озорной улыбкой. – Так что все сказанное останется между нами.
Я кивнул.
– Вчера вечером пришел заказ. Я не знаю, чей был вызов, но диспетчер отправил по нему моего приятеля Марио. Так что это он поехал ко дворцу твоего дяди – забрать Симона.
– Где он высадил моего брата?
– У лифта.
– Какого лифта?
– Ну, у лифта! Того самого!
Папский дворец настолько стар, что в нем мало современных удобств. Джанни, видимо, имел в виду старинный подъемник во дворе секретариата, когда-то приводившийся в движение водой. Именно этим лифтом пользовались президенты и премьер-министры, приезжавшие с визитом в Ватикан.
Но когда я переспросил, Джанни покачал головой и начертил в пыли носком ботинка большой квадрат.
– Вот двор святого Дамаса.
Он говорил о дворике перед секретариатом. Я кивнул.
Джанни прибавил к рисунку квадрат поменьше, рядом с первым.
– Дворец Николая Пятого.
Это последнее крыло дворца, то самое, которое выходит на площадь Святого Петра.
Джанни процарапал линию, соединяя две фигуры.
– Между ними – открытое место. Здесь – арочная галерея по первому этажу. Где-то в галерее есть дверь, ведет к частному лифту. Вот тут Марио и высадил Симона. Теперь понял?
Я понял. Это все объясняло. Непонятно было только одно: как Симон допустил, чтобы его посадили под домашний арест именно здесь?! Возможно, не знал, куда его везут.
– А что тебе не нравится? – спросил Джанни.
У дворца Николая Пятого четыре этажа. Первый, как и во многих других ренессансных дворцах, построили для слуг и лошадей. Верхние два этажа принадлежали его святейшеству, которому не было смысла заметать следы, если он хотел посадить Симона под домашний арест. Оставался всего один этаж, частная резиденция кардинала-госсекретаря.
– Джан, – пробормотал я, сжав голову ладонями, – они отвезли его в апартаменты Бойи.
Это крайняя неудача. Там до Симона не добраться никому, даже Лучо. Когда Симон подчинился приказу о домашнем аресте, он наверняка решил, что приказ исходит из канцелярии викария, а не от его собственного начальника.
– А что было потом? – спросил я. – Марио возил Симона еще куда-нибудь?
Джанни медленно покачал головой.
– Ал, насколько я знаю, никто из шоферов Симона с тех пор не видел. Если он куда-то и отправился, то пешком.
Но эта часть дворца кишела швейцарскими гвардейцами. Если бы Симона куда-то отконвоировали, Лео бы знал.
– В толк не возьму, – пробормотал Джанни, словно размышляя вслух. – Зачем им его туда везти?
Я сказал, что не знаю. Хотя мог бы ответить иначе. Домашний арест – прекрасный предлог удержать Симона и не дать ему вернуться в музей, чтобы убрать обличающую католиков часть выставки Уго: тысяча двести четвертый год.
– Больше странных вызовов не было? – спросил я.
Джанни усмехнулся.
– Сколько у тебя времени? – спросил он, заговорив тише. – День, когда убили того человека… У меня такого еще не было! Пять часов утра, мне звонят домой. Хотят, чтобы я отработал еще одну смену, с полудня до восьми. Я говорю, к врачу иду в два часа. Да и вообще, я ж только пять часов назад предыдущую смену закончил. Они мне велят отменить врача. Приезжаю я – глядь, а мы тут все в сборе! Каждому до единого поступил один и тот же телефонный звонок.
– Зачем?
– Диспетчер сказал – кому-то во дворце понадобилось, чтобы машины курсировали непрерывно. По расписанию мы должны были катиться к месту какого-то мероприятия в Садах. И тут вдруг меняется маршрут. Теперь два молодых парня остаются на обычных вызовах, а остальные мотаются до Кастель-Гандольфо и обратно, и без всякого оформления.
– То есть?
– Время не отмечаем. Путевок не заполняем. Они хотели, чтобы на бумаге все выглядело как обычный день.