Но никто не вышел. Чем дольше длилась тишина, тем сильнее я чувствовал, как в душе разливается тревога. Они ждали Симона. А Симон не шел.
Через двадцать минут подъехал седан. Шофер открыл заднюю дверь и встал в ожидании. Двери зала суда распахнулись, и из них вышел мой дядя, кипя от негодования.
– Что происходит? – спросил я.
Но Лучо прошел мимо меня к ожидавшей его машине. Через мгновение она уехала. Я обернулся и увидел стоящего рядом Миньятто.
– Что-то сорвалось? – спросил я.
– От кардинала Бойи ни слова, – проворчал Миньятто.
– Как они могут так поступать с Симоном?
Монсеньор не ответил.
– Дядя вернется?
– Нет.
Я кашлянул.
– То есть мне можно зайти в зал?
Миньятто стремительно развернулся ко мне.
– Вам нужно кое-что понять. Я не могу должным образом защищать вашего брата, если ваша семья продолжит брать дело в свои руки.
– Монсеньор, я прошу прощения. Но телефон Уго мог бы…
– Я знаю, что мог бы телефон Уго. Если вы не соглашаетесь с моими просьбами, я не могу представлять в суде вашего брата.
– Понимаю.
– Если вы задумаете что-либо еще, сперва обратитесь ко мне.
– Да. Обязательно.
Моя смиренная уступчивость, кажется, успокоила его.
– Хорошо, – сказал он. – Последние показания будут выслушаны через час. Идите пообедайте и приходите сюда ко мне через пятьдесят минут.
Через час я должен забрать Петроса, но с этим придется подождать.
– Кто будет давать показания?
– Доктор Бахмайер.
Куратор-помощник Уго. От него судьи узнают подробности о выставке.
– Буду, – ответил я.
В четыре тридцать двери открылись. Миньятто подвел меня к столу в правой части зала. Точно такой же стол, для обвинения, я увидел слева, и за ним сидел священник, носивший старинный титул «укрепителя правосудия». Рядом с ним – очень важная фигура, нотариус, без которого слушания не имеют юридической силы. За нами находился зал с рядами пустых стульев. И был еще третий маленький столик с микрофоном, между защитой и обвинением. На столике поставили графин с водой и стакан. Несложно догадаться, для кого…
– Нам здесь не полагается задавать вопросов, – шепотом сказал Миньятто. – Если с чем-то будете не согласны – напишите. Если я сочту вопросы полезными, то передам их судьям.
– Прошу садиться, – сказал председательствующий судья.
Жандармы впустили доктора Бахмайера, затрапезного вида мирянина, со взлохмаченной бородой и плохо причесанными волосами. Я дважды встречался с ним, когда работал с Уго, и знал, что Уго держал доктора в неведении. Вряд ли Бахмайер много знал о выставке.
Нотариус поднялся, чтобы привести его к двойной присяге: в неразглашении тайны и в правдивости показаний. Давая согласие, Бахмайер казался испуганным.
– Пожалуйста, назовитесь, – сказал председательствующий.
Это был монсеньор благообразного и несколько старомодного вида, с большими очками в черной оправе и копной седеющих волос, зачесанных назад и высоко уложенных гелем. Я не узнал ни его, ни двух других членов суда, так что, видимо, Миньятто оказался прав: все судьи, лично знавшие Симона, заявили самоотвод. У монсеньора был польский акцент, а значит, его назначили в Роту в начале понтификата Иоанна Павла. Но несмотря на обширный опыт, судья чувствовал себя тревожно. Это подтверждали и неубедительный голос, и неуверенные жесты. Трудно представить, как такой человек сможет убедить остальных, когда суд удалится на совещание, чтобы вынести приговор.
Слева от него сидел судья намного моложе, под пятьдесят, добродушного вида мужчина с коротко остриженными волосами. У него был вид первокурсника, желающего отличиться. Последний же – седой бульдог с насупленными бровями и изобличающим взглядом – выглядел старше остальных и не скрывал своего неудовольствия. Интуиция подсказывала мне, что исход дела будет зависеть именно от него.
– Меня зовут Андреас Бахмайер. Я куратор по средневековому и византийскому искусству в Музеях Ватикана.
– Можете садиться, – сказал председательствующий. – Доктор Бахмайер, мы собрались для того, чтобы установить причину, по которой мог быть убит доктор Уголино Ногара. Вы работали с доктором Ногарой?
– В некоторой степени.
– Расскажите нам, что вы знаете о его выставке.
Бахмайер угрюмо и недовольно пощипывал кустистую бровь, словно не зная, что ответить на столь расплывчатый вопрос.
– Уголино не слишком распространялся о своей работе, – сказал он.
– И тем не менее, – сказал главный судья.
Бахмайер опустил взгляд на кончик носа, собираясь с мыслями.
– Выставка показывает, что результаты радиоуглеродного анализа Туринской плащаницы оказались ошибочны. Плащаница находилась на христианском Востоке почти все первое тысячелетие как мистическая реликвия, известная под названием «нерукотворный образ из Эдессы».
Судьи переглянулись. Один что-то неслышно пробормотал. Напрягшись, я ждал, предоставит ли Бахмайер достаточно показаний, чтобы выстроить на них обвинение. Симону можно было вменять всего один мотив для убийства Уго: намерение Уго объявить о краже католиками плащаницы из Константинополя в тысяча двести четвертом году. Если Бахмайер не знает о тысяча двести четвертом годе, то сегодня защита отпразднует триумф.
– Это удивительная и радостная весть, – сказал молодой судья. – Но знал ли о ней отец Андреу?
– Понятия не имею. Я встречался с ним всего несколько раз и никогда не расспрашивал. Но он был очень близок с Уголино, поэтому я уверен, что он знает о выставке намного больше, чем я.
– Можете ли вы предположить, что причиной убийства стали сведения, известные доктору Ногаре?
Еще не услышав ответа Бахмайера, я обрадовался. Его спрашивали о том, чего он в полной мере знать не мог. Даже если он знал о тысяча двести четвертом годе, почти никому не известно, что Симон пригласил на выставку православное духовенство. Я взглянул на Миньятто и заметил в его глазах блеск. Возможно, этот вопрос был в списке тех, что он предложил судьям.
Бахмайер, однако, удивил нас обоих.
– Да, – сказал он. – Могу предположить. Мы недавно обнаружили, что исчез один из самых важных экспонатов. Кто-то забрал из запертой витрины оригинал Диатессарона.
Я вскочил, не веря своим ушам. Но прежде чем я успел что-либо сказать, рука Миньятто легла на мою руку и потянула меня обратно. С другой стороны зала за мной внимательно наблюдал укрепитель правосудия.
– Вы предполагаете, что книгу украл отец Андреу? – спросил председательствующий.
– Я знаю только то, – сказал Бахмайер, – что в день после убийства Уголино отец Андреу приходил в музей и вносил изменения в экспозицию. Он убрал увеличенную фоторепродукцию страницы Диатессарона, а когда я спросил почему, он не предложил мне никакого объяснения.
Я торопливо нацарапал Миньятто записку.
«Он не знает, что говорит. На стенах остались другие фотографии Диатессарона».
«Вы уверены?» – беззвучно спросил Миньятто.
Когда я кивнул, он поднялся и сказал судьям:
– Позволите обратиться?
Ему сделали знак подойти. Последовал обмен приглушенными репликами. Затем Миньятто с тревожным видом вернулся к столу.
– Доктор Бахмайер, все ли увеличенные фотографические изображения демонтировал отец Андреу? – спросил молодой судья.
– После того как я спросил его про первое, остальные он не трогал.
Миньятто нахмурился. Не такое впечатление он рассчитывал создать у судей, с Бахмайером мы зашли в тупик. Меня между тем больше занимал Диатессарон. Что означали пятна на руках Уго? И возможно ли, что он принес манускрипт в Кастель-Гандольфо, а теперь книга исчезла?
– Доктор Бахмайер, – сказал председательствующий, – можете ли вы предположить…
Но вопрос прервал звук открывающейся двери в дальнем конце зала суда. Резкий скрип пронзил размеренное течение слушаний. Я обернулся.
Вошел высокий человек с рыхлым лицом и потупленным взглядом, одетый в простую белую сутану. Он беззвучно сел на последнюю скамью зала, стараясь не привлекать внимания. Ни один жандарм его не остановил. И сразу же зал взбудоражился. На новоприбывшего смотрели даже судьи.
– Прошу вас, продолжайте, – сказал человек по-итальянски с польским акцентом.
Он прожил в городских стенах двадцать шесть лет, но от акцента так и не избавился.
– Ваше преосвященство, – сказал председательствующий, – чем мы можем вам помочь?
– Нет-нет, – извиняющимся тоном ответил архиепископ Новак. – Я здесь только в качестве наблюдателя.
Судьям стало не по себе. Одно дело – просто быть наблюдаемыми. И другое – когда наблюдают за тобой глаза и уши папы.
– Доктор Бахмайер, – повторил председательствующий, – можете ли вы предположить, почему обвиняемому потребовалось украсть манускрипт?
Вопрос показался мне абсурдным. Не было никаких доказательств, что Симон хоть пальцем касался этой книги.
– Прошу прощения, – раздалось позади. Опять Новак. – Поясните, пожалуйста, вопрос.
Судья повторил только что сделанное Бахмайером заявление о краже Диатессарона.
– Приношу свои извинения, – сказал Новак. – Следующий вопрос, пожалуйста.
Судья, похоже, не вник в замечание архиепископа. С неуверенным видом он решил повторить Бахмайеру тот же вопрос.
Но Новак перебил его:
– Прошу прощения. Пожалуйста, больше об этом не стоит говорить. Эта тема выходит за пределы dubium.
Двое судей переглянулись.
– Что такое дубиум? – шепотом спросил я у Миньятто.
Тот не ответил, потрясенно глядя на архиепископа Новака.
Председательствующий судья покопался в лежащих перед ним бумагах и выбрал одну.
– Ваше преосвященство, – сказал он, – в моих руках – объединенный иск, где сказано, что дубиум состоит в том, был ли святой отец…
– Его святейшество распорядился об изменении дубиума, – мягко перебил его Новак, подняв руку. – Прошу вас больше не обсуждать эту тему.
Миньятто не глядя что-то нацарапал в лежащем между нами блокноте.