– Оно тоже означает «близнец», – сказал я.
– Да! – просиял Уго. – «Т’ома» по-арамейски – «близнец». Поэтому «Фома, по прозванию Близнец», по сути дела, означает «Близнец, по прозванию Близнец»! Вам это не кажется странным? Почему Иоанн его так называет?
Я мысленно усмехнулся. Не будь Уго музейным куратором, он бы стал прекрасным учителем предсеминарии, любимцем всех учеников.
– Иногда Иоанн приводит арамейский вариант, а рядом его греческое толкование. Это не обязательно означает, что…
– Святой отец, в других местах, где Иоанн повторяется, он говорит об Иисусе. «Мессия, что значит Христос, Помазанник». «Равви, Учитель». Почему же он так говорит и о Фоме?
– Почему?
– Вы знаете, близнецом кому, по некоторым утверждениям, оказывается этот человек?
– Знаю. Легенда гласит, что Иисуса.
Уго улыбнулся.
– Но это лишь легенда, – прибавил я.
В Евангелии от Марка сказано, что у Иисуса были братья и сестры. Отсюда некоторые толкователи с уверенностью заключали, что таинственный «близнец» по прозвищу Фома мог оказаться его братом.
Уго пропустил мое замечание мимо ушей.
– Близнец Иисуса! Точный отпечаток. Вылитая копия. – Он понизил голос. – Что вам это напоминает?
– Вы полагаете, что люди связывали Фому с плащаницей, – наконец понял я. – Вы думаете, он таким образом получил свое прозвище.
– Нет. Еще интереснее. Я думаю, что «Фома» и «Близнец» – это и есть плащаница. Я думаю, что апостолы ничего подобного раньше не видели и поэтому назвали образ так, как увидели его: отражением, копией, близнецом. Лишь позднее имя связали с человеком, который вывез плащаницу из Иерусалима. К тому времени, когда писалось первое Евангелие, большинство христиан говорили по-гречески или по-латыни и не представляли, что означает «Фома» по-арамейски. Они могли подумать, что это настоящее имя человека. Поэтому Иоанн и напоминает им, добавляя специально для них греческое слово «близнец» – «дидим».
Я откинулся на спинку стула, не зная, что сказать. В сотнях прочитанных мною книг о жизни Иисуса я никогда не встречал подобной идеи. У Иоанна были и другие причины сочинить историю о Фоме, – и все же в рассуждениях Уго ощущалось нечто завораживающее. Простое, элегантное и логичное. На мгновение Иоанн перестал быть холодным философом и стал обычным христианином, пытающимся сберечь величайшую реликвию от исчезновения из памяти нашей религии.
– Думаю, это возможно, – сказал я. – И более странные вещи оказывались истинными.
– Значит, мы с вами согласны!
– Но, Уго, эта гипотеза не будет достаточно убедительна, если мы не найдем в Диатессароне подтверждающие ее свидетельства.
Он открыл свой дневник исследований на странице, заложенной вместо закладки ручкой.
– Поэтому я перехожу к плану нашего наступления. У Иоанна есть три фрагмента, в которых упоминается Фома, глава одиннадцать, стих шестнадцать, четырнадцать – пять и история о Фоме неверующем в двадцать – двадцать четыре. Я попросил рес тавраторов восстановить эти стихи, прежде чем они возьмутся за остальное.
Я забрал у него ручку и снял колпачок.
– В других Евангелиях есть и четвертое упоминание. Фома появляется там в списках двенадцати апостолов.
– Где?
– Марк, три – четырнадцать, который копирует Матфей в десять – два, и Лука – шесть – тринадцать. Во всех трех версиях упомянут Фома, так что и в Диатессароне тоже должен быть Фома. Если там мы найдем нечто большее, чем его имя, – прилагательное, другое прозвище, все, что угодно, – это может оказаться необходимым вам подтверждением.
– Великолепно! – хлопнул в ладоши Уго. – Теперь вот еще что. Пока мы дожидаемся реставраторов: какая самая лучшая книга о Фоме неверующем?
Я записал ему в дневник заглавие: «Символизм в повествовании о Страстях Христовых у Иоанна».
– У вас есть? – смущенно спросил он. – Я бы не хотел появляться в библиотеке.
– Почему?
– Новые сканеры теперь поставили на все шкафы. А вдруг они отследят, что именно мы снимаем с полок?
– Моя библиотека в вашем распоряжении, – сказал я. – Завтра принесу вам книгу.
Уго улыбнулся.
– Отец Алекс, мы подбираемся к истине. Мы уже близко, очень близко. Надеюсь, вы тоже это чувствуете.
Я шел домой в таком же опьяненном состоянии, в котором, должно быть, пребывал Уго. В своих молитвах в тот вечер я просил у Бога мудрости и откровения. На следующее утро я достал с полки «Символизм у Иоанна», вложил туда записку для Уго, оставил в ящике для входящей корреспонденции у него в кабинете и отправился на занятия. В тот день я думал о Фоме. О Близнеце. И не подозревал, что Уго и я в последний раз говорили друг с другом как друзья.
Он переменился в одночасье. Однажды утром его пригласили на важную встречу – Уго так и не признался с кем, – и после встречи он стал другим.
Теперь, возвращаясь к прошедшим событиям, я знаю, что произошло. За две недели до этого Симон в последний раз за лето объявился в Риме. Он задержался всего на одну ночь. Днем он отправился в город – подстричься и побриться. Перед тем как лечь спать, он собрал пылинки со своей лучшей сутаны, а наутро исчез еще до рассвета и появился через несколько часов, принеся Петросу белые четки с пластмассовыми бусинами. Такие четки раздаются в подарок всеми службами Святого престола. Не только его святейшеством. Но ни одна ватиканская служба не рассылает приглашения на встречи к семи тридцати утра – и ни один служащий секретариата не полетит через весь континент на такую встречу. Он был на мессе с папой. Он никогда этим не хвалился, даже словом не обмолвился. Но другого объяснения не находилось. И если Иоанн Павел связался с Симоном, то, должно быть, он связался и с Уго.
На следующий день после того, как Уго побывал на встрече, он приостановил работу в реставрационной лаборатории вплоть до особого распоряжения. Повесил замок на дверь, словно был уверен, что ему это сойдет с рук. Что у него есть поддержка наверху. Потом позвонил мне.
– Святой отец, нам надо поговорить. С глазу на глаз. Давайте позавтракаем в баре «Иона».
«Бар “Иона”». Прозвище кафе, которое Лучо недавно открыл на крыше собора Святого Петра. Публичное место. Оглядываясь назад, я понимаю, что все свидетельствовало о грядущем разрыве.
Когда я пришел, Уго сидел с чашкой в одной руке и портфелем в другой. Хороший способ не пожимать протянутую руку и избежать дружеских объятий.
– Что произошло на вашей встрече? – спросил я.
Меня никто не мог подслушать – шумела кофемолка, на стене гудел кондиционер, – но Уго повел меня из кофейни на улицу, словно мы обсуждали что-то секретное.
«Бар „Иона“» – игра слов: это еврейское имя святого Петра, бар-Йона. Но само место, как и все дела рук Лучо, было унылым. Плакаты на стенах, мусорные корзины с пластиковыми стаканчиками. Непременный почтовый ящик ватиканской почты стоял у двери, как кружка для пожертвований, призывая туристов подписывать открытки и обклеивать их такими прибыльными для страны ватиканскими марками.
– Я знаю, чем вы занимались. – Уго пригнулся ко мне и перешел на шепот. – И даже выразить не могу, как меня потрясло ваше предательство.
Я недоуменно заморгал.
– Как вы могли это сделать? – продолжил он. – Как вы могли обмануть мое доверие?
– Уго, ради всего святого, о чем вы таком говорите?
Он гневно зыркнул на меня.
– Вы не могли не знать, что ваш брат был на аудиенции у его святейшества. Вы знали, что это связано с моей работой!
Я кивнул и спросил:
– И что?
– Я не допущу, чтобы мои труды украли. Отец Алекс, это моя выставка! А не вашего брата. И не ваша. Как вы посмели у меня за спиной превратить ее в пошлый предмет торговли? Вы знаете, что меня нисколько не волнует ваша восточная политика. Все. Между нами все кончено.
Я похолодел.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Идите к черту!
– Что вам сказал его святейшество?
Уго поднялся из-за стола.
– Его святейшество? Ха! Слава богу, не он один интересуется моей работой!
Я тогда не понял этой фразы. Сейчас, возвращаясь к разговору, я вижу, что она совершенно отчетливо объясняла, с кем он встречался. Но в памяти у меня засели другие, сильно задевшие меня слова:
– Алекс, больше ни слова. Я не желаю выслушивать вашу ложь. Сделайте одолжение, не вмешивайтесь больше в подготовку моей выставки. Прощайте.
В тот день я позвонил ему раз десять. И еще десять – на следующей неделе. Он не отвечал на мои сообщения. Я подходил к реставрационной лаборатории, но меня не пускала охрана. Однажды вечером я остался ждать у музея и столкнулся с Уго, когда тот выходил из дверей. Я шел за ним, но он отказывался говорить со мной. Я ничего не понял, а он не объяснял. Больше мы не разговаривали.
На следующее утро после нашей встречи в баре «Иона» я позвонил Симону в турецкую нунциатуру. Он уехал по делам и перезвонил мне только через три дня. Когда я рассказал ему новости, он расстроился не меньше моего. Правда, к тому времени мои переживания сменились гневом.
– Больше он тебе ничего не сообщил? – спросил Симон. – Не рассказывал, что они ему сказали?
– Ничего.
– Он по-прежнему в Риме? Можешь с ним поговорить?
– Симон, я пытался.
– Алекс, я прошу тебя. Это очень важно. Он… очень много для меня значит.
– Прости. Уже все.
Не знаю, почему меня так задело молчание Уго. Может, потому, что его последнее обвинение показалось мне справедливым. Я присвоил себе работу, которая моей не являлась. Я льстил себе тем, что его выставка – это наша выставка, а он видел меня насквозь.
Но была еще одна причина. Если коротко, та работа, которую я проделал вместе с Уго, заставила меня почувствовать себя сопричастным чему-то значительному. Восторг вызывало не то, что наша работа казалась важной и увлекательной мне, а то, что она казалась важной и увлекательной нам обоим. Я никогда не завидовал путешествиям и деловым встречам Симона. Меня вполне устраивала роль отца и учителя. Но когда спутник твоей жизни сидит в детском кресле и лишь недавно вырос из ползунков, нестерпимо хочется взрослой компании. В такие минуты чувствуешь униженную благодарность к кассиру в банке и к мяснику в лавке за возможность переброситься несколькими фразами. Когда мы с Уго каждое утро входили в реставрационную мастерскую, гадая, что нам готовит манускрипт, или обменивались в конце дня телефонными звонка