У него уже лежал палец на кнопке. Ему не терпелось ее нажать.
– Погоди, – сказал я. – Ты подумал, что ей скажешь?
Он без колебаний кивнул.
У меня заныло сердце. Я и не знал, что сценарий этого разговора у него уже заготовлен.
– Тогда хорошо, – сказал я. – Звони.
Но к моему удивлению, он протянул телефон мне.
– Мы можем вместе позвонить?
И я положил палец поверх его пальца, и мы вместе нажали на кнопку звонка.
– Готов? – прошептал я.
Он не в состоянии был ответить, сосредоточившись на гудках.
Мона ответила почти сразу. Словно мы звонили по аварийной частоте, выделенной специально для супергероев. Петрос замер, как завороженный.
– Алекс? – спросила она.
Синие глаза моего сына были широкими, как небо. Я нажал громкую связь и остался всего лишь свидетелем.
– Алло? – сказала Мона.
Петрос испугался. Он не узнавал ее голоса. Вдруг обнаружилось, что в душе у него еще недостает твердости.
Но губы его сложились в улыбку.
– Мама? – выговорил он тоненьким голоском.
Как бы я хотел увидеть сейчас ее лицо!
Из динамика раздался звук. Петрос в тревоге вытаращил глаза. Он не знал, как звучит плач его матери.
– Петрос!.. – проговорила она.
Он снова на меня посмотрел. На сей раз, обращаясь не за ободрением, а за помощью. Я понял, что никакого сценария у него не было.
– Петрос, – сказала Мона, – я так рада, что ты позвонил!
Она тоже подбирала слова. В самом важном деле каждого дня моей жизни, общении с собственным сыном, она оказалась совершенно неопытна.
– Я… Ты сегодня… Что ты сегодня делал? Играл с Babbo? Она говорила медленными, неестественно приподнятыми фразами, словно беседовала с ребенком вполовину младше. Но Петрос уже взял себя в руки. Не отвечая на ее вопрос, он твердо заявил собственную тему:
– Ты можешь приехать к нам домой?
Для нас обоих это оказалось неожиданностью.
– Ну… я не знаю, что… – сказала Мона.
– Приезжай прямо сейчас. У нас есть на обед мюсли.
Она засмеялась в ответ, отчего Петрос растерялся. Он не знал, что его мать умеет издавать такие звуки.
– Петрос, – сказала она, все еще смеясь, – малыш, об этом нам надо поговорить с твоим папой.
О наивная женщина. Она, как рыбка, попала в его сети!
Петрос передал трубку мне.
– Хорошо, – сказал он. – Папа сейчас с тобой поговорит.
Она приехала через двадцать минут. Я мог бы сказать ей, чтобы не приезжала. Но я еще никогда не видел Петроса настолько растворенным в счастье. Отказать ему – все равно что задуть свечи в церкви.
Он побежал открывать дверь, а мне казалось, что я смотрю вслед поезду, исчезающему в темном туннеле. Слава богу, Петрос ни секунды не сомневался.
На Моне был наряд, которого я раньше не видел. Уже не скромный летний свитер, а темно-синее открытое платье. Она была прелестна. И все же, когда Мона опустилась на колени, протягивая к Петросу руки и не зная, примет ли он ее объятия, улыбка на ее лице казалась нарисованной. Ощущая ее страх, сын тоже замешкался, обуреваемый противоречивыми чувствами, а потом неуверенно пошел к ней в объятия. Не произнеся ни слова.
Я мысленно вздохнул с облегчением. Петрос еще слишком мал и не понимает, что такое сожаление, но меня трясло от тревожного осознания того, с какими темными материями мы играем.
Мона сунула руку в полиэтиленовый пакет, лежавший на полу у ее ног, и сказала:
– Я принесла обед.
Пластиковый контейнер. Ее ответ нашему жалкому обеду из мюсли.
– Подарок, – пояснила она. – Nonna[21] передала.
Бабка Петроса по материнской линии. Я вздрогнул.
Петрос посмотрел на контейнер и сказал, словно можно было поменять заказ:
– Моя самая любимая пицца – «Маргарита»!
– Прости, – удрученно ответила Мона. – Я принесла только «качо-э-пепе».
Спагетти с сырным соусом. Дьявол внутри меня язвительно улыбнулся. Это блюдо, в исполнении ее матери, слишком перченое для Петроса. Достойное начало знакомства с моей тещей. Я-то в свое время успел свыкнуться с ее характером.
– Мы уже поели мюсли, – объяснил Петрос, потом взял Мону за руку и повел в комнату. – Ты сколько можешь остаться? Можешь на ночь?
Мона глянула на меня, надеясь на помощь.
– Петрос, – я погладил его по волосам, – не сегодня.
Он нахмурился. Мое решение ему не понравилось.
– Почему? – спросил он.
К моему удивлению, Мона решила воспользоваться моментом, чтобы показать свою твердость.
– Петрос, мы еще к этому не готовы. Пойми нас, пожалуйста.
Гнев, который расцвел на его лице, был восхитительно чист и невинен. Какие же мы лицемеры! Подари нам любовь, но не сейчас.
– Но я тебе кое-что принесла, – сказала она и снова сунула руку в пакет.
Петрос с предвкушением ждал, но получил всего лишь фотографию в рамке. На ней мы вдвоем смотрели по телевизору футбол. Я поднял его ручонки в воздух, радуясь голу. Мне пришлось постараться, чтобы не выдать волнения, когда я понял, что она хранила эту фотографию несколько лет. Но Петрос забрал рамку у нее из рук, сказал: «Ага, спасибо» – и бросил на ближайший столик.
– Давай положим пасту в холодильник, – сказал я и протянул жене руку.
И когда она передавала мне контейнер, наши пальцы впервые соприкоснулись.
Этот час, проведенный вместе, дался нам нелегко, прежде всего потому, что Петросу слишком все нравилось. Мона чувствовала себя с ним неловко, но Петрос вообще обошелся без перехода, без медленного привыкания к присутствию незнакомого взрослого. Он повел ее в свою комнату и усадил на пол, предложив место рядом с собой. Рассказывал ей пространные истории о мальчиках, которых она не знала и чьих проделок понять не могла, особенно в его изложении на итальянском в стиле потока сознания.
– Тино, который внизу живет. Это в четверг было, только не в этот… Он Джаде сказал, что у него деньги на завтрак, если она трусики ему покажет, он тогда ей все эти деньги отдаст. А она сказала, не покажет, а он все равно стал, а она ему тогда пальцы сломала!
Он играл с машинками, он показывал ей новые бутсы, на которые ему скопил Симон. До конца дня ему надо было успеть рассказать ей целую жизнь.
На его лихорадочность было больно смотреть. В ней отражалась некая двойственность существования, словно он не просто проживал свою жизнь, но организовывал ее, подготавливая к возвращению матери, как куратор подготавливает музей к приему экспонатов. Еще печальнее было видеть упорство, с которым он хотел провести всю экскурсию целиком за сегодняшний вечер, словно убежденный, что другого шанса ему не предоставится. Два дня назад у него исчез Симон. Понимание того, что потери случаются, еще не утратило краски. Как он заснет этой ночью, когда представление окончится? Сможет ли думать о чем-либо, кроме вопроса: случится ли для него «следующий раз»?
Но это потом, а пока он фонтанировал, исполненный решимости опустошить себя до последней капли. Мона устала, пытаясь за ним поспеть, понять все, что он говорит, и к концу визита окончательно капитулировала и просто наслаждалась происходящим.
Наконец, когда Петрос закончил вторую речь о головастиках, я был вынужден сказать:
– Петрос, скоро пора ложиться спать.
Я не собирался этой ночью ночевать здесь. Но у нас был новый замок на двери и бдительность соседей, которые нас любили. И главное, у нас появился шанс заменить плохие воспоминания хорошими.
– Нет! – крикнул Петрос.
– Можно я почитаю ему? – вклинилась в разговор Мона. Он отправился в кровать, исполненный ожиданий. В этой комнате он в страхе прятался с сестрой Хеленой, пока по дому рыскал незнакомец, но, кажется, сейчас на второй план отошло все, кроме мамы.
– Пижама? – напомнил я. – Зубы почистить?
Петрос потащил Мону в ванную, где на раковине валялась старая щетка для волос и два колпачка от зубной пасты. Стаканов не было, мы полоскали рот, набирая воду рукой из-под крана. Наши зубные щетки остались у Лучо, и Петрос невозмутимо достал из ящика старую щетку и сполоснул. Столь яркое свидетельство нашего холостяцкого существования вызвало у Моны лукавую улыбку.
– Надо у вас тут прибрать, – сказала она.
Час, проведенный с нашим сыном, помог ей немного расслабиться.
– Пасту! – сказал Петрос тоном хирурга, требующего скальпель.
– Паста! – кивнула Мона, вручая ему тюбик.
Мой взгляд задержался на вещах Симона, валявшихся в ванной с той ночи, когда погиб Уго и Симон забегал принять душ. Его незримое присутствие сопровождало визит Моны. Тень былого счастья нашей семьи. Глядя, как улыбается мой сын, я вспомнил, что сегодня ночью брат снова один.
Мона с Петросом прочитали несколько глав из «Пиноккио». Потом я объявил, что пришло время молитвы. Петрос съехал на край кровати и сложил руки, а Мона бросила вопросительный взгляд на меня.
– Обязательно, – тихо ответил я. – Все вместе.
Мир притих. Надвигалась ночь. «Ибо там, где двое или трое соберутся вместе во имя Мое, буду с ними и Я».
– Господь всемогущий и всемилостивый, – сказал я, – благодарим Тебя, что свел нас сегодня в этом доме. Этим благословением Ты напомнил нам, что для Тебя нет ничего невозможного. Хотя мы не можем знать нашего будущего или изменить наше прошлое, мы смиренно просим Тебя направить нас к Твоей воле и охранить нашего возлюбленного Симона. Аминь.
А про себя прибавил: «Господи, помни о моем брате, которому сегодня одиноко. Ему не нужно Твое милосердие. Только справедливость Твоя. Прошу Тебя, Господь, ниспошли ему справедливости!»
У дверей, перед тем как уйти, Мона сказала мне:
– Спасибо.
– Это очень много для него значило, – кивнул я.
Я не мог позволить себе больше.
Но Мона не сковывала себя запретами:
– Я бы хотела вернуться и снова увидеть вас. Хочешь, завтра принесу чего-нибудь на обед?
Завтра! Как скоро! Утром мне нужно в зал суда. Миньятто может задать мне любой вопрос в любое время дня.