– Следуйте за мной, святой отец, – медленно произнес он по-итальянски.
И с нарочитым жестом повел меня вверх по ступенькам.
На четвертом этаже кипела жизнь. Повсюду ходили священники. Я был поражен. На каждом – восточное облачение. Должно быть, это православные Симона. В холле я насчитал их одиннадцать. Двенадцатый священник открыл дверь своего номера, что-то сказал стоящему снаружи коллеге и вернулся к себе. Его язык оказался мне незнаком. Сербский? Болгарский?
И тут меня осенило: по крайней мере некоторые из этих священников должны быть греками. Монахиня за стойкой, не зная, из какой я страны, приветствовала меня по-гречески. Значит, Симон ездил и туда – он не мог не раздать приглашения на родине.
Сколько же всего стран он проехал? Сколько священников, скольких национальностей стояли сейчас в этом зале? Подобного еще никто никогда даже не пробовал совершить.
Я оглянулся на стоящего за пожарной дверью швейцарского гвардейца. И мне в голову пришла еще одна мысль. Швейцарцами командует только папа. Только Иоанн Павел и Новак могли направить сюда этих солдат. Они наверняка знали масштабы работы Симона.
Все, что я на тот момент мог делать, – это наблюдать. Священники сходились группками и снова расходились. У православных христиан нет централизованной власти, нет папы, как у католиков. Патриарх Константинопольский – их почетный глава, но, в сущности, православная церковь представляет собой федерацию национальных церквей, и у многих из них – собственный патриархат. Сама идея такой клерикальной демократии, когда ни один епископ не получает приказаний от другого, – кошмар для католика, верный путь к хаосу. Однако за две тысячи лет узы традиции и общей веры сделали братьями православных священников из всех уголков христианского мира. Даже в нервной атмосфере этого коридора, наполненной ожиданиями, люди переступали все границы и приветствовали друг друга. Они говорили на языках друг друга – иногда бегло, иногда запинаясь. Улыбок было почти столько же, сколько бород. Мне показалось, что я вижу перед собой древнюю церковь, мир, который оставили после себя апостолы. И я вдруг ощутил странное, очень глубокое чувство дома.
Группа священников пошла в мою сторону. Я сообразил, что стою перед лифтом. Двери открылись, и мне пришлось отойти, чтобы не мешать. В группу влились еще трое, разговаривавших на языке, которого я не узнал. Мне послышалось знакомое слово, обозначающее вечернюю молитву, – вот почему они ехали вниз. Но один по-итальянски велел лифтеру подержать дверь. Шли еще люди.
В конце коридора открылась дверь. Из комнаты вышел молодой священник с тонкой бородкой. Он задержался у дверей, заглядывая в номер. И я почувствовал трепет в душе. Он ожидал своего начальника.
Я старался не разглядывать иерарха, который с достоинством вышел из номера, – лет пятидесяти-шестидесяти, с солидным животом и в красивой свободной рясе. Как и рассказывал Джанни, на нем была высокая православная шапка. Остальные священники в коридоре расступились, пропуская его к лифту. Лифтер потянулся к кнопке – но иерарх покачал головой. Другой священник, стоявший в кабине, пояснил:
– Подождите, пожалуйста. Еще не все пришли.
Я вглядывался вглубь коридора. Из той же открытой двери появился еще один епископ, на нем была золотая цепь с портретом Богородицы. Даже на расстоянии я видел блеск на его высоком головном уборе: крошечный крестик, символизирующий епископа высокого ранга или митрополита. Этот епископ был старше – по меньшей мере лет семидесяти. Он шел сутулясь. Помощники по обеим сторонам следили, чтобы ряса не попала ему под ноги.
Но и теперь дверь за ним не закрылась. И вдруг началось общее волнение. Почему-то все священники в коридоре разом вполголоса заговорили. Некоторые собрались у открытой двери, украдкой бросая взгляды внутрь. Остальные встали вдоль стен коридора. Они расступались, как море, потому что из дверей выходил кто-то еще.
Человек в белом.
Глава 30
Меня бросило в дрожь. По всему коридору священники кланялись. Должно быть, глаза сыграли со мной шутку…
Но по мере того как человек приближался, я разглядел его отчетливее. Это не Иоанн Павел. Кто-то еще старше, с черными, как сажа, глазами. И бородой.
Борода белым туманом окаймляла его длинное, вытянутое лицо. Она шла до середины груди, и у груди же он что-то нес в руке – высокий белый головной убор с небольшим, украшенным драгоценностями крестом. Проходя мимо священников, он в благословении воздел руку.
Я застыл на месте. Я знал, кто это.
На плохом итальянском, с акцентом, он сказал мне:
– Благослови вас Бог!
– И вас, – неуклюже промямлил я.
Два священника на всякий случай вышли из лифта, чтобы иерарху хватило места.
Симон совершил невозможное. По традициям Румынской православной церкви ее предстоятель иногда одевается в белое. Передо мной был один из девяти патриархов православной церкви.
Я поспешил вниз по ступеням. Лифт, видимо, шел на первый этаж, в частную часовню, пристроенную к «Казе».
И тут я понял, что не могу идти за ними. Едва ли у меня получится общаться с этими людьми. Они могли бы принять меня за брата, поскольку мои сутана и борода выглядели как у православных, но из-за нашего раскола православная церковь запрещала мне, католику, приходить с ними к причастию.
Вместо этого я прошел по лестнице до площадки третьего этажа и проскользнул внутрь. Нервы звенели. Я прислонился к стене, недоумевая: как могло все пойти наперекосяк? Как могло прекрасное, исторической значимости событие стоить Уго жизни? А Симону угрожало низложение.
На третьем этаже открылась дверь. Из комнаты вышел римско-католический священник, глянул на меня и прошел к лифту. Нажимая на кнопку, он еще раз посмотрел на меня.
Взгляд был мне очень хорошо знаком. Хотя с этим человеком у меня гораздо больше общего, чем с православными христианами на верхнем этаже, – я католик, поддерживаю папу, мы можем приходить к причастию друг у друга в церквях, – но он считал, что я здесь некстати.
– Добрый вечер, святой отец, – сказал я по-итальянски, чтобы унять его опасения.
А может, заодно, унять свои. И пошел дальше, в сторону номера триста двадцать восемь.
У двери я попытался успокоиться, повторяя Иисусову молитву.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».
Ничего со мной здесь случиться не может. В этом коридоре, этом здании полно людей, которые бегом прибегут при первых криках о помощи. Кто бы ни оказался внутри, я вызову его на разговор. Наружу, в коридор, не в его комнате.
Я постучал.
Ответа не последовало.
Я заглянул в замочную скважину, надеясь, что за мной никто не наблюдает. Потом постучал еще раз.
По-прежнему ответа не было.
Я достал телефон и позвонил на стойку регистрации.
– Сестра, можете соединить меня с номером триста двадцать восемь?
По ту сторону двери зазвонил телефон. Я поднес мобильный к замочной скважине и показал на него пальцем. Можем поговорить и так. Мне все равно.
Но никто не отозвался.
Через большое окно в конце коридора было видно, как садится солнце. Меня вдруг осенило. Я посмотрел вниз.
Под дверью не оказалось полоски света. Вот почему закрыты жалюзи. Никого нет дома.
Я опять позвонил портье и сказал:
– Сестра, я спускаюсь, чтобы встретить гостя в ресторане. Кто-нибудь может убрать мою комнату, пока меня нет? Номер триста двадцать восемь.
– Святой отец, ваш гость, кажется, только что звонил вам в номер. Немедленно отправлю к вам уборщицу. И впрямь, я смотрю, подзадержалась сегодня уборка!
Я поблагодарил ее и подождал у лифта, пока не пришла монахиня с тележкой.
Когда она отперла комнату, я зашел следом за ней.
– Господи, что это вы? – с тревогой воскликнула монахиня.
Несколько секунд было темно. С наружного двора проникали бледные миазмы электрического света, сиявшего через щели в жалюзи. Монахиня включила лампу.
В комнате больше никого не было.
– Сестра, – пробормотал я рассеянно, оглядывая комнату, – не обращайте на меня внимания. Я кое-что забыл.
Комната почти один в один походила на ту, где жили мы с Петросом. Узкая кровать с изогнутой спинкой. Прикроватный столик. Распятие.
Я сел за письменный стол и сделал вид, будто делаю заметки, а сам ждал, пока она уйдет. Монахиня закрыла шкаф и забрала пару простыней, лежавших на полу у кровати. Священник, живший в этой комнате, наверное, любил спать на полу, как Симон. Но и кроватью, кажется, тоже пользовались.
Похоже, здесь их жило двое. И должна быть какая-то причина, по которой задержалась уборка.
Пока уборщица стелила постель и вытряхивала мусор из корзин, я осмотрел пол. Около торшера стоял старый чемодан без ярлычка с именем. На столике лежал несессер с туалетными принадлежностями, фотоаппарат, книга в мягкой обложке. Монахиня посмотрела сперва на стопку бумаг под несессером, потом опять в сторону шкафа.
– Святой отец, – сказала она, – кто живет в этой комнате вместе с вами?
– Один коллега, – нашелся я.
Кое-что привлекло мое внимание. Книга в мягком переплете посвящалась плащанице.
Я почувствовал нервное покалывание в груди. Эту книгу я читал. Именно это издание. Его украли из моей квартиры, когда ее взломали.
Мой взгляд тревожно метался по комнате. В мусорной корзине, которую опустошала монахиня, лежала стеклянная бутылка. Граппа «Юлия». Любимый напиток Уго. Но стаканов нигде не видно, никаких признаков, что распивали ее здесь. Подобными бутылками было завалено мусорное ведро в квартире Уго. В квартире, куда кто-то проник. Возможно, что-то еще есть в этой комнате из украденного в его или в моем доме.
Монахиня снова посмотрела на стопку бумаг на столике и почему-то заспешила закончить работу.
Пока она прибиралась в ванной, я подошел посмотреть на бумаги. И замер.