В Евангелии от Иоанна сказано, что последние слова Иисуса на кресте были торжествующими: «Свершилось». Окончилась его миссия. Но эти слова мог сказать только теологический Иисус. Иисус земной испытывал невыносимые страдания. У меня всегда вызывало потрясение описание Марка: «Иисус закричал громким голосом: „Эли, эли, лама савахфани?“, что значит: „Боже Мой, Боже Мой! Почему Ты покинул Меня?“» Евангельские ученые называют эти слова «криком Богооставленности». Страдание, выраженное в нем, было столь глубоко, что Бог Сын почувствовал себя оставленным Богом Отцом. Однажды Уго сказал мне, что ощущения распятого похожи на сердечный приступ, длящийся часами или даже днями. Сердце постепенно отказывает. Понемногу перестают работать легкие. Древние римляне, поджигавшие христиан, чтобы использовать их как факелы, и свозившие их на стадион, полюбоваться, как людей пожирают дикие звери, считали распятие худшей из всех казней.
Эти две смерти Симон познал лучше всего. Смерть нашего отца и смерть нашего Господа. Поэтому сказать, что он убил человека, – значит сказать, что он желал причинить живому существу страдания, которые для него воплощали высшую муку. На это способен мальчик, обнаруживший отца мертвым на полу спальни? Душой я никогда в это не поверю.
И все же на мгновение, сидя за столом свидетеля, Лучо, кажется, счел это возможным. И даже сейчас мне в голову лезли разные мысли. На записи автоответчика, оставленной Симону, голос Уго был крайне рассерженным. И обиженным. Вероятно, незадолго до смерти Уго пил – неразумное поведение для человека, собирающегося забрать из музея Диатессарон и показать его православным. Не знаю, что на самом деле произошло в те последние минуты, свидетелем которым был только Бог. И хотя я говорил себе, что в Кастель-Гандольфо, помимо Симона и Уго, находился еще кто-то (в номере «Казы» остановились двое, а ко мне в квартиру вломился только один), сомнение Лучо сильно меня задело.
Когда я шел домой, двор Бельведера почти опустел. Исчезли грузовики, не шныряли легковые машины. Даже джипы и насосы пожарной охраны теснились в стороне, чтобы оставить больше места сегодняшним посетителям. Уже скоро. Неизвестно, что приготовил на сегодня Симон, но торжественный момент приближался.
Петрос страшно мне обрадовался. Он захлопал в ладоши от ликования, словно терпеливо прождал весь этот день, как зритель – пятиактную пьесу, чтобы увидеть, как на сцене появится его любимый актер. Я хорошо научился скрывать от не го тяжелые чувства. Когда он захлопал, я поклонился. На лице у брата Самуэля читалось облегчение. Одиннадцать часов в компании пятилетнего мальчика – мученический подвиг для мужчины его возраста. Через час, когда я уйду на выставку, ему предстояло снова получить на руки Петроса, но даже мученик заслуживает передышки.
– Целый день спрашивал, когда вы вернетесь, – шепотом поведал мне Самуэль. – Говорит, что теперь он встречается с мамой!
Самуэль улыбнулся. Но улыбка погасла, когда он увидел выражение моего лица.
– Петрос, – сказал я, – пожалуйста, скажи спасибо брату Самуэлю, и пойдем домой.
Петрос ликующе вскинул кулачок в воздух и подмигнул Самуэлю, а тот жалобно посмотрел на меня, словно говоря: «Неужели вы лишите его этого?»
Как только мы вошли в квартиру, я поймал себя на том, что уже смотрю на часы. Не сказав ни слова, Петрос ни с того ни с сего начал убирать свою комнату и складывать игрушки в кучу. Выложил на раковину щетку и пасту. Нашел «Пиноккио» и раскрыл на странице, которую читала ему Мона. Я должен был это остановить.
– Петрос, – сказал я, – иди сюда. Мне надо тебе кое-что сказать.
Он вскочил на стул, потом спрыгнул с него, забрал с базы телефонную трубку, положил ее на стол перед собой. Сел на стул и стал ждать.
– Сегодня мы не сможем позвонить маме, – сказал я.
Он перестал вертеть головой.
– Когда я обещал тебе, что мы ей позвоним, я забыл, что сегодня вечером мне надо быть в одном важном месте.
Его глаза затуманились. И покраснели по краям. Сейчас прольются слезы.
– Нет! – крикнул он.
– Прости.
– Ты врун!
– Обещаю, мы ей завтра позвоним, и…
– Не-е-ет, ты обещал – сегодня!
– Сегодня никак нельзя.
Он всхлипнул, и слезы хлынули потоком.
Скоро все пройдет. Как и всякий детский плач. В этом пятилетнем мальчугане жила взрослая душа, понимавшая, что такое компромисс, и не удивлявшаяся разочарованиям.
– Давай лучше придумаем, чем таким интересным вы займетесь с братом Самуэлем, – сказал я. – Что ты предлагаешь?
Я не сомневался, что мы сторгуемся. Мороженое? Разрешение лечь спать попозже? Или – посмотреть фильм?
Но сегодня он все отверг.
– Не хочу! Я хочу, чтобы пришла мама!
Может быть, я недооценил ситуацию. Может быть, сейчас – не тот случай, что всегда. Я достал бумажник и пересчитал банкноты. На соседнем с Ватиканом холме был парк с залом видеоигр, кукольным театром, аттракционами. Если я не прекращу этот плач, то скажу что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Что-то из того, что вертелось на языке.
– Можешь пойти на Джаниколо, – сказал я. – В игры поиграешь. На карусели покатаешься.
Чтобы показать ему серьезность моих намерений, я достал всю пачку банкнот, оставив себе всего пять евро. Но когда я закрывал бумажник, оттуда что-то выскользнуло и полетело на пол.
Петрос уставился на упавший предмет, изменившись в лице. Его губы вновь искривились.
Я посмотрел на пол. Там лежала фотография Майкла с переломанным носом и подбитым глазом. От его вида Петрос заплакал пуще прежнего. Я стиснул зубы и пихнул фотографию обратно в бумажник.
– Все нормально, – сказал я, притянув Петроса к себе и глянув на часы у него через плечо. Выставка открывалась через сорок минут. – У дяди просто потекла кровь из носа, – соврал я.
Но Петрос напрягся и задрожал всем телом.
– Babbo, – прошептал сын, глубже прячась ко мне в руки. – Это он!
– Что?
Он уткнулся лицом ко мне в плечо, пытаясь целиком заслониться моим телом. Приглушенным голосом, смешивая слова с рыданиями, он выговорил:
– Это дяденька, который был в нашей квартире!
Горячие слезы мочили сутану. Петрос попытался забраться ко мне на колени, завернуться в мои одежды. Но у меня в голове звучало одно слово: Майкл!
Надо кому-то сказать. Надо что-то делать.
Я встал, но Петрос вцепился в меня, зажав сутану в кулаки, и не давал мне опустить его на пол.
Дотянувшись до телефона, я позвонил Миньятто, затем Лучо. Никто не ответил.
– Петрос, идем. Я должен отвести тебя к брату Самуэлю.
Петрос истерично заревел. Когда я отнял его от себя, он стал отбиваться от моих рук и кричать. На лице у него читалась откровенная паника. Я его бросал!
Я прикрыл глаза. Успокоился. Присел на корточки.
– Иди сюда, – сказал я.
Он бросился ко мне с такой силой, что чуть не сбил.
– Ты в безопасности. Babbo здесь. Ничего плохого не случится.
Я погладил его по голове. Крепко обнял. Дал выплакаться. Но слезы не высыхали. Петрос еще никогда не был таким безутешным. Я держал его обеими руками и чувствовал у себя в кончиках пальцев дробь лихорадочного пульса. С каждой минутой открытие выставки приближалось. Там будет Майкл. Я не мог оставаться здесь. Если не поспешу, то опоздаю.
Мой взгляд упал на телефон, зажатый в руке, и мне пришло в голову единственное возможное решение.
Мона приехала через двадцать минут. Петрос все еще часто дышал. Только обещание, что он увидит маму, смогло его успокоить.
– Mamma! – пискнул он и пошел к ней обниматься.
И она отозвалась – села на пол, и Петрос свернулся калачиком у нее на коленях.
– Брат Самуэль тоже придет, – сказал я Моне.
Она кивнула.
– Если хочешь, сходи к Самуэлю, но, пожалуйста, больше никуда не ходите.
Она снова кивнула.
Я смотрел на Петроса в ее объятиях, и меня переполняло чувство вины. Но она не спрашивала, почему я ухожу и оставляю нашего сына в слезах. Она не сомневалась, что я поступаю правильно.
– Не знаю, когда вернусь, – сказал я.
– Алекс, – мягко ответила Мона, – все хорошо. Мы с Самуэлем о нем позаботимся. Иди.
Сердце неистово колотилось. Время шло. Я опаздывал.
На входе во двор Бельведера стояли в карауле жандармы. За спиной у них я видел десятки припаркованных автомобилей.
– Куда идти? – спросил я.
Жандармы указали на север, туда, где раньше был кабинет Уго.
– Идите в том направлении, святой отец. Там все увидите.
…Если Майкл проник в мою квартиру, значит он не летел на суд. Все, что он сказал, – ложь. Все это время он находился в Риме…
Я набрал телефон Лео. Он не ответил. Я оставил ему сообщение, в котором предупредил, чтобы следил за Майклом. Наконец я увидел незапертый служебный вход в музей. На полу валялись печатные листовки.
…Должно быть, это Майкл звонил ночью в квартиру, перед тем как туда проникнуть. А значит, он – один из постояльцев номера «Казы»…
Я поднял листовку. На первой странице большими красными буквами было написано:
На карте показывался маршрут: отсюда и до Сикстинской капеллы для выставки освободили анфиладу в четверть мили длиной. По мере того как я бежал, история плащаницы мелькала передо мной в обратном порядке. Две тысячи четвертый год: опровергнуты результаты радиоуглеродного анализа. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год: итальянская королевская семья вручает плащаницу Иоанну Павлу. Тысяча восемьсот четырнадцатый год: плащаница выставлена на всеобщее обозрение в честь падения Наполеона. Тысяча пятьсот семьдесят вось мой год: плащаница впервые прибывает в Турин. Тысяча триста пятьдесят пятый год: первая известная в католической истории публичная демонстрация плащаницы. Маршрут неминуемо подходил к Четвертому крестовому походу. К тысяча двести четвертому году.
…Вот почему Майкл отправил меня к телефону-автомату по зади «Казы». Чтобы наблюдать за мной из окна своего номера!..