Взяв сына на руки, я подошел к краю крыши, чтобы ему все было видно.
– Петрос, – начал я, – какое твое самое счастливое воспоминание об этом доме?
Он улыбнулся и глянул на Мону.
– Когда приходит Mamma, – сказал он.
Она погладила его по щеке и прошептала:
– Алекс, зачем ты это делаешь?
– Петрос, открой глаза пошире, – сказал я, – и посмотри вокруг. Потом зажмурься крепко-крепко и сфотографируй все в памяти, как на открытку.
– Зачем?
Я поставил его и присел рядом.
– Хочу, чтобы ты запомнил все, что видишь.
И мысленно прибавил: «Потому, что мы можем больше этого не увидеть. Потому, что в этот раз мы не будем говорить: „Увидимся!“ В этот раз мы скажем: „Прощай!“»
– Babbo, что случилось? – с дрожью в голосе произнес он.
– Что бы ни случилось, – прошептал я, – мы всегда будем друг у друга, ты и я. Всегда.
Этому ребенку Бог уготовил в жизни всего один пример любви, которая никогда не покидала его. Моей любви. И я говорил от всего сердца. Я не покину его никогда, что бы ни случилось.
– Мы будем жить в доме у мамы? – спросил Петрос.
У меня сдавило горло.
– Нет, солнышко.
Я чувствовал себя сломленным. Мне вновь захотелось взять его на руки и изо всех сил прижать к себе.
– Тогда что мы здесь делаем?
Не было у меня такого ответа, который бы он понял. И поэтому я просто поднял его повыше и стал показывать все наши любимые места. Напомнил, чем мы там занимались, какие пережили приключения. Как мы частенько сиживали в тени деревьев, которые сейчас под нами, и бросали птицам кусочки черствого хлеба, смотрели, как люди опускают письма в большой желтый ящик на здании почты, и представляли, в какие страны полетят эти письма. Напомнил ночь, когда мы поднялись на собор Святого Петра, смотреть фейерверк на двадцатипятилетие понтификата Иоанна Павла, и видели самого Иоанна Павла, который сидел у своего окна и тоже смотрел на фейерверк. Напомнил зимнее утро, когда мы вышли из «Анноны», местного супермаркета, и у нас порвался пластиковый пакет, и все яйца разбились об асфальт, а Петрос расплакался, и тогда – о чудо! – единственный раз в его жизни пошел снег. Запомни, Петрос, это волшебное чувство. Как в одно мгновение всю грусть без остатка может смахнуть даже малый дар Божьей любви. Бог следит за нами. Заботится о нас. И никогда нас не оставляет.
Я выдохся, а Петрос хотел еще историй, но мои воспоминания становились все мрачнее, и тогда Мона пришла мне на помощь и принялась рассказывать о нашей юности. О том, каким я был мальчиком.
– Mamma, – спросил он, – а Babbo был хорошим футболистом?
– О да, – улыбнулась Мона, – очень!
– Таким, как Симон?
У нее залегли под глазами горькие складки.
– Петрос, он во всем был лучше.
Обратно я нес сына на руках. Он нахмурился, когда мы вернулись в квартиру. Едва устроившись под одеялом, снова встал. Закрыл шкаф; проверил, хорошо ли он закрыт. Потом мы молились. Мона держала его за руку, и больше ничего было не надо. Я выключил свет и увидел, как в его влажных глазах двумя дугами отражается лунный свет.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– И я тебя тоже люблю.
И на мгновение моя душа снова почувствовала себя цельной. Там, где рядом со мной будет это дитя, то место я и назову домом.
Мона пошла вслед за мной на кухню. Остановилась, провела рукой по волосам. Достала из буфета чашку, налила из-под крана воды. Молча.
Наконец, поставив чашку, она села рядом со мной и забрала открытую Библию, которую я почему-то держал в руках. Ту Библию, что она читала нашему сыну.
– Алекс, что ты задумал?
– Я не могу об этом говорить.
– Ты не обязан спасать Симона. Ты это понимаешь?
– Прошу тебя, – взмолился я, – не надо!
Она сунула Библию обратно мне в руки.
– Загляни сюда и ответь. Кто спасал Иисуса?
Я недоуменно смотрел на нее, пытаясь понять, куда она клонит.
– Покажи мне, – не сдавалась она, – покажи страницу, где сказано, что он выиграл свой суд.
– Ты знаешь, что он не…
Я осекся. Но она ждала и молчала. Она хотела, чтобы я произнес это вслух.
– Иисус, – сказал я, – не выиграл свой суд.
– Тогда покажи мне, – тихо сказала она, – где сказано, что все закончилось хорошо и все жили долго и счастливо, потому что пришел брат и спас его.
– Так мне его бросить? Взять и убежать?
Она услышала упрек в моих словах, и ее лицо исказило отчаяние.
– Что бы ты ни делал, – начала она, глядя в сторону, – Симоном еще никто никогда не мог манипулировать. Никому не удавалось заставить его переменить решение. Если он хочет проиграть свой суд…
Я встал.
– Мы не будем продолжать этот разговор.
Но она, впервые после своего возвращения, не стала заискивать передо мной.
– Алекс, в твоих руках только одна жизнь. Его! – Она показала в сторону спальни. – Но ты заморочил ему голову рассказами о двух людях, которых он не видит. Ты заставил его поверить, что двух самых важных в его жизни людей никогда не бывает рядом. Хотя самый главный в его жизни человек всегда был с ним!
– Мона, – сказал я. – У меня есть шанс вернуть Симона к жизни. Я в долгу у него.
– Ты ничего ему не должен. – У нее задрожали губы.
– Что бы ни случилось со мной, – сказал я, – у меня всегда будет Петрос. Если Симона уволят из священного чина, у него не останется ничего.
Она собиралась сказать что-то резкое, но я не дал ей возможности.
– Завтра я кое-что сделаю, – сказал я, – и это приведет к определенным последствиям. Возможно, мы с Петросом больше не сможем здесь оставаться.
Она хотела спросить почему, но я продолжал:
– Прежде чем это произойдет, мне важно быть с тобой откровенным. С тех пор как ты ушла, ничего другого мне так не хотелось, как снова собрать вместе нашу семью.
Она трясла головой, словно желая перемотать пленку, словно пытаясь заставить меня замолчать.
– Я мечтал, как мы втроем заживем в этой квартире, – продолжал я. – Этого я хотел больше всего в жизни.
Она вдруг расплакалась. Я отвел взгляд.
– Но когда ты вернулась, все изменилось. Ты ни в чем не виновата, ты все сделала правильно. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Но изменилось все остальное.
Мона разглядывала потолок, пытаясь высушить слезы.
– Ты не обязан ничего объяснять. Ты ничего мне не должен. – Она перевела взгляд на меня. – Но я умоляю тебя: думай прежде всего о себе и о Петросе. Раз в жизни. Забудь про Симона. Ты столько сил положил на то, чтобы устроить Петросу спокойную, счастливую жизнь. Я не знаю, что ты собрался сделать, но помни: здесь – весь его мир.
Я любил ее за эти слова. За яростную защиту своего мужа и сына. Но разговор меня уже утомил. Пора заканчивать.
– Мона, я не знаю, где мы с Петросом будем жить, если придется переехать. Одно могу сказать: где-то за пределами городских стен. И если… если ты хочешь, поедем с нами.
Она молча на меня смотрела.
– Я не спрашиваю, каковы твои планы, – сказал я. – Но сегодня вечером я понял, какие планы у меня. Я хочу, чтобы моя семья жила под одной крышей.
Мона обняла меня обеими руками и зарыдала, впиваясь пальцами мне в кожу.
– Не отвечай, – сказал я. – Не сегодня, подожди, пока поймешь наверняка.
Она лишь крепче обхватила меня. Я закрыл глаза и обнял ее.
Вот так.
Я прожил здесь славную жизнь. Что бы ни сулило будущее, я буду смотреть на стены этой страны и благодарить Бога за годы, которые Он позволил мне прожить внутри них. Ребенком я любовался, как встает солнце над Римом. Взрослым я буду наблюдать, как оно заходит над собором Святого Петра.
Глава 41
Целый час Мона смотрела, как я хожу взад-вперед по гостиной, и молчала, понимая, что я мысленно репетирую речь. Наконец она сказала:
– Алекс, тебе надо поспать.
И прежде чем я успел отказаться, схватила меня за руку и повела в спальню. Подождала, пока я войду, а потом заперла за нами дверь.
Я почти пять лет не спал со своей женой. Старый матрас вздохнул, вновь почувствовав позабытую им тяжесть. Мона не стала раздеваться. Только скинула туфли, уложила меня рядом с собой и выключила свет. И в темноте я почувствовал, как ее пальцы нежно перебирают мои волосы, ощутил ее дыхание на затылке. Но ее рука не двинулась дальше и губы не приблизились.
Всю ночь снились беспокойные сны. Дважды вставал помолиться, не включая света. Мона спала так чутко, что просыпалась и присоединялась ко мне в молитве. А в самые темные часы меня охватило такое одиночество, что безудержно захотелось разбудить жену. Рассказать, что я собираюсь сделать. Но Симону пришлось вынести гораздо больше, чтобы сохранить свою тайну, – подумав об этом, я молча повернулся на другой бок. Мона почувствовала, как я ворочаюсь, и спросила, все ли в порядке, но я притворился спящим.
Перед рассветом я выскользнул из постели и стал готовиться. Запершись в ванной, я встал на тумбу. Сутану Симона я завернул в полотенце и сунул в мешок для мусора. Пистолетный ящик убрал в полиэтиленовую сумку из магазина. Вернувшись на кухню, я положил пакет перед собой на столе.
Потом продумал легенду, наливая себе кофе, чашку за чашкой. Я листал лежащую на столе Библию, желая убедиться, что достаточно хорошо помню нужные стихи и ни у кого не возникнет сомнений. Заставил себя вернуться мыслями к той ночи, когда погиб Уго, – выискивал подробности, о которых мог подзабыть. Не надо все продумывать до совершенства. Достаточно лишь выглядеть убедительно.
Через полчаса появилась Мона. Она без слов осмотрела мою сутану, мои выходные туфли. Положила на кухонный стол мои ключи и принесенную курсоре повестку, но о пластиковом пакете не спросила. Она наверняка видела, что в нем твердый темный предмет, чем-то перевязанный, но ничего не сказала. Каждый раз, когда она смотрела на часы, я тоже бросал взгляд на свои.
Петрос спал, и я поцеловал его в лоб. Сев на краешек матраса, я оглядел комнату, взглянул на пустую кровать, где так давно ночевал Симон. Рядом с этой кроватью я молился вместе с братом.