Лежа на кроватях, мы часто перешептывались в темноте. Чтобы не расчувствоваться от воспоминаний, я вышел из комнаты.
К половине девятого, с пакетом под сутаной, я уже был на улице. Мешок для мусора выбросил в контейнер за границей, в Риме. У меня оставалось предостаточно времени, чтобы обойти свою страну прощальным кругом. Но я вышел на площадь Святого Петра, смешался с ранними толпами, почувствовал прикосновение водной пыли фонтанов… Еврейские лоточники привозили свои тележки, а санпьетрини расставляли стулья – должно быть, для какого-то мероприятия, запланированного на день. Но больше всего я смотрел на мирян. На паломников и туристов. Мне хотелось ощутить это место так, как воспринимают его они.
Автомобиль прибыл ровно в девять тридцать. За рулем сидел папский камергер Анджело Гуджел. Синьор Гуджел жил в нашем доме. У него три дочери, одна сидела с Симоном и мной, когда мы были маленькими и еще была жива мама. Но не последовало никаких нежных приветствий, только вежливое: «Доброе утро, святой отец». Он повез меня мимо Сикстинской капеллы к дороге, ведущей во дворец. Когда наша машина проезжала посты, гвардейцы салютовали. Мы подъехали к секретариату, и двойные деревянные ворота распахнулись, явив сводчатую галерею. За ней простиралась терра инкогнита. Покои Иоанна Павла в частном крыле дворца.
Дворик был маленький. Стены казались невероятно высокими, будто я стою на дне колодца. Землю расчерчивали тени. В дальнем конце двора в застекленной будке сидели два гвардейца и наблюдали за нами. Но Гуджел описал круг и вернулся к галерее, остановившись так, чтобы дверь с моей стороны оказалась напротив входа.
– Святой отец, вам сюда, – сказал он, выпуская меня из машины.
Личный лифт.
Камергер вставил ключ и сам вызвал кабину. Когда она остановилась, синьор Гуджел отодвинул в сторону металлическую решетку и открыл дверь. У меня покалывало затылок.
И вот мы прибыли. Я стоял внутри апартаментов его святейшества. Передо мной открывалась гостиная, обставленная старинной мебелью, с несколькими растениями в горшках. Швейцарских гвардейцев не наблюдалось – Лео говорил, что внутрь их не допускают. Гуджел повел меня дальше.
Мы вошли в библиотеку, стены которой были отделаны позолоченным дамастом. Под возвышающимся на стене живописным изображением Иисуса стоял стол, пустой, если не считать золотых часов и белого телефона.
Гуджел указал мне на длинный стол в центре комнаты и сказал:
– Подождите здесь, пожалуйста.
И к моему удивлению, удалился.
Я огляделся, переполняемый чувствами. В детстве я каждую ночь глядел на окна верхнего этажа и думал: что там, в этих комнатах? Каково бедному сыну польского солдата, выросшему в маленькой съемной комнатке, занимать верхний этаж самого знаменитого дворца в мире? В те дни Иоанн Павел часто присутствовал в моих мыслях. Давал мне силу против многочисленных страхов. У него тоже умерли родители, когда он был совсем юн. Он тоже когда-то чувствовал себя в этом городе чужаком. В том, что мне предстояло сделать, я выступал как предатель своего ангела-хранителя.
В библиотеке появились еще несколько человек. Первым возник Фальконе, шеф жандармов. Затем укрепитель правосудия. Лучо прибыл в сопровождении Миньятто.
А потом из другой двери появился Симон.
Все взгляды обратились на него. Лучо протянул к племяннику руки, шаркающими шагами приблизился к нему и взял в ладони его лицо.
Но Симон смотрел только на меня.
Я не в состоянии был пошевелиться. Симон напоминал мертвеца. У него ввалились глаза. Безвольно свисавшие руки, казалось, могли дважды обернуться вокруг тела. Я почувствовал тяжесть пистолетного ящика, прижатого к моим ребрам. Симон жестом подозвал меня, но я собрал все силы и не отреагировал. Я готовил себя к этой встрече. Теперь важно, чтобы мы с ним соблюдали дистанцию.
Несколько мгновений спустя у дверей появился архиепископ Новак.
– Отец Александр Андреу, – сказал он. – Его святейшество готов вас принять.
Он проводил меня в комнату поменьше, более уединенную. В ней я узнал личный кабинет, с балкона которого Иоанн Павел появлялся перед толпами, собирающимися на площади Святого Петра. У огромного окна с пуленепробиваемым стеклом стоял скромный стол, заваленный папками и бумагами на подпись. Дела прибывали из секретариата непрерывно. Их поток настолько превышал физические возможности папы, что документы завалили комнату и пачками валялись по всему столу. Горы бумаги были настолько велики, что поначалу я даже не разглядел того, кто сидел за ними.
Я замер. Папа находился от меня на расстоянии вытянутой руки. Но совсем не походил на человека, которого я видел в Сикстинской капелле, на человека, нашедшего в себе силы преклонить колена у ног патриархов. Этот человек выглядел слабым и болезненным; его маленькие узкие глаза едва скрывали боль. Иоанн Павел не шевелился, только дышал. Он смотрел на меня, но мы не обменялись ни приветствиями, ни вопросами. Людей обычно приводили к нему ненадолго и поспешно уводили. Папа смотрел на меня невидящим взглядом, как на манекен.
– Прошу садиться, святой отец, – сказал Новак.
Он показал мне на стул напротив стола, а сам сел рядом с Иоанном Павлом – я не понял, в качестве кого.
– Его святейшество, – продолжил Новак, – изучил свидетельства, собранные трибуналом, и желает задать вам всего несколько вопросов.
Папа сидел не шевелясь. Мне подумалось, что он может так и не заговорить сам.
– Да, ваше преосвященство.
– Хорошо. Прежде всего, пожалуйста, расскажите, как вы познакомились с доктором Ногарой.
– Ваше преосвященство, я встретил его…
Но архиепископ поправил меня, вежливым жестом велев смотреть на понтифика.
Я заставил себя встретиться глазами с твердым взглядом Иоанна Павла.
– Ваше святейшество, с доктором Ногарой я познакомился через моего брата. Доктор обнаружил в библиотеке один древний манускрипт, который я помогал ему разбирать.
Заявление воспринялось как обычный незначащий факт. Новак не стал развивать тему. Вместо этого он спросил:
– Как бы вы охарактеризовали деловые отношения вашего брата с Ногарой?
– Они были добрыми друзьями. Мой брат спас ему жизнь.
– Но при этом я слышал голосовое сообщение от доктора Ногары. Оно указывает на то, что эти два человека находились отнюдь не в дружеских отношениях.
– Когда мой брат начал ездить с миссиями в православные страны, – ответил я, осторожно подбирая слова, – он не мог уделять Ногаре столько времени, как раньше. Это огорчало их обоих.
Я следил за выражением лица Новака. Надо, чтобы он запомнил, чем был занят Симон. И кто давал ему поручения. Всего в нескольких футах отсюда стояла частная капелла, где его святейшество ординировал Симона в епископы.
– Но голосовое сообщение позволяет предположить, – сказал архиепископ Новак, – что Ногара совершил открытие, которое осложнило их деловые отношения. Вы знали об этом?
Я собрался с духом.
– Да. Знал.
– В чем заключалось открытие?
– Он обнаружил древний список Евангелия, называемый Диатессарон.
– Тот, который сейчас пропал, – кивнул Новак.
– Я помогал ему переводить Диатессарон, – продолжил я. – До той минуты, пока доктор Ногара не понял, что Евангелия предлагают различающиеся описания плащаницы. В этом был корень наших с ним разногласий.
– Продолжайте.
И я начал собственную игру с евангельскими стихами. Ее надо было провести безупречно.
– Самое подробное описание погребения Иисуса, – сказал я, – содержится в Евангелии от Иоанна. Остальные Евангелия говорят, что он был погребен в σινδόνι, «саване», тогда как Иоанн использует слово όθονίοις, «пелены». Иоанн также дает нам наиболее детальное описание пустой гробницы, и оно согласуется с его первым описанием: ученики нашли не просто όθονίοις, «погребальные пелены», они нашли и σουδάριον, шарф или платок, который был повязан вокруг головы Иисуса. Этот платок, разумеется, не мог оставить отпечатка на плащанице.
Архиепископ Новак нахмурился. Он собирался задать новый вопрос, но я поспешил дальше, громоздя факты и заваливая его греческими словами. Любой ценой я должен был отвлечь его от раны, нанесенной копьем. Я должен уводить его в другом направлении, обращать внимание на мелочи, которые не совпадают в описаниях у Иоанна и на плащанице, – Новак наверняка знал, что Уго отмел бы их, поскольку за достоверными фактами к Иоанну никогда не обращаются.
– Ситуация усугубляется свидетельством Иоанна о άρωμάτων, «погребальных благовониях». Остальные Евангелия говорят, что Иисус не был погребен с благовониями, поскольку наступила иудейская суббота и погребение проходило в спешке. Но Иоанн утверждает, что использовалось огромное количество благовоний – μίγμα σμύρνης καί άλόης ώς λίτρας έκατόν, «состав из смирны и алоя, литр около ста». И это проблема, поскольку химические анализы плащаницы не обнаружили никаких следов благовоний. Если не углубляться, ваше святейшество, то Ногара понял, что из имеющихся у нас описаний погребения Христа самое подробное принадлежит Иоанну, а текст Иоанна не подтверждает существования плащаницы. Ногара отправился в Кастель-Гандольфо, сообщить об этом православному клиру.
Мягкие черты лица архиепископа Новака озабоченно посуровели. На лбу собрались тяжелые морщины. Он задумчиво прикрыл рот рукой.
– Но, святой отец, разве вы не рассказали ему, что представляет собой Евангелие от Иоанна?
– Рассказал! Я объяснил ему, что оно самое теологичное. Наименее историчное. Что его написали через несколько десятилетий после остальных Евангелий. Но он понимал, что православные вряд ли прибегнут к научному прочтению Евангелия. Он знал, что скорее они поймут Иоанна буквально.
Новак потер виски. Казалось, он огорчен.
– Это и есть открытие Ногары? Простое недоразумение?
Я кивнул.
Новак поморщился. Когда он снова заговорил, интонации в его голосе изменились. Вопрос, вертящийся у него на языке, относился уже не к закону и не к Писанию. Он был гораздо глубже: он относился к человеку. Я решил, что худшее уже позади.