– Но почему тогда убили доктора Ногару? – спросил он.
Настала пора разбередить старые раны. Они уже начинали кровоточить.
– Мой отец тридцать лет жизни провел здесь, пытаясь объединить нашу церковь с православием. – Я поклонился Иоанну Павлу. – Ваше святейшество, я знаю, что невозможно запомнить каждого священника, кто работал в этих стенах, но мой отец положил жизнь за воссоединение церквей. Вы однажды приглашали его в эти апартаменты, до того, как стали известны результаты радиоуглеродного анализа, и это было для него большой честью. Результаты радиоуглеродной датировки его раздавили.
Впервые рот Иоанна Павла дернулся. Его лицо еще больше нахмурилось.
– Мы с братом, – продолжал я, – воспитывались с верой в эту работу. Печально было думать, что православное духовенство в ходе своего исторического визита в Ватикан услышит неприятные известия. Мой брат пытался объяснить это доктору Ногаре, но не получилось.
Глаза архиепископа скрылись в тени насупленных бровей.
– Тогда я хотел бы понять события той ночи. Вы приехали около шести тридцати, когда Ногара был уже мертв. Правильно?
Начиналась самая трудная часть.
– Не совсем, ваше преосвященство.
Он перебрал бумаги на столе, пытаясь выудить факты из пространных показаний.
– Разве не в это время синьор Канали открыл вам ворота в сад?
Я напряженно замер на стуле.
– Это время, когда он открыл дверь, – сказал я. – Но не когда я приехал.
Архиепископ поднял на меня мрачный взгляд.
– Объясните, пожалуйста.
Мое сердце принадлежало Симону. Сейчас и всегда.
– Ваше преосвященство, я позвонил Гвидо Канали, чтобы создать видимость, будто я приехал в Кастель-Гандольфо позже, чем на самом деле.
Иоанн Павел попытался повернуть голову и посмотреть на Новака, но не смог. Его рука продолжала сжимать подлокотник кресла. Лишь глаза пристально вглядывались в старого священника-секретаря.
– Что это значит? – спросил архиепископ.
– Я приехал, когда еще не было пяти.
Это время зафиксировано на видео с камеры наблюдения.
Новак ждал.
– Я нашел доктора Ногару у машины, – продолжил я. – Между нами произошла ссора.
Здесь я вступал в адскую тьму, от ощущения которой долго потом пытался избавиться. Такие чувства доброму человеку не стоит даже играть. Но мой спектакль не обязан быть безупречным. Новаку эти чувства знакомы еще меньше, чем мне.
– Подождите, святой отец. – Он поднял руку, перебивая меня. – Нам нужно пригласить сюда еще кое-кого.
Я едва дышал. Не хватало воздуха. Если позовут нотариуса, разговор станет официальным.
Архиепископ Новак снял трубку и проговорил что-то по-польски человеку на другом конце провода. Несколько секунд спустя второй секретарь, монсеньор Митек, открыл дверь. Но человека, которого он впустил, мне хотелось видеть меньше всего.
– Инспектор Фальконе, – сказал Новак, – его святейшество хотел бы, чтобы вы выслушали показания, которые здесь даются. Кажется, отец Андреу собирается признаться в убийстве доктора Ногары.
Глава 42
Новак предложил шефу жандармов стул и пересказал мои показания, после чего велел мне продолжать.
Я не знал, как теперь вести разговор. В присутствии Фальконе приходилось тщательно следить за всеми подробностями.
– Полагаю, что мой брат вышел из виллы в поисках Уго и меня и застал нас у машины Ногары.
Четыре часа пятьдесят минут на записи с камеры. Мимо проходит Симон.
– Где была оставлена машина? – спросил Фальконе.
Проверяет меня.
– На небольшой стоянке к югу от виллы, – сказал я, – сразу за воротами.
– Но зачем?! – воскликнул архиепископ Новак, досадуя, что меня перебили.
Одна ложь громоздилась на другую все легче и легче.
– Я мог думать только об отце, – сказал я. – Он так и не оправился от унижения перед православными. Я не мог допустить, чтобы с Симоном случилось то же самое.
– Как вы узнали о наличии пистолета? – снова перебил меня Фальконе.
Эту часть истории я надеялся проскочить побыстрее. До сих пор мне не удалось разобраться с этим вопросом. У Симона должны быть ключи от цепочки пистолетного ящика. Но у него не было ключей от машины. Он знал комбинацию цифр, но ему пришлось разбить стекло кулаком. Здесь крылось нечто такое, чего я до сих пор не понимал.
– Ногара вернулся к машине, – сказал я, – чтобы взять заметки к своему докладу. Пока он доставал их из бардачка, я увидел под сиденьем пистолетный ящик. По виду – не запертый. Не знаю, зачем я это сделал. От одного вида этого ящика во мне что-то изменилось.
Иоанн Павел сидел неподвижно, дыша слегка приоткрытым ртом. Я сам себе внушал отвращение.
Но инспектор не отступал.
– Итак, вы взяли пистолет из открытой машины?
– Нет. Уго закрыл дверь и ушел. Мы повздорили. Ему было наплевать, что произойдет, если православные узнают правду. Он считал, что выставка загублена. Я… Я сказал, что не допущу этого. Хотел запугать. И тогда я пошел к его машине за пистолетом.
Архиепископ Новак кивнул. Наверняка увидел подтверждение на одном из лежавших перед ним листов: ведь на коврике в машине Уго нашли мой волос.
Но Фальконе ничто не могло сбить. Человеческий конфликт к делу не относился. Для него имел значение только пистолет.
– Вы знали шифр от ящика?
– Нет. Я вам уже сказал, ящик не был плотно закрыт.
– Тогда как вы сняли цепочку?
– Я и не снимал. Только потом, когда пришлось прятать ящик. Тогда я воспользовался ключами Ногары.
– Сняли с мертвого тела? – нахмурился Фальконе.
Я не мог выдержать его пристального взгляда и просто кивнул.
– Продолжайте, – сказал Новак.
– Я догнал Уго, когда он шел обратно к саду. Мне хотелось только напугать его. Но он не оборачивался, и мне пришлось подойти к нему почти вплотную. Ногара увидел пистолет. Выставил руку, закрываясь. Рука ударила по пистолету, и тот случайно выстрелил.
Я следил за реакцией Фальконе, не сомневаясь, что он вспомнит результаты вскрытия, которое обнаружило на руке Уго остатки пороха. Одно пулевое ранение с близкого расстояния.
– Где был ваш брат, когда это произошло? – спросил Фальконе.
– Симон услышал выстрел и немедленно прибежал. Он встал на колени, пытался привести доктора Ногару в чувство, но было слишком поздно.
Последнюю деталь я не сочинял. Думаю, именно так объяснялась грязь на сутане Симона.
– Я не знал, что делать, – продолжал я. – Умолял его помочь мне.
Архиепископ поднял взгляд от бумаг.
– Ваше преосвященство, – сказал я, – мой брат готов сделать для меня все, что угодно.
Иоанн Павел вдруг вздрогнул и накренился на сторону, словно последние слова нанесли ему удар. Новак поднялся, чтобы помочь ему.
Но Фальконе не спускал с меня глаз.
– Что именно сделал для вас брат? – тихим, едва слышным голосом спросил он.
Не знал он, что с этого момента моя история безупречна.
– Он избавился от бумажника и часов, а я – от пистолета.
– Чья была идея создать видимость ограбления?
– Моя. Какова была идея моего брата, я узнал лишь позже.
Фальконе выжидал время для атаки. Но возможности не предоставлялось.
– Последнее, что он мне сказал, – садиться в свою машину и уезжать. Ехать вниз и ждать, пока все уйдут со встречи. Затем позвонить моему другу Гвидо и сказать, что я только приехал из Рима. Симону надо было возвращаться в зал, но мы договорились потом встретиться в саду.
– Нет никаких доказательств, что ваш брат вернулся на встречу, – сказал Фальконе.
Он еще не знал, что это кульминация моей истории.
– Симон солгал мне, – ответил я. – Он не собирался возвращаться.
Фальконе удивился.
Но архиепископ Новак все понял. Он размышлял как священник. Он наверняка понимал, что вот наконец и причина молчания моего брата. Причина – я.
Его печальные славянские глаза изучали меня без отвращения и без сочувствия. В них отражалось лишь характерное для уроженца Центральной Европы понимание страдания, знакомого не понаслышке. Он машинально приводил в порядок бумаги на столе своего патрона.
Фальконе, однако, не удовлетворился услышанным.
– Что вы сделали с пистолетом? – спросил он.
Я ликовал, как змей-искуситель. Достав из-под сутаны полиэтиленовый мешок, я продемонстрировал пистолетный ящик. Доказательство, которое заставляло любые сомнения умолкнуть.
Фальконе внимательно смотрел на ящик, и выражение его глаз медленно менялось. Все кусочки мозаики наконец складывались воедино. Единственный тревоживший его факт был предъявлен.
– Ваш брат покрывал вас? – спросил инспектор без тени эмоции.
Но прежде чем я успел ответить, он внезапно повернул голову. Жандарм встревожился, заметив что-то краем глаза.
И тогда я тоже увидел.
Его святейшество пошевелился. Его правая – здоровая – рука поднялась в воздух, подзывая архиепископа Новака.
Его преосвященство наклонился к уху Иоанна Павла. И тогда от дряхлого тела послышался голос. Хриплый, слабый, почти неслышный.
Новак глянул на меня. У него в лице что-то переменилось. Что-то промелькнуло в глазах. Он прошептал Иоанну Павлу какие-то слова в ответ, но я не понимал их разговора, шедшего по-польски. Наконец папа кивнул. Я неподвижно сидел на стуле.
Фальконе настороженно следил, как Новак взялся за ручки инвалидного кресла и покатил его вперед. Вокруг стола. Мимо Фальконе. В мою сторону.
Глаза папы пристально смотрели на меня. Глаза гипнотического средиземноморского цвета океанской сини. Они были полны жизни. От его внимания ничего не ускользнуло.
Я напрягся. Папа видел меня насквозь. Для него я был безликим священником, одним из десятков тысяч, но он распознавал ложь так же явно, как его кости чувствовали изменение погоды. Боль на его лице говорила, что и мою ложь он распознал.
Когда до меня оставалось всего несколько дюймов, он дал Новаку знак остановиться.
Не зная, что мне делать, я сполз со стула и опустился на колено. Обычно папе, в знак смирения, целуют перстень или туфлю. Да я бы охотно стал невидимым, только бы спрятаться от него! Так униженно я себя чувствовал.