Новак дотронулся до меня.
– Его святейшество хочет с вами поговорить.
У Иоанна Павла дернулась рука. На мгновение белый рукав, как наэлектризованный, скользнул по моим пальцам. Папа наклонился и положил свою тяжелую ладонь мне на щеку, провел по бороде.
Я почувствовал, что он дрожит. Ровной, непрекращающейся дрожью. Его болезнь подошла к финалу. От дрожащей руки шло тепло. Одним движением Иоанн Павел дал мне понять, что видел достаточно и хочет высказаться. Папа открыл рот и надтреснутым голосом что-то произнес.
Я не понял слов и глянул на архиепископа.
Но Иоанн Павел сделал над собой усилие и возвысил голос.
– Иоаннис, – сказал он, погружая пальцы в мою бороду.
Не ослышался ли я? Но Новак сделал мне знак молчать. Его святейшество не перебивают.
– Иоаннис Андреу… – сказал Иоанн Павел.
Во мраке его разума все смешалось, он принимал меня за человека, с которым встречался больше пятнадцати лет назад.
Наконец он нашел силы закончить:
– …был вашим отцом.
У меня сдавило дыхание. Я вонзал ногти в ладони, пытаясь выглядеть спокойным.
– Вы, – невнятно проговорил он, – священник, у которого сын.
Он устремил на меня океаны глаз, и я вдруг распался на атомы.
– Да, – выдавил я, едва справившись с комком в горле.
Иоанн Павел глянул на архиепископа Новака, взглядом прося закончить мысль. Усилие оказалось слишком тяжелым.
– Его святейшество иногда видит вас с учениками, – сказал Новак, – когда проезжает Сады.
Меня съедал стыд.
Иоанн Павел поднял руку и показал на себя.
– Я, – сказал он.
Потом указал на Новака:
– И он.
– Его святейшество тоже преподавал в семинарии, – перевел Новак. – Он был моим учителем христианской этики.
Выдерживать этот взгляд было мучительно. Иоанн Павел еще раз опустил руку себе на грудь.
– У меня, – дребезжащим шепотом произнес он, – тоже был брат.
Теперь мне все же пришлось закрыть глаза. Я знал про его брата. Эдмунд. На четырнадцать лет старше. Работал в Польше врачом. Умер молодым, заразившись от пациента в больнице лихорадкой.
Голос его святейшества дрожал от волнения.
– Мы бы все… друг для друга… сделали.
Есть только две причины, почему он мог мне это сказать. Одна – в том, что он поверил моим показаниям. Другая – в том, что он знает, почему я лгу. Когда я открою глаза, я узнаю ответ. Поэтому некоторое время я не мог заставить себя их открыть.
Но молчание угнетало. Я посмотрел на Иоанна Павла.
Кресло удалялось. Архиепископ Новак выкатывал его из дверей, направляясь к библиотеке. Его высокопреосвященство сделал мне знак следовать за ним. Последнее, что я видел, – вытянутое лицо Фальконе. Я не мог понять, о чем он думает. Старый полицейский не проронил ни слова. Только водил рукой по пистолетному ящику и набирал на своем телефоне номер.
– Обвинение снимается, – сказал архиепископ Новак собравшимся в библиотеке. – Мы услышали признание.
Все потрясенно переглядывались, по лицам прокатилось недоумение.
Но тут поднялся Симон.
Все взгляды обратились на него. Внушительный, как Моисей, он, казалось, обладал десятью локтями роста. Его черная фигура собирала из воздуха электричество, как громоотвод. Новак опешил, не ожидая такого напора. И в образовавшуюся паузу брат произнес:
– Он лжет!
Миньятто и Лучо повернулись к нему, чтобы возразить. Укрепитель правосудия смотрел на него с недоверием.
– Он лжет! – повторил Симон. – И я могу это доказать. Спросите его, куда он дел пистолет.
– Он продемонстрировал нам пистолетный ящик, – сообщил архиепископ.
Симон открыл рот. Он и представить себе не мог размеры сплетенной мною лжи.
Но у него оставалась еще одна, последняя надежда. Он повернулся ко мне и сказал:
– Тогда открой, покажи им!
Новак хотел перебить Симона. Но Иоанн Павел повел рукой в воздухе, разрешая тому продолжать.
Собравшиеся смотрели на нас, ожидая, что будет.
– Мне неизвестна комбинация, – повторил я Новаку. – Уго мне так ее и не назвал.
Симон глядел на меня с высоты своего роста. И в этом взгляде сквозила такая невероятная любовь, что разрывалось сердце. Нежность и потрясение. Словно я должен был знать, что мне не удастся открыть ящик, но, к огромному недоумению Симона, все же попробовал.
– Ваше святейшество, – медленно, срывающимся голосом заговорил он, – вы не найдете внутри пистолета. Я закопал его на грядке в саду, вместе с бумажником Уго, его часами и ключом от номера. Могу показать жандармам место.
Я похолодел. Но не успел я ничего сказать, как в библиотеку вошел Фальконе. Он нес в руках пистолетный ящик. С открытой крышкой.
– Ваше святейшество! – с тревогой проговорил он.
Пока Фальконе показывал папе содержимое, я чувствовал на себе взгляд Миньятто. Но не мог оторваться от ящика.
Там, где должно было находиться оружие, лежал он, прóклятый и злосчастный. Бессмертный. Непобедимый. Потертая кожаная пуповина удерживала его не так плотно, как раньше. Швы, которыми скреплялись две половинки обложки, так что Диатессарон оставался водонепроницаемым, разошлись. Если бы в ту ночь в Кастель-Гандольфо он упал в лужу, как в свое время в Нил, то промок бы насквозь. Но пистолетный ящик сработал безупречно. Внутри книги, как закладка, лежал белый лист с записями – я узнал почерк Уго. Заметки к докладу перед православным духовенством.
Архиепископ Новак бережно достал книгу из ящика. Но Иоанн Павел протянул здоровую руку к записям. Новак передал ему бумаги. Пока Иоанн Павел читал, в комнате установилась тишина.
Неподвижную маску его лица постепенно сминало волнение. Архиепископ Новак осторожно забрал у него записки, но не стал читать, а обратился ко мне:
– Что это такое?
– Мой брат не знал, что внутри лежит книга! – вмешался Симон. – Его признание – ложь!
Фальконе достал из заднего кармана носовой платок, разложил его на ладони и бережно забрал из рук Иоанна Павла бумаги.
Я лихорадочно искал слова, которые могли бы все переменить. Доказать невиновность Симона. Но брат смотрел на ящик с таким потрясенным лицом, что мысли разбегались. Он весь сжался под испытующим холодным взглядом Фальконе. На меня он даже не мог поднять глаз.
Шеф жандармов закрыл крышку, но оставил ящик у Симона на виду. Брату было больно смотреть на него, и Фальконе это знал.
– Возьмите, святой отец, – сказал он.
Симон вздрогнул.
В глазах шефа жандармов не было ничего человеческого.
– Возьмите, – жестко повторил он.
– Нет!
– Откройте.
– Я больше не притронусь к нему!
– Тогда сообщите мне шифр.
– Один, шестнадцать, восемнадцать, – мертвенным голосом произнес Симон.
Та же комбинация, что открывала сейф в квартире Уго. Стих из Матфея, устанавливающий институт папства.
Фальконе набрал цифры. Прежде чем взяться за защелку, он снова бросил взгляд на Симона. Что-то между ними происходило, непонятное мне.
– Удивил вас брат? – спросил Фальконе.
– Вы сами не знаете, о чем говорите, – бесцветным голосом ответил Симон.
Симон потянул защелку. Ящик не открывался.
Симона словно парализовало. Он глянул на меня так, словно мы с Фальконе в сговоре.
Старый шеф полиции осмотрел ящик со всех сторон и, впервые отвернувшись от Симона, обратился к Иоанну Павлу:
– Ваше святейшество, одна из причин, по которой швейцарские гвардейцы рекомендуют эту модель пистолетного ящика, – в том, что шифр на нем устанавливает производитель и сменить его нельзя.
Он продемонстрировал листок бумаги.
– Я только что позвонил на фабрику. Один, шестнадцать, восемнадцать – неверный шифр.
Сверяясь с бумажкой, он по одной набрал цифры. Замок со щелчком открылся. Я ахнул.
– Святой отец, – сказал Фальконе, – я все понял по вашим глазам.
– Что поняли, инспектор? – проговорил архиепископ Новак. – Что все это значит?
Фальконе, как завороженный, разглядывал ящик.
– На правой руке доктора Ногары обнаружены пороховые следы, – мрачно сказал полицейский, описав пальцем по крышке форму пистолета. – Это рука, которой он обычно стрелял.
Его голос все сказал мне.
Выражение лица Симона – подтвердило.
Глава 43
Симон… – выдавил я.
Тот не ответил, устремив невидящий взгляд на ящик.
Новак, прищурившись, глядел на меня и пытался сопоставить мое признание с демонстрацией Фальконе.
Но я наконец все понял. И испытал такое безмерное облегчение, что поначалу не почувствовал всего трагизма подлинных обстоятельств гибели Уго.
– Единственный человек, знавший код, – сказал Фальконе, – был доктор Ногара. Он и открыл ящик.
Симон ничего не ответил. Он собрался молчать до последнего.
– Но чтобы проникнуть в собственную машину, ему не потребовалось бы разбивать стекло, – сказал Фальконе. – Так что же произошло, святой отец?
Но ответил Миньятто.
– Видеонаблюдение… – прошептал он.
Те две минуты между появлением Уго и появлением Симона. Когда я добрался до Кастель-Гандольфо, Симон первым делом сообщил:
«Он звонил мне. Я знал, что он в беде. Прибежал сразу как смог».
– И все-таки, зачем вы разбили стекло его машины? – повторил Фальконе.
Теперь объяснялась последовательность звуков, которую услышал на записи Миньятто. Сперва выстрел. И только потом – звон разбитого стекла.
Симон продолжал молчать. Но ему и не нужно было говорить.
– Потому что в машине был пистолетный ящик, – сказал я.
– Но Ногара к тому времени уже открыл ящик, – возразил укрепитель правосудия. – Он был пуст.
Но он не был пуст. Симон не стал бы запирать ящик, который не смог бы потом открыть. Ящик требовалось запереть до того, как брат до него добрался.
– Ногара положил туда манускрипт, – сказал я.
В ту ночь шел ливень. Уго хотел уберечь Диатессарон.
– Как ты узнал? – вполголоса спросил я у брата.
Симон не стал бы прятать пистолетный ящик, если бы не знал, что в нем. А значит, Уго ему рассказал.