– Вот, порезали, значит, ей кожу на груди как лезвием, кровь взяли и скульптуру наверху всю измазали.
– Так «на груди» или «по всему телу»?
– А грудь – это что, не тело?
– Э-э… ну да. И не поспоришь. А зачем это все кому-то?
– А я откуда знаю? Придурки какие-то! А может, сектанты религиозные. Фанатики! Знаешь, к примеру, кто такие… «еговисты»?..
– Ну-у… как не знать? Все ведь в школу ходили. Племя африканское? Низенькие такие негритята. Людоеды! И поклоняются Бабе-яге… «Еговисты» же!
– Совсем дурак? Племя! На двойки, что ли, учился? «Еговисты» – это церковные мракобесы! Они женщинам грудь отрезают, а мужчинам… ну сам знаешь что. Под корень!
– Вообще-то… похожие обряды были у скопцов. В прошлом веке. И… не совсем под корень, если честно. Там оставалось… не суть важно. А вот у иеговистов…
– Много ты понимаешь! Кто тогда Таньке всю грудь изрезал?
Против логики не попрешь!
– Стой-стой! Таньке? Так ты что, знаешь ту девчонку?
– А чего бы мне ее не знать? Она на параллельном потоке учится.
– У вас?
– Ну ты и бестолочь! Конечно, у нас! Не у вас же.
И опять… логично. Респект!
– Слушай, а ты говорила, у нее порезы «куриной лапкой»?
– Да. Маленькие такие…
– А она сказала, кто это сделал?
Вздох на том конце провода, олицетворяющий всю Боль Мира. Я аж проникся.
– Понимаешь… я ведь не успела ее расспросить. Родители быстро приехали… из Джанкоя. И сразу же увезли домой. Она до сих пор и не возвращалась.
– Так… это не вчера случилось?
– С чего ты взял, что вчера? Я вообще тебе поражаюсь! Это неделю назад было. У меня язык уже болит тебе одно и то же рассказывать, а до тебя доходит все вообще через пень-колоду.
Ну, насчет боли в языке сомневаюсь, конечно, а то, что слушал я свою новую подругу недостаточно внимательно, – это факт. Есть такой грешок.
– А кто ее нашел на кладбище? А… стой-стой, ты же говорила… наверное. Сторож?
– Да какой сторож! – Боль Мира сменилась на Обиду Вселенной. – Поп местный ее нашел, священник! Кровь свежую заметил на памятнике и вызвал милицию. Те приехали вместе со «скорой», нашли ее внизу, привели в чувство и увезли. А вечером за Танькой уже родители приехали. И все… больше я ее не видела.
Дела.
– А ее… это – не изнасиловали?
– Не зна-аю!
Прозвучало очень многозначительно.
Боюсь даже анализировать весь спектр зашифрованных подтекстов – напрасный труд. Не знает так не знает. А вообще… странное какое-то событие. Вырубили девчонку, лапки какие-то на теле повырезали, кровь, распятие. И правда на сектантов каких-то похоже. Или кто-то под них косит.
– Слушай, Лен, – пришла в голову одна мысль, – а ты сама возле этого склепа была когда-нибудь?
– Как же не была, если мы там окончание курса отмечали! Еще в начале лета. Мы и параллельщики. Нас пацаны еще простынями с дырками пугали всю ночь, придурки.
– Что, вот так прямо на кладбище и тусовались? Ночью?
– Ну… не совсем прямо уж «на кладбище». Рядом там, на пустыре, в рощице маслиновой. Костерок запалили, сало с хлебом на прутиках жарили. Бухали, пели, танцевали. А на кладбище уж… на «слабо» кто-то кого-то пробил.
«Бухала» она. Вамп!
– Смелые ребята. И… девчата.
– А чего бояться? Сказочек про вампиров?
М-да. Тебе бы «Ходячих мертвецов» показать, хоть бы пару сезонов. Или хотя бы «Сумерки» для разогрева. Тогда бы я посмотрел на всю твою храбрость.
Непуганое поколение!
– Ну да. И то верно. Дети пускай боятся. И… подружка твоя, Таня.
На том конце провода непонятно помолчали.
– Але! Ты меня слышишь?
– А… она мне не особо и подружка, – сказала Ленка странным, каким-то отстраненным голосом. – Знакомая, только и всего.
– Ну ладно, ладно. Чего ты. Пошутил я.
– Я поняла.
– Странно просто – как она там одна очутилась? Вы, строители, конечно, народ храбрый, но ведь не до такой же степени!
– Не знаю я, чего она туда поперлась! Может, заманил кто. Может, маньяк есть у них на потоке среди пацанов. Еговист. Скрытый! Откуда я знаю?
Чего она психует-то?
– Хочешь сказать, кто-то из своих ее позвал погулять? На кладбище?
– А что? Оно тут рядом возле общаги. И днем больше на парк похоже. С памятниками. Мы там все гуляем.
Вон оно как!
– А ты мне не покажешь этот склеп? Где площадка с распятием?
– Зачем?
– Интересно же! Такое событие. Проведи-ка мне экскурсию.
– Ты меня что… на свидание приглашаешь?
– Ну… почти. Пока лишь только погулять.
Снова пауза.
– Лен! Ты здесь?
– А… почему на кладбище?
– Не понял.
– Почему ты меня приглашаешь на свидание… на кладбище?
Я почувствовал смутное беспокойство.
– Ну вы же… все там гуляете. Сама сказала!
– А почему, к примеру, не на Приморский?
Вот доколупалась.
– Потому что Приморский я уже видел, – стал я терпеливо взывать к ее хваленой логике. – А красивый склеп с чудо-памятником распятого Христа – нет. Вот и хочу посмотреть.
– Сильно хочешь?
Да что ж такое-то? С какого момента мы стали говорить на разных языках?
А! Кажется, начинает доходить.
Приоритеты! Все дело в несоответствии мотиваций.
Мой интерес – глянуть на достопримечательности. Ее «морковка» – сам факт свидания с новым знакомцем. Пробившись наконец к логическим конструкциям, я вдруг обнаружил, что логика-то… женская! Сюрпри-из.
– Не так чтобы очень сильно хочу, – стал я выкручиваться, пытаясь суматошно внести коррективы, – просто любопытно.
– Сильно любопытно?
Заело, что ли?
– Не сильно! Умеренно. Потом, если хочешь… на Приморский пойдем. Сперва глянем на то… зловещее место с кровавым распятием (специально прибавил голосом дурашливого драматизма, пытаясь смягчить напряжение)… и в город. На «Иве» подрыгаемся, в кафешку потом. А? Как ты на это смотришь?
Пауза.
Почему она опять молчит? Что опять не так-то?
– Але, Лен. Лена! Ты где?
Короткие гудки в трубке.
Э-э…
Блин, ну я и кретин! Дурашливо драматический…
Смягчил напряжение?
Глава 6Испорченное утро
Ранним утром наш город прекрасен!
Солнце еще толком не встало, но кругом уже светло и ядрено. В сонных жилых кварталах оголтело судачит птичий бомонд. В ранние часы пернатые вообще в ударе – оккупировали все акации в округе и орут как ненормальные. Поднимется светило чуть выше, и они, конечно, спекутся, притухнут от жары и замолчат – вот поэтому сейчас и отрываются вволю!
Что это? Не верю своим ушам. Кукушка? В Крыму? Да нет, не думаю. Горлица, скорей всего – ишь, какая горластая попалась. Хотя… а у нас вообще водятся на юге кукушки? Почему бы и нет?
А ну их!
Со стороны моря чувствовался упругий ветерок, несущий бодрящую прохладу. Даже угадываемый в воздухе солярный выхлоп после рабочих катеров-трамваев, снующих по акватории бухты, общей картины утреннего фреша не портил. Напротив, сизый привкус мазута даже как-то по-особому настраивал на деловой, рабочий лад.
Что-то гуднуло в центре.
Вообще-то шума машин, этого привычного и повседневного фона всех крупных мегаполисов страны, конкретно в нашем городе толком особо и не слышно. Почти. Все же как благословенно мало на дорогах автотранспорта… по нынешним временам! Это просто счастье какое-то, по достоинству не оцененное современниками «развитого социализма». Изредка только где-то прорычит басовито какое-нибудь чудо из гнезда отечественного автопрома да угадывается за домами вездесущий шорох троллейбусов, заполошно снующих по маршрутам. Эти тихушники разве что на крутых спусках-подъемах повизгивают чуть громче, да и то не в счет.
Не напрягает.
Самыми шумными на поверку оказываются поливальные машины, омывающие в преддверии жары и без того практически стерильную брусчатку. «Расческой» идут, одна за другой, притормаживая разве что у цветников и газонов, дабы устроить целенаправленную водную феерию для избалованной от чрезмерного ухода флоры. К слову, цветов на площадях и в парках действительно избыточно много… было в то время. Гораздо больше, чем в двадцать первом веке. Впрочем, пока для меня эта цветочная эпоха – опять «настоящее». «Пре́зент инде́финет», как завещала нам школьная англичанка.
Надеюсь, к добру…
Наслаждаясь утренней свежестью, я шел в техникум вдоль набережной Артбухты. «Арт» не в смысле искусства, а как раз сильно наоборот – в смысле Артиллерийской, что к искусству имеет довольно опосредованное отношение. В отличие от меня: на спине – гитара грифом книзу, в карманах куртки – кусок мыла в мыльнице да зубная щетка с пастой, завернутые в целлофан. Вот и весь мой нехитрый скарб арт-андеграунда – достаточный для комфортного обустройства в студенческом стройотряде.
Я специально вышел из дому ни свет ни заря, чтобы вдумчиво и со вкусом совершить променад вдоль сочной синевы слегка взбудораженных по случаю утреннего ветерка волн. По траверзу моего курса наблюдалось, как говорится, «умеренное волнение», балла этак в четыре, не меньше. Видно даже, как некоторые катера вдали рыскают натужно по водной глади, а то и вообще зарываются носом, опасно раскачиваясь в килевой плоскости. В «диаметральной», если быть точным – так это называется в теории судостроения, я ведь-таки на корабела учусь, хоть и на мазутной кафедре.
Шарим мало-мало в этих «железных коробках».
– Эй, салага! Прими конец!
Не понял. Кто это тут «салага»? Настоящий корабел, на секундочку, и обидеться может на такое обращение.
Я оглянулся.
К бетонной отсечке набережной опасненько так притирался прогулочный катерок, затейливо стилизованный под пиратский ботик: черная мачта с «Веселым Роджером» на топе, рубка, отделанная фанерой, огромный дрын, примотанный к носу суденышка, типа бушприт благородного парусного судна, и явный переизбыток разного рода бегучего такелажа – какие-то канатики, тросы, ванты и прочая бессмысленная паутина, призванная внушать сухопутным простакам романтические ассоциации морского средневековья.