что-то делает. Мечется, что ли. Ищет, но ничего не находит.
– Что? – Сиенит вглядывается в его вялое лицо. – Что ты ищешь?
Ответа нет. Но это явно то, чего он не может найти без движения со своей стороны.
Это бессмысленно. Орогенам не нужны глаза, чтобы делать свое дело. Дети в колыбели способны на такое. Но, но… Она пытается думать. Прежде, когда это случилось в дороге, он сначала двинулся к источнику боли. Она прокручивает эту сцену перед мысленным взором, пытаясь понять, что он сделал и как он это сделал. Нет, не так. Узловая станция была немного к северо-западу, а он смотрел прямо на запад, на горизонт. Тряхнув головой от собственной глупости, Сиенит вскакивает и бросается к окну, открывает его и выглядывает наружу. Ничего не видно, кроме наклонных улиц и оштукатуренных зданий, в этот поздний час все тихо. Активность только дальше по дороге, там, где она видит гавань и океан за ней. Там грузят судно. Небо покрыто облаками, до рассвета далеко. Она чувствует себя идиоткой. Но тут…
Что-то вонзается в ее мозг. За спиной в постели Алебастр издает хриплый звук, она ощущает дрожь его силы. Что-то привлекло его внимание. Когда? Когда она посмотрела на небо. Озадаченная, она снова туда смотрит.
Вот. Там. Она почти ощущает его радость. Затем его сила окутывает ее, и она перестает видеть глазами.
Это похоже на ее сон. Она падает вверх, и почему-то это имеет смысл. Все вокруг нее – то, сквозь что она падает, – полно света и сверкания граней, как вода, только цвет ее бледно-пурпурный, а не голубой или прозрачный, как у второсортного аметиста с примесью дымчатого кварца. Она мечется, на какое-то мгновение подумав, что тонет, но есть нечто, что она чувствует сэссапинами, а не кожей или легкими. Она не может выгребать из воды, поскольку это не вода, и она на самом деле не там. И она не может утонуть, поскольку Алебастр каким-то образом держит ее.
Там, где она панически мечется, он действует целенаправленно. Он тащит ее наверх, падая все быстрее, что-то ища, и она почти слышит вой этого нечто, чувствует момент таких сил, как давление и температура, которые то холодят ее кожу, то щекочут.
Вмешивается что-то новое. Что-то еще подключается. Это вне ее понимания, слишком сложное, чтобы осознать это полностью. Что-то просачивается откуда-то, согревается от трения. Что-то внутри нее разглаживается, усиливается. Горит.
Затем она вдруг уже повсюду, плавает среди огромных ледяных предметов, и на них что-то есть, среди них…
Загрязнение.
Это не ее мысль.
И тут все исчезает. Она резко возвращается в тело, в реальный мир зрения, звуков, вкуса, запахов и сэссы – настоящего, того, с которым они предназначены работать, а не та ржавь, которую только что сделал Алебастр, – а Алебастр блюет на постели.
Сиен с отвращением отпрыгивает, затем вспоминает, что он парализован, он вообще двигаться не должен, не то что блевать. Тем не менее он блюет, чуть приподнявшись на постели, чтобы было легче. Паралич явно прошел.
Он выблевал немного, где-то одну-две чайные ложки скользкого ярко-белого вещества. Они ели много часов назад, в его верхней части пищеварительного тракта ничего не должно было остаться. Но она вспоминает:
Загрязнение.
И запоздало понимает, что из него вышло. И более того, она понимает, как он это сделал.
Когда он наконец извергает все и сплевывает несколько раз, чтобы отплеваться, он падает на спину, тяжело дыша, или просто наслаждается тем, что вообще может дышать.
Сиенит шепчет:
– Ржавь земная, что ты только что сделал?
Он чуть смеется. Открывает глаза и направляет взгляд на нее. Она не может назвать это очередным смешком, каким он обычно выражает нечто иное, кроме юмора. На сей раз в нем физическая боль или просто усталое отступление.
– Ф… фокус, – говорит он между судорожными вздохами. – Контроль. Вопрос градуса.
Это первый урок орогении. Любой ребенок может сдвинуть гору, это инстинкт. Но лишь обученный в Эпицентре ороген может целенаправленно сдвинуть валун. И, вероятно, только десятиколечник способен двигать микроскопические части вещества целенаправленно в своей крови и нервах.
Это должно быть просто невозможно. Она не должна верить, что он такое сделал. Но она помогала ему в этом, так что ей ничего не остается, как поверить в невозможное.
Клятая Земля.
Контроль. Сиенит делает глубокий вдох, чтобы взять себя в руки. Затем она встает, приносит стакан воды. Он еще слаб, и ей приходится помочь ему сесть, чтобы отпить из стакана. Он сплевывает первый глоток на ковер у нее под ногами. Она сердито смотрит на него. Затем хватает подушку, чтобы сунуть ему под спину, помогает ему опереться на нее и прикрывает незапачканной частью одеяла его ноги и бедра. После этого она идет к креслу напротив кровати, достаточно большому и мягкому, чтобы переспать в нем ночь. Ей надоело возиться с выделениями его тела.
После того как Алебастр перевел дыхание и восстановил часть сил – она не жестока, – она очень спокойно говорит:
– Теперь расскажи мне, что ты сделал.
Вопрос, похоже, его не удивляет. Он запрокидывает голову и не шевелится.
– Выживал.
– На виадуке. Сейчас. Объясни.
– Не знаю, смогу ли… И должен ли.
Она сдерживается. Она слишком боится не сдержаться.
– Что ты хочешь сказать – «должен ли»?
Он делает долгий, глубокий вдох, явно наслаждаясь им.
– У тебя… еще не хватает контроля. Недостаточно. Без этого… если ты попытаешься сделать то же, что и я… ты погибнешь. Но если я тебе расскажу, как я сделал это… – Он снова делает глубокий вдох, выдыхает. – Ты не удержишься и попытаешься повторить.
Контроль над предметами, слишком мелкими, чтобы их разглядеть. Звучит как насмешка.
– Ни у кого нет такого контроля. Даже у десятиколечника.
Она слышала рассказы – они делают замечательные вещи. Но не невозможные.
– «Они боги в кандалах», – выдыхает Алебастр, и она понимает, что он засыпает. Его вымотала борьба за жизнь – или, может, творить чудеса сложнее, чем кажется. – «Укротители дикой земли, которых самих нужно укрощать и взнуздывать».
– Что это?
Он что-то цитирует.
– Предание камня.
– Вранье. Такого нет в Трех Табличках.
– Это Пятая табличка.
Сколько же в нем дерьма! И он засыпает. Земля, она убьет его.
– Алебастр! Ответь, ржавь тебя побери, на мой вопрос! – Молчание. Клятая Земля. – Что ты делаешь со мной?
Он испускает долгий тяжелый вдох, и она думает, что он спит. Но он говорит:
– Параллельное масштабирование. Если телегу тянет одно животное, она далеко не уедет. Поставь два по очереди, и пусть стоящее впереди тянет первым. Поставь их рядом в ярме, синхронизируй их, устрани потери от трения между ними, и ты получишь от двух животных больше, чем от каждого отдельно. – Он снова вздыхает. – Конечно, в теории.
– А ты что такое, ярмо?
Она шутит. Но он кивает.
Ярмо. Это хуже. Он обращается с ней, как с животным, заставляет ее работать для него, чтобы самому не выгореть.
– Как ты… – Она отбрасывает слово как, которое подразумевает вероятность там, где ее быть не должно. – Орогены не могут работать вместе. Один торус поглощает другой. Более высокая степень контроля превалирует. – Этот урок они оба усвоили, еще будучи гальками.
– Хорошо же. – Он почти засыпает, слова его смазаны. – Будем считать, что этого не было.
Она настолько взбешена, что на мгновение слепнет, мир становится белым. Орогены не могут позволить себе такой ярости, потому она выпускает ее в словах.
– Не пытайся скормить мне это дерьмо! Я не хочу, чтобы ты такое снова делал со мной… – Но как она остановит его? – Или я убью тебя, слышишь? Ты не имеешь права!
– Спасла мне жизнь. – Он почти бормочет, но она слышит, и это наносит ее гневу удар в спину. – Спасибо.
Ну правда же, разве можно винить тонущего в том, что он ради своего спасения хватается за любого, кто рядом?
Или ради спасения тысяч?
Или для спасения своего сына?
Он спит, сидя рядом с маленькой лужицей мерзости, которую он из себя изверг. Сиен в отвращении подбирает ноги, сворачиваясь калачиком в плюшевом кресле и пытаясь устроиться поудобнее.
Только после этого до нее доходит, что случилось. Самая суть, а не только то, что Алебастр совершил невозможное.
Когда она была галькой, иногда она помогала на кухне, и порой они открывали банку с консервированными фруктами или овощами, которые оказывались испорченными. Те, которые треснули или даже приоткрылись, так воняли, что поварам приходилось открывать окна и заставлять галек махать полотенцами, чтобы проветрить помещение.
Но хуже всего были банки, как узнала Сиен, которые не треснули. Содержимое выглядело нормально, не воняло после открывания. Единственным признаком опасности было небольшое вспучивание металлической крышки.
– Прикончит тебя вернее, чем укус сваптриска, – говорил старший повар, седой старый Стойкий, показывая им подозрительную банку, чтобы они знали, что высматривать. – Чистый яд. Мышцы цепенеют и перестают работать. Даже дышать не сможешь. И яд сильный. Одной такой банкой весь Эпицентр можно перетравить.
Он смеялся, будто это было забавно.
Если подмешать пару капель такой заразы в суп, то этого более чем достаточно, чтобы прикончить одного немолодого роггу.
Может, случайность? Ни один уважающий себя повар не будет ничего брать из бомбажной банки, но, возможно, «Конец Зимы» нанимает неумех. Сиенит сама заказывала еду подростку, который поднялся спросить, не надо ли им чего. Она не говорила, что кому предназначается? Она пытается вспомнить, что говорила. «Мне рыбу и ямс». Значит, они могли догадаться, что похлебка предназначается Алебастру.
Почему бы не отравить их обоих, раз кто-то в гостинице так ненавидит рогг, что готов их убить? Так просто капнуть ядовитого овощного сока во все блюда, не только в еду Алебастру. Может, они так и сделали, просто на нее еще не подействовало? Но она чувствует себя хорошо.