Ты разговариваешь с небольшой группой таких в следующем дорожном доме – пять женщин очень разного возраста и очень молодой, неуверенный с виду мужчина. Эти, как ты замечаешь, сняли большинство летящих, бесполезно красивых одежд, которые люди в экваториальных городах считают модными, где-то по пути они выменяли или украли более крепкую одежду и надлежащее дорожное снаряжение. Но каждый сохранил какой-то остаток прежней жизни – самая старшая женщина носит головной платок из обтрепавшегося, грязного синего атласа, у самой молодой из-под крепкой, практичной туники торчат рукава из тонкой просвечивающей ткани. У молодого человека мягкий кушак персикового цвета, чисто для украшения, насколько ты можешь сказать.
Только это не просто украшение. Ты замечаешь, как они смотрят на тебя, когда ты подходишь – быстрые оценивающие взгляды, проверка твоих запястий и щиколоток, нахмуренные брови, когда ты пытаешься заговорить с ними. У непрактичной одежды есть очень даже практический смысл – это маркер нового нарождающегося племени. Племени, к которому ты не принадлежишь.
Не проблема. Пока.
Ты спрашиваешь у них, что случилось на севере. Ты знаешь это, но знать в геологическом смысле и осознавать значение события в реальном человеческом понимании – разные вещи. Они рассказывают тебе, когда ты показываешь им руки и демонстрируешь, что ты не представляешь собой (видимой) угрозы.
– Я возвращалась домой с концерта, – говорит одна из младших женщин, которая не представляется, но должна быть – если еще не стала – Селектом. Она выглядит точно так, как должна выглядеть женщина по меркам красоты санзе – высокая, сильная, загорелая и почти оскорбительно здоровая, с красивыми ровными чертами лица и широкими бедрами, и все это венчается шевелюрой серо-пепельных волос, которые лежат на ее плечах почти как шкура. Она показывает головой на молодого мужчину, который скромно опускает очи долу. Тоже миленький, вероятно, тоже Селект, хотя и худосочного типа. Ничего, нарастит мяска, если его будут обслуживать пять женщин. – Он играл в импровизационном зале на улице Шемшены, это было в Алебиде. Музыка была такая красивая…
Голос ее дрожит, и на мгновение она уносится мыслью куда-то от «здесь и сейчас». Ты знаешь Алебид – это средняя по величине городская община – была, – известная своей сценой. Затем она возвращается, поскольку она хорошая девочка-санзе, а санзе в облаках не витают.
– Мы увидели что-то вроде разрыва, там, на севере. В смысле вдоль горизонта. Мы видели… Сначала красная вспышка, затем свет распространился на восток и запад. Не могу сказать, как далеко это было, но свет отразился от облаков. – Она снова замолкает, вспоминая что-то ужасное, и лицо ее жестко, угрюмо и полно гнева. Это более социально приемлемо, чем ностальгия. – Это распространялось быстро. Мы просто стояли на улице, глядя, как это разрастается, и пытались понять, что мы видели, и сэссили, когда земля начала дрожать. Затем что-то – облако – затмило красное, и мы поняли, что это идет на нас.
Это не пирокластическое облако, ты это знаешь. Иначе она с тобой не разговаривала бы. Значит, просто пепельная буря. Алебид лежит сильно к югу от Юменеса, так что до них докатилось лишь эхо того, что накрыло северные общины. И это хорошо, потому что это эхо чуть не разрушило куда более южный Тиримо. По-хорошему от Алебида должен был один щебень остаться.
Ты подозреваешь, что эту девочку спас ороген. Да, возле Алебида есть узловая станция. Или была.
– Все осталось, как оно стояло, – продолжает она, подтверждая твои подозрения. – Но затем посыпался пепел, стало невозможно дышать. Он забивался в рот, в легкие, цементировался. Я завязала рот блузкой, она была из той же ткани, из которой делают маски. Только это меня и спасло. Нас. – Она бросает взгляд на молодого человека, и ты понимаешь, что обрывок ткани вокруг его запястья некогда был женским платьем, судя по цвету. – Это был вечер прекрасного дня. Ни у кого не было с собой рюкзаков.
Воцаряется тишина. На сей раз все в группе позволяют себе унестись мыслями в прошлое вместе с ней. С воспоминаниями всегда так. Но ты помнишь, что только у немногих экваториалов были рюкзаки. Узловых станций было более чем достаточно, чтобы на столетия обезопасить большие города.
– И мы побежали, – резко заканчивает женщина с тяжелым вздохом. – И все еще бежим.
Ты благодаришь их за информацию и уходишь прежде, чем они, в свою очередь, успевают задать вопросы тебе.
В течение дня ты слышишь много подобных историй. И ты замечаешь, что среди экваториалов, которых ты встречаешь, нет никого из Юменеса и приблизительно той же широты. Алебид – самый северный город, откуда есть беженцы.
Но это не имеет значения. Ты не идешь на север. И все равно, занимает ли это твои мысли – то, что случилось, – ты знаешь, что не надо на этом зацикливаться. У тебя в голове и так полно дурных воспоминаний.
Так что ты со своими спутниками продолжаешь идти сквозь серые дни и красноватые ночи, и тебя заботит только то, чтобы фляги были полны, а запасы провизии пополнялись, чтобы сменить ботинки, когда они начинают просить каши. Пока все это просто, поскольку люди все еще надеются, что это будет короткая Зима – год без лета, возможно, два или три. Так проходят большинство Зим, и уцелевшие общины с охотой торгуют в такое время, наживаясь на плохом планировании других, и к концу Зимы становятся богатыми. Но ты знаешь, что эта Зима будет намного, намного длиннее, чем прикидывают иные – но это не мешает тебе извлекать выгоду из их ошибок.
То и дело по дороге ты останавливаешься возле разных общин, некоторые из них обширные и обнесены высокими гранитными стенами, некоторые защищены всего лишь проволочной оградой, острыми кольями и плохо вооруженными Опорами. С ценами начинаются непонятки. Одна община требует наличных, и ты отдаешь почти все, что у тебя есть, за спальник для Хоа. В следующем наличных не берут вообще, но принимают полезные инструменты, и ты отдаешь один из молотков Джиджи для огранки камня, который лежит на дне твоего рюкзака. За него ты получаешь двухнедельный запас долгого хлеба и три банки сладкой ореховой пасты.
Ты распределяешь припасы между вами троими, поскольку это важно. Предание камня полно наставлений против утаивания припасов внутри группы – а сейчас вы группа, признаете вы это или нет. Хоа выполняет свою обязанность, держа ночную вахту – он мало спит. (Или ест. Но через некоторое время ты стараешься этого не замечать, как и не вспоминать, как он превратил киркхушу в камень.) Тонки не любит подходить к общинам, хотя в новой одежде и с запахом не хуже обычного запаха тела она может сойти за очередную лишенную дома женщину, а не неприкаянную. Так что это достается тебе. И все же Тонки помогает чем может. Когда твои ботинки износились до дыр, а в общине, в которую ты обратилась, ничего не захотели брать взамен, Тонки, к твоему удивлению, достала компас. Компасы бесценны, когда небо затянуто облаками, а в пеплопаде ничего не видно. За такое десять пар обуви могли бы дать. Но женщина из общины, с которой ты ведешь торг, знает, что ты в беспомощном положении, и потому ты получаешь лишь две пары обуви – одну для тебя, вторую для Хоа, поскольку его ботинки уже стали изнашиваться. Тонки, у которой запасная пара ботинок болтается, привязанная к рюкзаку, отмахивается, когда ты потом начинаешь сетовать.
– Есть и другие способы найти путь, – говорит она и так смотрит на тебя, что тебе становится не по себе.
Ты не думаешь, что она знает, что ты рогга. Но по ней вообще ничего не скажешь.
Миля уходит за милей. Дорога часто разветвляется, поскольку в этой части срединных земель много общин и потому что здесь имперский тракт пересекается с общинными дорогами и коровьими тропами, пересекает реки и старые железные пути, которые использовались для транспортировки чего-то какими-то древними мертвыми цивилизациями. Именно из-за таких пересечений имперский тракт так и проложен, потому что дороги – кровь Древней Санзе, и так было всегда. К несчастью, в результате легко заблудиться, если ты не знаешь, где находишься, или если у тебя нет компаса, карты или указателя «детоубийцам – сюда».
Мальчик – твое спасение. Тебе хочется верить, что он каким-то образом может чувствовать Нэссун, поскольку иногда он лучше компаса – безошибочно указывает направление, в котором вам надо идти каждый раз, как вы оказываетесь на перекрестке. Бо́льшую часть времени вы идете по имперскому тракту – конкретно этот Юменес – Кеттекер, хотя Кеттекер где-то в Антарктике, и ты молишься, чтобы вам не пришлось идти так далеко. В каком-то месте Хоа уводит вас на общинную дорогу, срезая участок имперского тракта, и, вероятно, экономит вам много времени, особенно если Джиджа не сходил с тракта. (Но здесь вышла проблема, поскольку община, которая построила короткую дорогу, защищается хорошо вооруженными Опорами, которые предупредительно стреляют в вас из арбалетов, как только видят. Они не открывают ворота для торговли. Ты спиной чувствуешь их взгляды долгое время после того, как вы проходите мимо них.) Однако, когда дорога отклоняется к югу, Хоа не так уже уверен. Когда ты спрашиваешь, он отвечает, что знает направление, в котором идет Нэссун, но не может определить конкретную дорогу, по которой идут они с Джиджей. Он может лишь указать наиболее вероятный путь.
Через несколько недель у него начинаются проблемы даже с этим. Ты стоишь вместе с Хоа на одном перекрестке целых пять минут, и он кусает губу, пока ты в конце концов не спрашиваешь его, в чем дело.
– Сейчас таких, как ты, много в одном месте, – смущенно говорит он, и ты быстро меняешь тему, поскольку если Тонки не знает, кто ты, то после этого разговора будет знать.
Но… много таких, как ты. Людей? Нет, это бессмысленно. Рогги? Вместе? Еще более бессмысленно. Эпицентр погиб вместе с Юменесом. Есть малые Эпицентры в Арктике – далеко на севере, теперь за непроходимой центральной широтой континента – и Ан