Она осознает Алебастра, потому что он корчится в конвульсиях, как же она этого не поняла раньше, он не владеет собственным телом, это стеклянный кинжал в плече каким-то образом лишил его всей силы, и на лице его беспомощный страх и мука.
Она осознает, что она зла. В бешенстве. Будь проклят этот долг. То, что делает этот Страж, все, что делают Стражи, неправильно.
И тут…
И тут…
И тут…
Она чувствует обелиск.
(Алебастр, которого начинает трясти сильнее, открывает рот, взгляд вонзается в нее, несмотря на неконтролируемую дрожь остального тела. В голове мимолетно звенит его предостережение, но она не может вспомнить точных слов.)
Кинжал на полпути к ее сердцу. Это она очень-очень осознает.
Мы боги в цепях, и это, ржавь побери, неправильно.
И она снова тянется, на сей раз не вниз, а вверх, не прямо, а чуть в сторону…
Нет, беззвучно кричит Алебастр между приступами конвульсий.
…и обелиск втягивает ее в свой дрожащий, дерганый кроваво-красный свет. Она падает вверх. Ее тащит вверх и внутрь. Она полностью утрачивает контроль, о Земля-Отец, Алебастр был прав, эта штука ей не по силам…
…и она кричит, поскольку забыла, что обелиск сломан. Она с болью протискивается через зону повреждения, каждая трещина прожигает ее насквозь, раскалывает ее, разбивает на куски, пока…
…пока она не останавливается, зависнув и свернувшись от боли среди растрескавшейся алости.
Это нереально. Это не может быть реальным. Она одновременно ощущает себя лежащей на засыпанных песком досках, на ее коже угасает закат. Она не ощущает обсидианового кинжала Стража, по крайней мере пока. И она видит своими сэссапинами, а не глазами, но другого слова, кроме «видеть», она не может подобрать:
Перед ней в сердце обелиска парит камнеед.
Она впервые так близко к нему. Во всех книгах говорится, что камнееды не мужчины и не женщины, но этот напоминает гибкого юношу, изваянного из черного мрамора с белыми прожилками, облаченного в струящиеся одежды из радужного опала. Его руки и ноги, мраморные и полированные, раскинуты, словно в падении. Его голова запрокинута, его волнистые волосы расплескались у него за спиной прозрачной волной. Трещины разошлись по его телу и жесткой иллюзии одежды внутрь него, сквозь него.
Ты в порядке? – спрашивает она, не имея понятия, почему спрашивает, тем более что она сама раскалывается на куски. Ее тело рассечено жуткими трещинами, ей хочется задержать дыхание, чтобы еще больше не навредить ему. Но это иррационально, поскольку она не здесь, и это нереально. Она на улице, вот-вот умрет, а этот камнеед мертв уже целую эпоху.
Камнеед закрывает рот, открывает глаза, склоняет голову и смотрит на нее.
– Все хорошо, – говорит он. – Спасибо, что спросила.
И тут обелиск раскалывается.
15
Ты добираешься до места, где «сплошные орогены», и оно вовсе не таково, как ты ожидаешь. Во-первых, оно заброшено. Во-вторых, это вовсе не община.
В полном смысле этого самого «не». По мере вашего приближения дорога расширяется, опускается на уровень земли и полностью исчезает в центре деревни. Такое делают во многих поселениях – выравнивают дорогу, чтобы привлечь путников, поощрить торговлю, но в таких общинах обычно есть место для торговли, а тут ты не видишь ничего похожего на торговые ряды или рыночную площадь, или хотя бы гостиницу. Более того, тут даже стены нет. Ни груды камней, ни проволочной ограды, даже острых кольев, вбитых в землю по периметру поселения. Ничего не отделяет это поселение от окружающего его пейзажа, а это лес с кустистым подлеском – прекрасное укрытие для нападающих.
Но, кроме кажущейся заброшенности и отсутствия стены, есть и другие странности. И их немало, замечаешь ты, вместе с остальными оглядываясь по сторонам. Во-первых, тут недостаточно полей. Поселение, способное вместить несколько сотен человек, как это некогда было, должно иметь более одного-единственного (обобранного подчистую) гектара колючих стеблей чойи, которое ты заметила по дороге. У него должен быть больший выпас, чем высохший зеленый пятачок возле центра. Также ты не видишь хранилища, никакого вообще. Хорошо, положим, оно скрыто – многие общины так делают. Но затем ты замечаешь, что дома чудовищно разнятся по стилю – один по-городскому высокий и узкий, второй широкий и приземистый, как для более теплого климата, третий – купол, покрытый дерном, вросший в землю, как твой старый дом в Тиримо. Общины не без причины придерживаются единого избранного стиля – единообразие представляет собой определенное послание. Оно говорит потенциальным захватчикам, что члены общины будут защищаться как один. А визуальное послание этой общины… сбивает с толку. Возможно, им все равно. Этого ты истолковать не можешь. Это тебя заставляет нервничать даже сильнее, чем ежели бы это место кишело враждебно настроенными людьми.
Ты с остальными медленно, осторожно продвигаешься по улицам поселения. Тонки даже не пытается делать беспечный вид. У нее в руке обнаженные парные стеклянные кинжалы с черными лезвиями. Ты понятия не имеешь, где она их прятала, хотя в ее юбках может спрятаться целая армия. Хоа кажется спокойным, но кто может сказать, что на самом деле чувствует Хоа? Он казался спокойным и тогда, когда превратил киркхушу в статую.
Ты не достаешь свой нож. Если тут и правда полно рогг, то вы останетесь в живых, только если они не будут возражать против вашего присутствия.
– Ты уверен, что это то самое место? – спрашиваешь ты Хоа.
Хоа горячо кивает, что означает, что тут много людей, просто они прячутся. Почему? И как они смогли увидеть ваше приближение сквозь пеплопад?
– Ушли недавно, – бормочет Тонки. Она смотрит на мертвый сад возле одного дома. Его обобрали путники или бывшие обитатели, среди иссохших ветвей не осталось ничего съедобного. – Дома в хорошем состоянии. И сад плодоносил пару месяцев назад.
Ты на миг удивляешься, осознав, что вы уже два месяца в пути. Два месяца после смерти Уке. Чуть меньше с начала пеплопада.
Затем ты быстро сосредотачиваешься на «здесь» и «сейчас». Поскольку после того как вы трое остановились посреди поселения и некоторое время стояли в смятении, дверь одного из домов открывается, и на порог выходят три женщины.
Сначала ты смотришь на арбалет в руках одной из них. Какое-то мгновение это единственное, что ты видишь, как в твой последний день в Тиримо, но ты не замораживаешь ее в мгновение ока, потому что он нацелен не на тебя. Он просто лежит у нее на руке, и хотя она всем видом показывает, что легко пустит его в дело, ты так же думаешь, что если ее не спровоцировать, она стрелять не будет. Кожа у нее такая же белая, как у Хоа, но, по счастью, ее волосы просто рыжеватые, а глаза обычного коричневого цвета. Она маленькая, тонкокостная, худенькая и узкобедрая, что заставило бы среднего экваториала отпускать гаденькие замечания по поводу ее способности к деторождению. Антаркт, возможно, из бедной общины, неспособной кормить досыта своих детей. Она далеко от дома.
Та, что привлекает твое внимание, является противоположностью первой, и, возможно, это самая грозная женщина, которую ты только встречала в жизни. И это не связано с ее внешностью. Она вполне себе санзе – ожидаемый валик темно-серых волос, ожидаемая темно-коричневая кожа и откровенно крепкое сложение. Ее глаза ошеломляюще черные – не потому, что черные глаза редки, но потому, что она подчеркивает их дымчато-серыми тенями и темной подводкой. Макияж среди гибели мира. Ты даже не знаешь, восхититься или оскорбиться.
И эти глаза подобны пронзающему оружию, удерживающему ваши взгляды на острие ее взора, пока она оценивает вашу одежду и снаряжение. Она не столь высока, как требуют каноны Санзе – ниже тебя, – но она носит толстый коричневый меховой жилет до щиколоток. От этого она похожа на маленького модного медведя. Однако в ее лице есть нечто, что заставляет тебя немного подобраться. Ты не уверена, что именно. Она улыбается, обнажая все зубы, взгляд у нее твердый, не дружелюбный, но и не враждебный. И по этой твердости ты узнаешь наконец, то, что видела несколько раз прежде: уверенность. Эта разновидность абсолютного, непоколебимого принятия себя обычна для глухачей, но здесь ты встретить ее не ожидала.
Потому что она, конечно же, рогга. Ты узнаешь своего, когда сэссишь его. И она узнает тебя.
– Хорошо, – говорит она, уперев руки в боки. – И сколько же вас, трое? Полагаю, разделяться вы не хотите.
Ты пару секунд пялишься на нее.
– Привет, – говоришь ты в конце концов. – Угу.
– Юкка, – говорит она. Ты понимаешь, что это ее имя. Затем она добавляет: – Юкка Рогга Кастрима. Добро пожаловать. А вы?
– Рогга? – вырывается у тебя. Ты постоянно используешь это слово, но когда его используют как кастовое имя, это подчеркивает его вульгарность. Называть себя роггой все равно что называть себя кучей дерьма. Это как пощечина. Это заявление, но о чем, ты сказать не можешь.
– Это, э-э-э, не одно из семи обычных функционал-имен, – говорит Тонки. Голос ее насмешлив, тебе кажется, что она пытается острить, чтобы прикрыть нервозность. – И даже не из пяти менее принятых.
– Назовем его новым. – Юкка пересчитывает взглядом всех твоих спутников, оценивает. Затем возвращается к тебе. – Значит, твои друзья знают, кто ты такая.
Ты с испугом смотришь на Тонки, та смотрит на Юкку так же, как она смотрит на Хоа, когда тот не прячется за тобой, словно Юкка – захватывающее новое чудо, у которого можно взять кровь на анализ. Тонки встречает твой взгляд с таким отсутствием удивления или страха, что ты понимаешь: Юкка права. Наверняка она уже некоторое время назад поняла это.
– Рогга как функционал-имя. – Тонки задумчиво смотрит на Юкку. – В этом много скрытых смыслов. И Кастрима – это тоже не зарегистрированное в Имперском реестре название поселения Южного Срединья, хотя должна признать, что я просто могла забыть. В конце концов, их сотни. Но вряд ли, у меня память хорошая. Это новобщина?