И опять чудилась мне родная деревня, и прыгаю я с льдины на льдину. Мальчишки во время ледохода страсть любили выхваляться друг перед дружкой — кто дольше продержится на плывущей льдине. Я прытче всех ускакал по льдинам и плыву на самой большой. Она холодит ноги, в лицо бьет ветер, а подо мною черная жуткая вода, поглядишь — мороз по спине продирает. Льдины с грохотом бьются друг о дружку, то исчезая в воде, то выныривая синими облизанными крыгами. Ледоносная река тащит меня все дальше и дальше от берега, и сердце сжимает тревога. Уже не слышно мальчишек, не видно деревни, а грохот льдин все громче и громче…
И я проснулся.
Снаружи бухали чем-то тяжелым в дверь. Поезд стоял.
Грохот в дверь все усиливался. Я понял — бьют прикладами. Раздавались требовательные голоса:
— Отворяй! Приказываю открыть!
Я с трудом встал, подошел к двери. Кружилась голова, подташнивало, все тело ныло тягучей болью.
— Чего надо? — крикнул я, подбадривая себя криком, а сам подумал: «Может, уже Слюдянка?»
— Немедленно открыть! Комендантский патруль! — донеслось из-за двери.
Я замешкался.
— Исполнять! — приказал голос.
Я вытащил из скоб примерзлый засов и, поднатужась, отчего боль прихлынула к голове горячей волной, отодвинул заскрипевшую дверь в сторону. Белыми клубами ворвался морозный воздух, принес запах горелого каменного угля, сена, жилья и в один миг слизнул остатки тепла в вагоне. Я увидел тусклый огонек в окне длинного приземистого здания и молчаливые черные дома за ним. Поезд стоял на какой-то станции, но это была не Слюдянка.
— Кто такой? — услышал я строгий голос.
В вагон уже забрался кто-то ловкий, в белом полушубке, перехлестнутый крест-накрест новенькими поскрипывающими ремнями, и ослепил меня фонариком. Я понял — он и есть комендант. За ним влезли два солдата и втянули за собой еще кого-то, какую-то маленькую закутанную фигурку.
— Раненого везу, — ответил я, проморгавшись.
— Кто раненый? Ты раненый? — не понял лейтенант. Комендант оказался лейтенантом — я рассмотрел на его плечах новенькие погоны.
— Где это тебя? — Он кивнул на мою замотанную грязным вафельным полотенцем голову.
— Не меня. Вот его.
Я показал на Вальку. Комендант направил луч фонарика на него.
— Куда везешь?
Коротко я рассказал, кто я, кто Валька, что с ним случилось и куда я его везу.
— Врача надо, товарищ лейтенант. Укол бы какой сделать. Плохо ему.
— Врача у меня нет. Медсестру могу прислать, — пообещал лейтенант, поглядывая в темный угол вагона, где смутно виднелись развешанные водолазные рубахи. Они были похожи на висельников, и офицер с хмурой заинтересованностью смотрел на них.
— Как повешенные, — высказал общую мысль один из солдат.
— Что это такое? — спросил комендант и в своем любопытстве стал совсем мальчишкой. Как ни строжился лейтенант, как ни хмурил брови, как ни придавал твердости голосу, а и на глаз было видно, что зелен он еще, может, чуток постарше меня.
— Водолазные рубахи, — ответил я, чувствуя даже некоторое превосходство над комендантом.
— А-а, — протянул лейтенант, но по голосу было слышно, что не понял он до конца — что же это такое, водолазные рубахи, но вида подать не хочет. — Кроме вас, тут — никого?
— Никого.
— Подсажу я к тебе пассажирку. Веселее ехать будет, — подмигнул вдруг лейтенант, и на курносом, круглом и румяном с морозу лице его появилась плутоватая мальчишеская улыбка.
— Нельзя, — ответил я. — Военный пост.
— Я — комендант. Ты не понял? — построжал лейтенант. — Исполнять приказ!
— Нельзя товарищ лейтенант, — уперся я. — У меня здесь водолазное имущество.
— Какое? — переспросил он.
— Водолазное.
Комендант хмыкнул, но я почувствовал его неуверенность. Видимо, это странное имущество смущало офицера. Он опять осветил фонариком темный угол, где висельниками серели водолазные рубахи с растопыренными рукавами и штанинами. На Мысовой работали две водолазные станции — вытаскивали затопленные у берега бревна. Работу свернули, и в теплушку было сгружено все снаряжение, а мне было приказано доставить его в Слюдянку.
— Она только до Иркутска.
— В Слюдянке нас отцепят, — не сдавался я, хватаясь за последнюю возможность повлиять на неумолимого коменданта. Уж больно мне не хотелось связываться с этой пассажиркой.
— Дальше она другим поездом поедет, — сказал офицер и строго поставил точку на нашем разговоре. — Исполнять!
— Есть!
— Гляньте-ка, товарищ лейтенант, — шепотом произнес пожилой солдат и показал рукой в другой угол. Там, будто отрубленные головы, лежали на полу два водолазных шлема и стеклянно блестели иллюминаторами.
Офицер и солдаты молча уставились на них.
— Это шлемы, водолазные, — снисходительно пояснил я.
— Как в покойницкой, — вздохнул солдат. — Такое приснится…
Обстановка действительно была — нарочно не придумать: в углу висели безголовые висельники, а на полу, будто отрубленные, валялись головы; Валька в бинтах, я замотан в вафельное полотенце. Веселая картинка!
— Ну, все! — решительно заявил комендант и шагнул к двери. — Она остается здесь!
Он ткнул рукой в сторону тихо стоявшей закутанной фигурки и, ловко соскочив вниз, обернулся и крикнул строго:
— Гляди, не обижай!
И погрозил рукавицей с одним пальцем. Такие рукавицы шили для фронта, чтобы удобнее было стрелять, не снимая их на морозе.
— Медсестру пришлите! — напомнил я, прежде чем солдаты задвинули дверь теплушки.
— Пришлю! — пообещал комендант.
Я быстро зачинил дверь на засов. Не дай бог, еще кого-нибудь подселят! Хватит с меня и этой.
Подбросил в печку дровишек и, когда они весело пыхнули, разглядел неожиданную попутчицу. Она была закутана в огромную клетчатую шаль поверх тощего пальтишка, на ногах такие же большие, видать, с чужой ноги, растоптанные и латаные пимы. Блики печного огня выхватывали немигающие настороженные глаза, наполовину завешенные обмерзшими ресницами, да коротко вздернутый нос. Рот был прикрыт закуржавелой от мороза шалью. Хотя она и была закутана в огромную шаль, под которую можно было свободно упрятать двух здоровенных бабищ и которая делала ее толстой и неуклюжей, все равно было видно, что случайная моя пассажирка — тоненькая, хрупкая и невысокого росточку.
Стояла она посередь вагона робко, не зная, что делать, и держала в руках небольшой узелок.
— Садитесь, — предложил я и ногой пододвинул поближе к печке водолазный шлем.
— Спасибо, — откликнулась она тоненьким, чуть хрипловатым от простуды голоском и опасливо покосилась на шлем.
Видимо, эта круглая, медная, с большими иллюминаторами по бокам и спереди голова изрядно пугала ее. И впрямь, если никогда в жизни не видал этого шлема и так вот, вдруг, наткнешься на него — заикой можно стать.
— Садитесь, не бойтесь. — Я играл роль радушного хозяина. А что было делать! Раз навязали — терпи. Комендант приказал «исполнять». — Это — водолазный шлем. Он не кусается. Грейтесь. Сейчас я еще подкину дров.
Девушка нерешительно топталась и варежкой терла щеку. Ознобила, что ли?
Я догадался снять одну водолазную рубаху с вешалки и прикрыть шлем.
— Садитесь.
Немного осмелев, она присела бочком и распустила шаль. Огонь осветил бледное худое личико, совсем еще девчоночье, с большими грустными глазами, в которых отражалось пламя открытой печки.
Высвободив руки из красных вязаных варежек, девушка протянула их к огню.
— Издрогла я, — призналась она. — Мороз крутой, прям как кипяток.
Такая доверчивость пришлась мне по сердцу. И я хотел было уже уверить ее, что возле печки она отогреется, что тут не последнее место на земле, как Валька вдруг простонал:
— Пи-ить.
— Ой, кто это! — испуганно вскочила девушка и ошеломленно уставилась на полушубок, которым был прикрыт Валька. Почему она не заметила его и почему не слышала наш разговор с комендантом, не знаю.
— Это Валька, — пояснил я. — Он раненый.
— Раненый?
Мне показалось, что она еще больше испугалась.
— Ага. Да вы не бойтесь.
Девушка перевела дыхание, призналась:
— Ох, аж сердце захолонуло. А он — как раненный?
— Ножом. Его дезертир ударил.
— Ой!
Я дал Вальке теплой воды. Черные спекшиеся губы его слабо прикасались к кружке, пил он долго, мучительно глотал и, напившись, бессильно прикрыл глаза.
— Ну как ты, Валь?
Он долго молчал, прежде чем выдавить:
— Ни-че-го-о.
«И где эта сестра, которую обещал комендант? — вспомнил я. — Надо сбегать за ней самому. И дровами разжиться».
Но только успел я так подумать, как морозно заскрипели колеса — и поезд тронулся. «Не успел комендант выполнить своего обещания, — с тоской подумал я. — И без дров остались». Колеса все бойчей стучали на стыках рельсов, и ветер, проникая в щели, опять загулял по вагону.
Мы с девушкой подсунулись поближе к печке. Я набросал в раскрытую дверцу прихваченную морозом картошку.
В углу вагона была сбита из досок небольшая кладовка, а в нее насыпана картошка, которую я обязан был доставить в водолазную школу. Сверху картошку укрыли брезентом, чтобы не померзла, но брезент этот я давно уже приспособил на Вальку, спасая его от стужи. Картошку побило морозом. Мне за это тоже влетит.
Терпеть голод было больше невмоготу, и я пошел на недозволенное — взял несколько картофелин, нарушил негласный запрет. И хотя мне никто не приказывал не трогать картошку, я хранил ее как казенное имущество и не прикасался к ней, твердо зная, что государственное брать нельзя. Да и притом все время думал, что вот-вот приедем и не помру я, если и потерплю. Но я уже начал терять силы от голода и понимал, что, переступив грань недозволенного, я все же не ворую, а делаю это во имя спасения товарища. Ведь я Вальке нужен был здоровым и сильным, если я тут протяну ноги, то и ему капут. А за двое суток у нас с ним не было во рту ни маковой росинки, и я оголодал.