— Какого это боженьку ты вспомнила, дочка?
Та смущенно прошептала что-то невразумительное и ушла в другую комнату. А через несколько дней Анна Ивановна в Аленкиной книжке обнаружила аккуратно исписанный листок. И если тогда, после грозы, мать еще надеялась, что обращение дочки к богу — случайность, недоразумение, то теперь с испугом поняла: найденная молитва — это уже не недоразумение, видимо, дело зашло далеко.
Больше всего мать ругала себя за то, что не уберегла дочку от встреч с Феклиньей. Конечно, она просила Феклинью во время Аленкиной болезни не вести с ней всякие разные божьи разговоры, и та клялась Христом-богом, что не будет впутывать племянницу в религиозные дела. Да, видать, клятва Феклиньи была пустым звуком…
Анна Ивановна ходила к сестре. Пришла, посмотрела Феклинье в глаза, сказала:
— Ненавижу я тебя, Фекла. Если дочку мою в сектантские тенета путать и дальше станешь, не знаю, что и сделаю с тобой, сестра.
Феклинья прошла по комнате, остановилась около деревянной рамочки с плакатиком «Бог есть любовь».
— Вот, читай, — ткнула она в плакатик. — Мы никого не тянем к себе, посредь нас не бывает смуты да склок. Очнись, сестрица. И Аленушку пожалей. Все мы под господом богом ходим…
Разговаривать с сестрой было бесполезно. Домой Анна Ивановна вернулась разбитая, с больной головой. Прилегла в постель. Представила дочку на молитве, среди баптистов, и заплакала. Что станет с девочкой, если вовремя не вырвать ее из-под влияния Феклиньи? Все дети растут, как дети: веселые, озорные, а ее Аленка скоро превратится в маленькую старушку. Не хватает только повязать на нее черный платок… Играть Аленке нельзя, петь можно только баптистские гимны, кино смотреть не рекомендуется. Лишь одно приветствуется: моление богу. Еще бы: ведь жизнь баптиста в этом мире — лишь подготовка к загробному царству. А чтобы попасть в рай, надо вымолить у бога его расположение…
Эх, дочка, дочка!.. Анна Ивановна мечтала увидеть Аленку врачом. Только мечта эта сейчас висит на волоске.
Анна Ивановна не раз слышала, что баптисты на зависть работящие. Работают они и в самом деле добросовестно. Только бездумно, без огонька и без радости. Будто роботы. О какой там радости может идти речь, когда они отбывают трудовую повинность на этом свете. Ведь настоящая-то жизнь, по их понятиям, начинается только в раю.
Вот и Аленка, если не вырвать ее из баптистских тенет, вырастет и тоже станет роботом, отбывающим трудовую повинность. А ведь ей жить уже в другом, двадцать первом столетии… Тогда, наверное, люди обоснуются на других звездах, а Аленка все еще будет верить в какого-то бога, с «братьями» и «сестрами» петь религиозные гимны…
Нет, Анна Ивановна не может, не имеет права сидеть сложа руки и надеяться на то, что Феклинья отступится от племянницы.
Но куда пойти, к кому обратиться за помощью? Она направилась к председателю поселкового Совета.
— Вы — Советская власть в поселке, — сказала она. — Вот и прошу — приструните баптистов.
И рассказала о дочери.
Хорошим, внимательным человеком был председатель. А здесь только руками развел:
— Что я могу поделать? Религия, Анна Ивановна, сами понимаете, — дело деликатное… Баптистская община зарегистрирована, собираться на моления они имеют право, а что детей втягивают в свои божественные дела — это, конечно, преступление, за это судят. Но ведь нужны доказательства.
Опустила Анна Ивановна голову.
— Дочушка моя старушкой набожной становится — вот они, доказательства…
— Деликатное дело, — стоял на своем председатель. — Посоветуюсь с депутатами, может, вопрос об атеистическом воспитании на сессию вынесем.
— Пока этот вопрос выносить будете, дочка все молитвы выучит.
Понимала разумом Анна Ивановна председателя, верила, что не может он при всем желании вот сейчас же помочь ее горю. Понимала, но сердце не могло согласиться с тем, что нет такой силы, которая вырвала бы Аленку из рук набожных старушек. «Как же это получается, — думала она. — Более полувека при Советской власти живем, а религиозники все еще молодые судьбы ломают. Неужто нельзя поставить заслон, который отгородил бы доверчивых детишек от людей, подобных Феклинье?» Она не снимала с себя ответственности и постоянно винила себя за то, что не уберегла Аленку от влияния сестры. Но теперь этого было мало — винить себя, надо было предпринимать какие-то решительные шаги, которые могли бы спасти девочку.
Сама Анна Ивановна не умела убедить дочь, что бог — выдумка, сказка. Она несколько раз начинала этот разговор, но чувствовала, что говорит не так.
Строго-настрого запретила Анна Ивановна девочке бывать у Феклиньи. Но люди все-таки видели их вдвоем на улицах, рассказывали, что они ходят в дом к баптистскому пресвитеру Фоме Руденко.
Сама Аленка не признавалась в этом: баптисты учили ее скрытности.
— Алешенька, что делать-то будем? — обращалась Анна Ивановна к племяннику, сыну Феклиньи. — Сам ходил в баптистах, знаешь, как это пагубно. Выручать надо Аленку.
— Надо выручать, тетя Анна, надо.
Анна Ивановна под разными предлогами посылала дочь к Алексею в дом, приходил в гости и он, беседовал с девочкой. Но Аленка слушала Алексея невнимательно, ей было с ним скучно.
— Плохой из меня агитатор, — виновато разводил руками Алексей. И обещал: — С Руденко буду говорить, тетя Анна, чтобы оставили эти пауки девочку. Серьезно буду говорить.
И в глазах его появлялся блеск. Анна Ивановна знала, как ненавидит баптистского вожака Алеша, и предостерегала племянника:
— Ты с ним поосторожней, Алешенька. От Руденко, знающие его говорят, любую пакость можно ждать. Чужими руками сделает.
— Готовлю я пресвитеру подарочек — пишу в газету статью. Это для секты будет громом среди ясного неба.
Анна Ивановна не торопила Алексея. В поселке от мала до велика знали, что бригада, в которой он работает, пошла на рекорд — хочет за месяц добыть столько угля, сколько до этого на шахте еще никто не выдавал.
Много раз Анна Ивановна порывалась пойти в школу, рассказать учительнице о своем горе. Но так и не решилась. Думала: вдруг учительница проговорится или еще как узнают о дочери ребята, начнут дразнить, отвернутся от Аленки. Да и сама учительница неизвестно как встретит новость. Пусть пока в школе останется все по-старому.
Но по-старому оставаться уже не могло.
Копытов не был знаком со сборщиком вторсырья, хотя знал его в лицо — часто видел около пивнушек. И вот сейчас, после ночного происшествия, старшина решил встретиться с Бедаревым и спросить, где он провел ту ночь, почему лошадь оказалась в полукилометре от поселка, в кустах на берегу реки?
Участковый инспектор не любил подозревать людей. Но пьяницам он не верил. Мало ли на какое преступление пойдет опустившийся человек? И мальчишки на острове, и он сам у лесосклада слышали именно пьяного. К тому же лошадь на берегу… Это слишком много, чтобы не проверить Бедарева.
Старшина планировал встречу со сборщиком сырья на завтра. Но план пришлось изменить. Копытов шел по тротуару, когда увидел тащившуюся навстречу лошадь с прикрепленными к дуге шарами. Ею никто не управлял. Мимо лошади проносились автомобили, а она шла себе и шла. Среди мешков на телеге лежал Бедарев.
Копытов подумал, что может случиться несчастье — машины с шахты катили одна за другой — и принялся расталкивать сборщика сырья. Тот лишь пьяно мычал. Старшина брезгливо отодвинул его в сторонку, сел на телегу и взял вожжи. Про себя он усмехнулся: что-то, дорогой товарищ из уголовного розыска, вас потянуло на управление лошадью, украшенной цветными шарами. Может быть, вам, товарищ Копытов, лучше перейти в сборщики вторсырья?
Около колонки он остановился. Кое-как растормошил Бедарева и хмуро приказал:
— А ну, давайте освежайтесь!
Тот удивленно таращился на погоны и ничего не мог понять. Бедарев кое-как сполз с телеги, старшина надавил на рукоятку насоса, и из колонки хлынула вода.
Сборщик крякнул и сунул голову под струю.
Бедарев наконец начал соображать.
— Виноват, товарищ старшина. Лишнего перехватил, — пробормотал он.
— Вы же на работе, Бедарев! — укорил участковый. — Как вы омерзительны в таком виде!
Сборщик сырья молчал.
— Везите домой, — приказал Копытов, усаживаясь на телегу.
Бедарев захлопотал.
— Я что? Я с удовольствием…
Они заехали во двор. Из дома выскользнул Фома Руденко и, увидев хозяина с участковым инспектором, льстиво заулыбался.
— Мое почтеньице. А я здесь по-соседски решил навестить…
Бедарев сжал кулаки и процедил:
— Соседушко через тридцать дворов. Опять бабу в свое болото тянул, ворон проклятый!
И пошел на Руденко. Тот испуганно отбежал к старшине и пристращал:
— А ну, попробуй тронь при сотруднике… Попробуй тронь… — И пожаловался Копытову: — Сдурел от винища человек. Совсем сдурел…
Бедарев принялся распрягать лошадь. Участковый поинтересовался:
— Пристройку-то к дому ведете?
— Идет дело. Правда, ни шатко ни валко… К осени с божьей помощью закончим…
Копытов улыбнулся.
— Вам хорошо: помощник всесильный есть. А другим труднее приходится, все самим…
Пресвитер выскользнул из ограды, и Бедарев вслед плюнул:
— Негодяй я — это точно, но вот как эту нечисть земля держит!
— Что так? — поинтересовался Копытов.
Сборщик вздохнул:
— На днях вызвали в поссовет. Иван Савельевич Павлов со мной говорил. Как председатель товарищеского суда. Кто, спрашивает, ты, Бедарев, был? Боевой солдат, первоклассный шофер, которому генерал свою судьбу доверял… На шахте среди горняков ты считался надежным товарищем, и каждый хотел работать с тобой в одной упряжке. Кем ты стал? Ну, и расписал все как есть на самом деле.
Трудно пробить меня словами. А он пронял. Верите ли, слезы закапали — так мне больно и стыдно стало за свою непутевую жизнь.
А он говорит: учти, Бедарев, ты еще можешь быть человеком. Так и сказал — человеком! И поэтому мы будем наблюдать за тобой, будем товарищеским судом судить, если не образумишься…