С моей Верой.
И где мы теперь?
– Это безопасно. Всё будет в порядке. С тобой ничего не случится, – говорю я, стараясь придать тону беззаботности, но она знает: если что и случится, я буду только рад. Знает, что я лишь избавлюсь от обузы, когда с ней вдруг что-нибудь произойдёт. Вернее, если. Оговорочка по Фрейду.
– Правда? – усмехается она, и я думаю: она мне не верит. Ни черта она мне не верит, вот только вопрос, давно ли?
– Да. В прошлый раз ведь всё прошло отлично.
– Да, но в прошлый раз всё было по-другому.
С этим не поспоришь. В прошлый раз не было проблемы, которая привела нас к этому моменту.
– Я бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось, – как назло в голосе сквозит какая-то нездоровая радость, которую я пытаюсь прикрыть нахмуренными бровями, суровым взглядом, но получается вяло и неубедительно.
– Можешь не стараться.
– Ладно, – буркаю я, наливая себе воды. Спорить с ней мне не хочется: это заранее обречено на провал.
– И не провожать.
– Даже не собирался, – вру я.
Конечно, собирался. Мне просто необходимо всё контролировать.
– Ладно, – говорит вдруг почти ласково Вера, – я позвоню, когда мы закончим.
– Как и всегда, – отзываюсь я, и она наклоняется к моему лицу.
Я чувствую пряный аромат её духов и едва уловимый запах шампуня.
– Конечно, как и всегда, – соглашается она и легко целует меня в щёку. Я опускаю глаза.
Номер 108 на первом этаже пятиэтажного отеля находится в самом конце коридора, за углом, и он никогда не сдаётся обычным постояльцам, потому что в нём постоянно проворачиваются самые тёмные делишки. В доле все – отель, полиция, управление по контролю за оборотом наркотиков, даже некоторые богатые гости с пятого этажа, и всех всё устраивает. Моё присутствие иногда может навредить некоторым сделкам, хотя я считаю, что личная неприязнь не должна мешать бизнесу. Но таковы реалии: сегодня Лёня-второй устанавливает цены, а завтра конкуренты пытаются натравить на него всех на свете. Доверенные лица – вот в чём спасение. Лица, которым доверяю в первую очередь я. Которые не припрячут часть добычи или не исчезнут после сделки.
Впрочем, сегодня всё будет иначе.
Всё дело в восприятии.
Если перейти на язык Лёни-первого, отличие сознания древнего египтянина от нашего было в невозможности охватить мир целостно; такое восприятие можно назвать дискретным, воспринимающим предметы и явления (или их части) по отдельности, не соединяя в единую в нашем понимании картину. Строго говоря, нам это тоже не дано, потому что это в принципе невозможно, ибо наш мозг конечен, а мир бесконечен. Но это если говорить о глобальных вещах, а не обыденных. У древних же и с обыденным было иначе. Они слишком отличались от нас на базовом уровне. Нам ведома перспектива, им – аспектива, взгляды на объект в упор, с разных сторон, без вызываемых расстоянием искажений, представление всего таким, как оно есть, но по частям.
Сидя в своей просторной квартире под кондиционером и смотря на Веру, собирающуюся переступить порог и больше никогда не вернуться, но ещё не знающую об этом, я поражаюсь, насколько всё-таки я был слеп. Не слеп, поправляет меня первый, это вовсе не слепота. Просто иное восприятие. У нас всё иное, помнишь?
Если бы я мог забыть.
Воспринимай я Веру в перспективе, охватывая её целиком, такой, какой она кажется и, возможно, какой она и есть, ничего бы не случилось. Но я предпочёл видеть то, что я хочу, и так, как мне нравится. Даже египтяне были умнее. Они бы сразу заподозрили неладное. Но не я, нет. Мне нужна была Клео.
На чёрной лакированной столешнице синеет лазуритовая маска – Вера сняла её перед уходом. Рядом лежит косметичка с помадой, которой она никогда больше не накрасится, и золотистыми румянами, которые она забросила давным-давно, хотя они были ей так к лицу, делали из неё настоящую египетскую царицу. Я тоже пытался. Готовил для неё молочно-медовые ванны. Взбивал желтки с миндальным маслом и втирал в её потускневшие волосы. Детокс-смузи, ванночки для рук, благовония, масла… Всё для моей Клеопатры. Я пытался из найденной жестянки сделать желаемую золотую вазу. Мне это удалось, но вскоре по вазе пошли трещины, а реставратор из меня оказался хреновый. В конце концов ваза застряла в полуразрушенном состоянии, внутри жестянка, снаружи золото, испещрённое ломаными линиями будущих осколков. Выносить это стало невозможно. Нет ничего хуже неопределённости. И потери контроля. Пришлось разбить вазу, чтобы покончить с этим.
Я больше никогда не увижу Веру, и всё из-за чёртовой аспективы.
Дверь за ней закрывается, и я чувствую облегчение.
Кристи
Ты знаешь, кто ты? Да, именно ты?
Не слышу. Наклонись поближе, крикни ответ в мой колодец без дна и без надежды. Всё равно не слышу. Неважно. Я знаю, кто я.
Я – ветхий дом. Опасный дом. Ветхость всегда таит опасность, как для себя, так и для окружающих. Я точно знаю, кто я. И что внутри меня.
Ландшафты менялись. Пляж ли это был в жаркий солнечный день, или дождливое утро в лесу, или городская сумеречная суета, или подсвеченный ночными огнями посёлок у подножия горы. Не менялся только дом. Где бы я ни находилась, где бы ни находился этот дом, мы с ним всегда были одинаковы. Ландшафт не имеет значения. И никогда не имел.
Фасад маскировался под опрятный, а вот ступеньки действительно всегда были чистыми. Старели с годами, конечно, но всё-таки оставались незагрязнёнными – это то немногое, что я могла сделать. Чтобы хотя бы со стороны мы казались нормальными. Вход в дом должен быть незапятнанным. Другое дело, что я давно уже никого в него не пускаю. Слишком опасно.
Хотите, проведу экскурсию? Всё равно мне нужно чем-то заняться, пока Артур пыхтит, ритмично выдыхая где-то надо мной, мёртвой хваткой прижимая мои запястья к матрасу. Что ж, добро пожаловать домой. Несмотря на то что снаружи дом опрятный, а внутри ветхий, на двери у него кодовый замок. Посторонним вход воспрещён. Но мы, конечно, легко заходим внутрь. Только сегодня. Только сейчас. Эксклюзивный визит.
Обратите внимание на пол: доски прогнили, местами поросли плесенью, местами откровенно зияют дыры, обнажая могильную землю под ними. Кое-где растут грибы. Колонны по периметру поддерживают крышу, да, такая вот конструкция, если бы не они, дом давно бы рухнул ко всем чертям. Колонны наполовину раскрошились, а на другую половину покрыты трещинами, не внушающими никакого доверия. Впрочем, с доверием у этого дома всегда были проблемы. Вон та колонна – желание жить, жить, несмотря ни на что. Да, та, самая раскрошившаяся. Но всё ещё стоящая. Что? Нет, колонны – веры в людей здесь нет. Откуда бы. В светлое будущее тоже. Только надежда, живучая тварь, ещё осталась, но раскрошилась больше всех вместе взятых, скоро совсем развалится. Но дом простоит и без неё.
Я так думаю.
Что за осколки? Ах, да. Все окна здесь разбиты, потому так прохладно. Вот это окно разбилось в тот же день, когда разбился самолёт с моими родителями. Соседнее – после нескольких дней в детдоме. Когда-то здесь было действительно много окон. Мне нравился солнечный свет. Вон то окно брызнуло осколками, когда меня изнасиловали в двенадцать лет. Рядом – когда то же самое произошло в шестнадцать.
Люстра, осколки которой лежат между порослями гнили на досках пола, которая освещала дом даже без солнечного света, разлетелась на в последний раз сверкнувшие стекляшки, когда изнасиловала уже я. Да, такое тоже бывает, чему вы удивляетесь? Месть может быть разной. Превентивная самозащита тоже. После этого стало как-то темновато, но тогда я не сразу заметила перемены.
Стена с белыми обоями стала грязным изорванным полотном, когда меня вышвырнули на улицу без денег, и я неделями питалась объедками и ночевала где придётся. Я не жалуюсь, просто рассказываю историю метаморфоз дома. Такая же стена напротив – да, забрызганная какими-то красными и желтоватыми каплями, – преобразилась, когда меня приютил очень милый старикан. Как вы понимаете, милым он был только поначалу.
Третья стена, обуглившаяся… Ну, вот здесь я и вспомнила о своей рухнувшей люстре. Может быть, с ней я бы и не решилась. Не подожгла бы этого проклятого старикана вместе с его поганой квартиркой. А если и подожгла бы, то не испытала бы от этого такого унизительного удовлетворения. Хотя чёрт его знает.
А вот это – почти произведение современного искусства. Четвёртую стену можно смело выставлять в какой-нибудь галерее, прикрепив рядом табличку с глубокомысленным названием. Каждый удар, лишивший меня сознания, – красивая вмятина в стене. Только такие – меньшим здесь делать ничего. Вообще-то я думаю, что когда-нибудь наступит последний удар, последняя вмятина, и стена эта рухнет ко всем чертям, разбитая и сломленная. Но вот что будет потом, я не знаю. Дом вполне может продолжать стоять и без этой стены. Может быть, это будет называться комой? Было бы очень скучно.
Да, чердак здесь тоже есть. Там множество полусгнивших коробок, в которых я пыталась хранить хоть какие-то приятные воспоминания. У человека, знаете ли, хотя бы с чердаком должно быть всё нормально. Самые настоящие, из детства, в самых дальних коробках, давно истлели. Остальные не заслуживают здесь находиться, но других, лучших, у меня нет. Показалось, что нашла подругу, – в коробку. Не думать о том, что это было проклятой ошибкой. Показалось, что влюбилась, – тоже бросаю воспоминание в коробку. Плевать, что потом об меня вытерли ноги, трахаясь у меня на глазах с той самой «подругой». Я имею не так много, но право выбора по-прежнему моё. Отсекаем лишнее. Хорошее – в коробки. Не дать коробкам опустеть. Я знаю, что между коробками и колоннами есть связь. Поэтому даже когда особенно тяжело, я отделяю одно и другое, одно отправляется на чердак, другое зарывается в могильную землю, подтачивает фундамент, но всё-таки убирается с глаз. Победила в местном конкурсе прозы – в коробку. Обвинили в плагиате, отобрали выигрыш и отдубасили – выкинуть. Получила первую зарплату – в коробку. Получила бутылкой по голове и лишилась первой зарплаты – выкинуть. Встретила того, кого могла бы назвать другом, доброго, искреннего, желающего помочь – боже, скорее в коробку. Через два месяца встретила его вдову на кладбище, у его могилы, – на выброс. Впервые в жизни почувствовала настоящую любовь к своему будущему ребёнку, поняла, что значит тепло в душе и замирание сердца от счастья – в коробку. Реки крови и выкидыш – прочь.