ые платья с чёрными вертикальными полосами, в таких же косынках и несъемных серебряных ошейниках, все они были беременны на поздних сроках. За серой дверью под номером четыре их ждал доктор Митчелл…
Женщины, над которыми витала обреченность, были молчаливы. Там, в этом кабинете за серой дверью, любая из них могла услышать приговор, даже та, что беременна второй-третий раз — такое изредка, но случалось. Все зависело от того, как доктор оценит состояние их репродуктивной функции. Доктор считал, что самые верные выводы можно сделать именно на этом сроке — между седьмым и девятым месяцем.
Доктор Митчелл был худой и высокий, с водянистыми глазами без всякого выражения. Тонкие губы его вечно были искривлены, а на впалых щеках, под скулами, лежали тёмные тени. Кожа его имела бледновато-желтый восковый оттенок. На его лысом черепе, прямо на макушке, ещё оставалось несколько рыжеватых волосинок, собирающихся в жалкое подобие чубчика. И это резко контрастировало с лохматой бородой то же цвета (подобное украшение на своём лице имели все «воины света»).
Чубчик лежал на лбу доктора точно приклеенный, потому что лоб этот всегда был влажным, независимо от температуры воздуха. Борода его при этом выглядела всклокоченной и неухоженной.
Влажными были и руки доктора Митчелла. Влажными и холодными… Мамаша Молли всякий раз непроизвольно вздрагивала, когда его длинные костлявые пальцы касались её живота. С той самой поры, когда Молли впервые, восемнадцатилетней крепкой девушкой, оказалась здесь, в резервации для маток, доктор Митчелл совершенно не менялся, разве что кожа его становилась все желтее, а глаза все водянистее.
Осмотр не причинял женщине боли, но последние года три она его жутко боялась. Боялась услышать, что она уже исчерпала свою детородную функцию и должна пойти на забой. Но у мамаши Молли было хорошее здоровье. И потому она умудрилась дожить до тридцати лет, что было большой редкостью. Многие её товарки отправлялись на забой гораздо раньше этого возраста… От ежегодных беременностей они чахли, слабели, и уже не могли качественно выполнять то, для чего были предназначены. И тогда их просто убирали из жизни, а тела их шли на пропитание.
Двенадцать детей выносила мамаша Молли, самая старая из маток-производительниц. Дюжину здоровеньких младенцев произвело на свет её щедрое чрево. Она была ветераншей материнства, профессионалом деторождения. Её роды всегда проходили без осложнений — среди женщин-производительниц это называлось «выплюнуть».
Собственно, проблемы при родах случались довольно редко. В матки-производительницы отбирали жестко: обязательно красивых, крепко сложенных, широкобедрых, с устойчивым иммунитетом, и непременно тех, на кого в четырнадцать лет при отборе на племя надевали широкий серебряный ошейник, которого были лишены и будущие наложницы, и уж тем более чернокожие няньки. Но все же случалось всякое… И если оно случалось, то и речи не могло быть о продолжении детородной деятельности — женщина тут же выбраковывалась и отправлялась на бойню.
Успешно справившись с предыдущими двенадцатью беременностями, мамаша Молли чувствовала, что эта, тринадцатая, будет последней. Она давалась ей тяжело — уставший от нещадной эксплуатации организм наконец взбунтовался и дал сбой. И мамаша Молли уже на третьем месяце испытала все то, чего всегда так боялась: и дикий токсикоз, и боли в пояснице. Потом началось выпадение волос. Она похудела, хотя старалась пихать в себя еду, несмотря на тошноту. Зубы её расшатались, стали портиться и болеть, а на шее появилось большое пигментное пятно, переходящее на подбородок. Её плечи покрылись зудящими пятнами. Суставы на руках и ногах распухли, покраснели и постоянно ныли, а при смене погоды простреливали резкой болью. Она чувствовала, что превращается в развалину, и это означало конец. Иногда она ловила на себе сочувствующие взгляды товарок, понимающих, что на этот раз она обречена. В зеркале она видела изможденную старуху с большим животом, в котором активно шевелился новый организм…
Шустрый это был ребёнок. Он так порой расходился, что живот колыхался из стороны в сторону, отчего Молли даже просыпалась среди ночи и гладила свой живот, пытаясь унять находящееся внутри существо. Она не испытывала к нему ни любви, ни нежности, и всего лишь хотела выспаться. Но при этом, по мере того как утихал ребёнок от ласковых поглаживаний, какое-то непонятное, но удивительно приятное чувство охватывало её. Такого с ней раньше не было. Она будто бы погружалась во что-то теплое, мягкое и радостное, бесконечно родное… И это необычное переживание на грани яви и сна было как некий дивный дар ей, уже обреченной, смотрящей в глаза Тьмы…
Как только серая дверь серая открывалась и выходила очередная женщина, тут же в кабинет заходила следующая. Доктор тратил на осмотр минуты три, иногда пять. Выйдя, женщины сразу спешили к выходу из «больнички», и на их лицах нельзя было прочесть ничего.
Вот и подошла очередь мамаши Молли… Прежде чем зайти, она зачем-то замешкалась и сделала резкий вдох. Получилось шумно и похоже на всхлип. Затем её слегка подтолкнули, и… Молли тут же споткнулась о порог. Обернувшись, она не сразу нашла ручку, чтобы закрыть за собой дверь; кто-то из женщин сделал это за неё.
В кабинете для осмотра царил совсем другой запах, нежели в коридоре. Здесь резко пахло сигарным дымом, одеколоном и какой-то сладкой микстурой. Доктор сидел за деревянным столом; падавший в окно яркий свет хорошо обрисовывал его силуэт, в то же время делая неразборчивыми его черты. Молли подошла поближе и увидела все тот же чахлый чубчик, тонкие губы, белесые глаза. Доктор смотрел на неё равнодушно, как на деревянный чурбак. Он просто выполнял свою работу.
Как она делала это уже много раз, мамаша Молли скинула своё полосатое платье. Не вынимая из угла рта тлеющей сигары, доктор встал и принялся ощупывать её живот. Уже зная свой приговор, женщина тоскливо смотрела на его влажно поблескивающую лысину, на чубчик, на лохматую бороду. Она вздрагивала от прикосновений его пальцев, но он, казалось, этого не замечал. Ощупав живот и не выказав при этом никаких эмоций, он осмотрел её грудь, шею, плечи… Выражение его лица ни на малость не изменилось.
— Покажи руки, — сказал он таким же бесцветным тоном, как и его глаза.
Молли вытянула руки ладонями вверх. Доктор Митчелл потрогал распухшие запястья, затем, наклонившись, посмотрел на колени.
— Открой рот.
Молли открыла. Доктор бросил взгляд на её изъеденные порчей зубы и кивнул. Это значило, что можно одеваться.
Пока Молли неуклюже натягивала свой балахон, он записывал что-то в тетрадь.
— Все, отрожалась ты, — сказал он, не отрываясь от своего занятия и все так же посасывая сигару. — Ты была весьма продуктивна, но теперь твой организм полностью изношен. Сразу после родов ты отправишься на бойню.
Молли медленно двинулась к двери. Выходя, она снова споткнулась о порог…
Ночью мамаша Молли не могла уснуть. Ей не хотелось умирать. Нелепые, на грани безумия, мысли лезли ей в голову. Ей представлялись все рожденные ею дети. Она не помнила, сколько родила мальчиков, сколько девочек. Это не имело никакого значения. Но все они сейчас должны быть живы… Как жив и этот, последний, который сейчас, как ни странно, ведет себя спокойно у неё внутри. Он словно слушает её мысли… «Слушай, существо, слушай… Ты родишься для того, чтобы умереть. Я никогда не пыталась представить, что было бы, если бы нам позволили жить. В чём смысл того, что нас убивают? Его нет. Если бы он был, мы бы не испытывали такого страха перед смертью. Просто так обстоят дела. Просто так нужно. И этого не изменить. Но если… изменить? Просто если представить себе, что нам не нужно умирать? Ведь, если бы нас не убивали, мы бы, наверное, так и продолжали бы жить… Удивительно… Сколько бы мы жили тогда? Может быть, вечно? Ох, надо же, я никогда об этом не задумывалась… Что тогда было бы? Тогда тебя у меня никто бы не забрал. Зачем, если умирать больше никому не нужно? Слышишь, существо? Мне было бы интересно взглянуть на тебя, каким ты станешь, когда вырастешь… Ты знаешь что… Ты сиди там подольше. Тогда и я проживу чуть подольше. Я завишу от тебя, слышишь? Тебе же там хорошо, правда? Прошу, только не торопись…» Так думала Молли, не замечая, что начинает разговаривать вслух.
— Что за чушь ты там бормочешь, Молли? — услышала она чей-то недовольный голос. — Ты во сне, что ли? Замолчи, а? Спать мешаешь!
Дальше Молли уже следила за тем, чтобы её мысли никто не слышал. И мысли эти так её возбудили, что она и не заметила, как настало утро. Фантазии поблекли, и лишь их отблески брезжили где-то в сознании, как угольки потухшего костра… Наступал новый день, ещё на один шаг приближающий её к концу. Как быстро теперь летит время!
Когда первый луч солнца засиял из-за горизонта, женщины стали вставать и заправлять постели. И тут Молли почувствовала нечто странное… Это была какая-то резкая вибрация, воспринимаемая не ушами, а разумом, которая стремительно нарастала до такой громкости, что согнувшейся над своё постелью мамаше Молли захотелось схватиться руками за голову. Но потом все внезапно оборвалось, и мир словно бы издал облегченный вздох, будто у него прорвался исполинский нарыв.
Разогнувшись, Молли посмотрела на других женщин: почти все они замерли, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам.
— Вы тоже слышали это? — воскликнула она.
— Да! Да! — закивали женщины, оглядываясь по сторонам. — Что это? Мамаша Молли, что это было?
— Спокойно, девочки. — Мамаша Молли хранила ледяное спокойствие. — Я думаю, нам нужно выйти из барака и посмотреть, что происходит.
Женщины, толкаясь животами, беспорядочной толпой выбежали во дворик для прогулок, прямо под моросящий дождь.
И тут они обомлели от неожиданности: охранник, который должен был контролировать все их перемещения, выронив свою дубинку, бесформенным кулем чёрного тряпья валялся у входа и нечленораздельно стонал, как от невыносимой боли. Но про охранника все тут же забыли, когда увидели невероятную в своём грозном великолепии картину… В восточной части горизонта пылало огненное зарево, окрашивая облака в багровый цвет, и посреди этого зарева к небесам вздымалось раскаленное, так что на него было больно смотреть, грибовидное облако. Вот оно стало тускнеть, подергив