аться серыми прожилками… И тут до Шантильи докатился раскат отдалённого грома — трубный, торжествующий. И сразу же моросящий дождь усилился до ливня, вмиг промочив женщин насквозь. Однако они и не думали заходить в помещение, и стояли под неистовыми струями, наблюдая странное явление.
— Что п-происходит? — пролепетала самая молодая матка, белокурая Стэйси, беременная первый раз. Она изумленно моргала своими огромными глазищами, прижимаясь к мамаше Молли, как, впрочем, и все остальные наиболее молодые женщины.
— Не знаю, но, думаю, скоро все прояснится. Сохраняем спокойствие, девочки! — ответила Молли, напряженно вглядываясь в горизонт.
Вот стихли последние раскаты, и настала какая-то мертвая, неестественная тишина, в которой раздавалось лишь жалобные стоны охранника, скорчившегося в позе эмбриона. Он дёрнулся ещё раз и затих, напоследок с резким звуком опростав свой кишечник.
— Он что… мертвый? — прошептала Стэйси и ещё сильнее прижалась к мамаше Молли.
— Похоже, что так, — ответила та, тоже совершенно ничего не понимая.
Однако она заметила, что мысль о том, что охранник мертв, доставила ей радость. Причём радость не мимолетную, как бывало обычно — нет, радость эта росла в ней, крепла, поднимаясь все выше и выше, почти до степени ликования. То же самое, похоже, происходило и с другими женщинами.
Сам тот невероятный факт, что охранник умер, а они живы, возвращал мамашу Молли к ночным мыслям. И что-то подсказывало ей, что тут есть какая-то связь… И она боялась верить, что такая связь существует, и в то же время так страстно желала, чтобы это оказалось правдой, что руки её непроизвольно сжались в кулаки. Что-то настойчиво рвалось из неё наружу… И это что-то надо было непременно выпустить. Прямо сейчас.
И тогда она запела…
— Ооо, лулэ!
— Ооо, лулэ! — сразу подхватили остальные.
— Солнце встало и ветер подул, и развеял он мои сны…
— Ооо, лулэ! — подпевал дружный хор голосов.
— Сон мой плохой закончился, и я снова вижу солнце и небо чистой голубизны…
— Ооо, лулэ!
— И тепло мне, и есть у меня кусок хлеба, и одежда моя на мне…
— Ооо, лулэ!
— А значит, я просто порадуюсь солнцу и ветру и тому, что стою на земле…
— Ооо, лулэ!
И вдруг, будто повинуясь словам песни, дождь прекратился, а потом и сами серые тучи стали раздергиваться рваными прорехами, являя взору пятна голубого неба. Ещё миг — и на землю хлынул поток утренних солнечных лучей, преображая все вокруг… Голоса звучали все радостнее и громче, женщины хлопали и притопывали в ритм песни, двигали бедрами. Что это была за песня? Никто не знал. Она просто всегда была в их бараке. Одни женщины сменялись другими, а эта песня оставалась… И было ещё несколько других, таких же незатейливых. Обитательницы лагеря редко пели. Они даже и не знали, как это называется, и считали, что придумали это сами. В их тоскливой жизни эти вспышки непонятного веселья доставляли им удовольствие. Ибо всегда, при любых условиях, какими бы ужасными они ни были, остается место песне… Это удивительно и необъяснимо, но это так. Очевидно, суть человеческая таким образом ищет хоть маленькую отдушину в беспросветном мраке бытия…
На этот раз женщины пели с особенным чувством. Каждое слово вдруг наполнилось смыслом. И они действительно радовались солнечному теплу, и тому, что ещё живы и стоят ногами на земле, и что способны чувствовать свежесть утра, видеть голубое небо, вдыхать ароматы цветов, которые привольно растут тут, рядом, на созданной их руками клумбе… Все они были достаточно молоды, и естественная радость жизни, заглушаемая в них давящим, сковывающим страхом неизбежной смерти, вырвалась на волю точно вода из прохудившихся мехов. Они не думали о том, что будет с ними дальше, — они вообще не привыкли думать за себя, — но этот момент, выбивший их из привычной колеи, пробудил в их душах мечты и желания — смутные, невнятные, но необычайно сильные.
В таком состоянии можно натворить много, ибо невнятные желания толкают на импульсивные поступки. И тут крылась опасность…
Мамаша Молли почувствовала это интуитивно, так как от природы была неглупой женщиной. Кроме того, она была здесь лидером, к которому тянулись, которого уважали.
Когда песня была допета, она хлопнула в ладоши и сказала:
— Девочки мои! Мы не знаем, что произошло и что за сила поразила нашего мучителя, — она кивнула в сторону мертвого надсмотрщика, посмертно благоухающего самым отборным сортиром, — но я думаю, что скоро все прояснится. Поэтому ничего не предпринимаем и ждем наших чёрных нянек.
Вскоре няньки появились. Но они не отвечали на вопросы женщин. Они просто молча делали свою работу. Казалось, что они тоже ничего не знают.
Потом пришли чернокожие рабочие-женщины, деловито погрузили труп охранника на тележку и куда-то увезли.
И затем все шло своим чередом, словно бы ничего и не происходило, разве что на место умершего охранника нового так и не поставили, и это было странно.
Прошло три дня. Все это время Стэйси хвостиком ходила за мамашей Молли, бессознательно ища в ней хоть какую-то опору в этой непонятной ситуации.
Настало утро четвертого дня.
— Мамочка Молли, а можно у тебя кое-что спросить? — спросила Стэйси, заправляя свою постель.
— Спрашивай.
— Как ты думаешь, это то СОБЫТИЕ так подействовало на охранника, что с ним такое произошло?
— Ну, наверное…
— А почему тогда на нас оно не подействовало?
Все головы сразу повернулись в сторону мамаши Молли. Но ответа она не знала.
— По правде говоря, я понятия не имею…
— А я думаю, что нас хотят забрать отсюда! — вдруг звонко выпалила Стэйси. — Мне в ту ночь, перед тем, как все это произошло, снился сон! Прилетела большая белая птица с человеческой головой, и у неё было лицо мужчины… Только без бороды… И он сказал: «Не бойся меня, Стэйси, ты мне нужна». И голос у него был такой… ну, такой… странный, в общем… И я… я… представляете, не испугалась его!
Все женщины были столь поражены этим рассказом, что, бросив возиться с постелью, кольцом сгрудились вокруг Стэйси.
— Ну? И что дальше?
Стэйси, видя такое внимание, преисполнилась важности и, положив руки на пояс и выставив вперёд свой огромный живот, продолжила:
— А потом он укрыл меня своими крыльями и поднял в небо! И, знаете, так это было хорошо! Крылья были такие теплые… И сердце птицы-мужчины билось так: «Тук! Тук!» И моё сердце вдруг в ответ тоже: «Тук! Тук!» А потом начали вместе стучать…
Стэйси замолчала. Женщины молчали тоже. Потом кто-то спросил:
— И что потом?
— А потом сон закончился, настало утро, и я проснулась… — Стэйси вздохнула. — И я подумала: вот приснится же такое… Ну мне вообще часто странные сны снятся… А вам разве нет? Мамочка Молли, а что тебе снилось в ту ночь?
— Ничего, — ответила та. — Я вообще не могла заснуть. Я разговаривала…
— С кем? — воскликнула Стэйси, и все взгляды сразу перекинулись на мамашу Молли.
— С ним. — Она указала на свой живот.
Удивленный ропот пронесся по толпе.
А мамаша Молли в этот момент думала, что, пожалуй, стоит рассказать им об этом. Поделиться ТЕМИ своими мыслями…
— Ты разговаривала с животом? — выкрикнул кто-то.
— Нет. Не с животом. А с тем, кто там, внутри…
Некоторое время царило изумленное молчание, а потом кто-то сказал:
— Ты сошла с ума!
— Нет! Я не сошла с ума! — твёрдо и громко сказала мамаша Молли. — Он, конечно, не мог мне ответить, но… я просто высказывала ему то, что я думаю. А я думала о том, что было бы, если бы мы не умирали…
Гомон в толпе тотчас стих. Впервые эти женщины задумались о том, что никогда не приходило в их головы…
Няньки в этот день долго не появлялись. И вот наконец пришла одна из них. Ронга была маленькая, крепко сбитая; ходила она немного неуклюжей, косолапой походкой. Когда она вошла в барак, стало видно, что выражение её лица сильно отличается от обычного. Оно было чрезвычайно взволнованным, и удивление маской застыло на нём.
Остановившись у порога, Ронга начала говорить, и голос её, обычно громкий и уверенный, звучал сейчас несколько растерянно.
— Эээ… — таким было начало речи; она явно не знала, с чего начать. — Значит, так. Мне поручено сказать вам, что вы отныне свободны. То есть вас никто больше не будет держать здесь насильно и заставлять рожать. Никто не станет бить вас плетью, и никого из вас больше не отправят на бойню… То есть вообще никого и никогда. Боен больше не существует, и все воины света мертвы или вроде того… И Великому Пророку тоже каюк. Наш новый Большой Хозяин мистер Серегин оторвал ему голову и закинул куда подальше. Да… Вот, значит… Ну а те из вас, кому не нравится новое положение вещей, пусть выходит за ворота и идет на все четыре стороны, никто их удерживать не будет… Вас отпускают. Всех. Ну а остальным, кто не захочет уходить, обещано самое уважительное отношение, кров, постель, хорошее питание и настоящая медицинская помощь, чтобы вы все снова стали здоровыми и молодыми. Это распоряжение нового наивысшего начальства мистера Серегина, выше которого для нас только сам Бог. Вам понятно?
Несколько секунд женщины переваривали информацию, а потом зашумели…
— Мисс Ронга, это правда, что боен больше нет? — спросила одна из маток среднего возраста.
— Да, правда!
— Точно? — переспросили сразу несколько голосов.
— Абсолютно точно! — ответила Ронга. — Этот мистер Серегин и сам не убивает женщин, ни белых, ни чёрных, и другим не дает. А если кто его не послушается, тому он оторвет голову, как Великому Пророку. Был, мол, такой, и вот его уже нету.
Ронга явно ощущала себя не в своей тарелке среди этих белых женщин, отныне свободных. Выполнив то что ей было поручено, она как бы стала не нужна… Немного помявшись, она добавила:
— Ну, в общем, я все сказала…
И тут же на неё снова обрушился шквал самых разных вопросов, причём некоторые были такими, как будто эти глупые матки вовсе не слушали, что им говорят: