Я любила его больной любовью. Я цеплялась за него, жертвовала собой, не мыслила своего существования без него. Я точно знала, что мы никогда не расстанемся и умрем в один день. За что я любила его? Я не могу и никогда не могла этого объяснить. Тогда я говорила себе, что любовь не ищет причины. Мне нравилось чувствовать этот жар в груди, быть причастной к славе и величию моего возлюбленного… Он казался мне бесконечно интересным, уникальным, великим — тем, кому суждено изменить судьбу мира. И мне было неважно, что он пренебрегает мной, что порой его равнодушие обжигает меня леденящим холодом. Меня не заботило, кем была я для него. Главное — кем он был для меня. А он был ВСЕМ.
В последнее время он совершенно не обращал на меня внимания. Он смотрел сквозь меня, весь поглощённый своими проблемами. Когда я пыталась робко заговорить с ним, то наталкивалась на раздражение в его взгляде. И я молчала… Я привыкла молчать. Я стала безмолвным привидением при нём. Мне лишь оставалось надеяться, что тяжелые времена пройдут, и мой возлюбленный, добившись того, к чему стремился, заметит моё существование.
О, если б я глубже вникала в то, что происходит, то не стала бы лелеять такую надежду… И подсознательно я это понимала, а потому старательно тешила себя иллюзиями. В то время как над нами давно уже витало ощущение неотвратимой катастрофы… Мне стали сниться кошмары, после которых я целый день ходила подавленная. В этих страшных снах над Германией скакали Всадники Апокалипсиса, под копытами их коней наш мир рассыпался на кусочки точно фарфоровый, а мы с моим возлюбленным дотла сгорали в яростном белом огне… С каждым новым днём ощущение опасности нарастало, как будто, у кого-то, кто взирает на наш мир сверху, иссякает терпение.
Вот и в этот день я пребывала в каком-то пугливо-трепетном состоянии, когда вздрагиваешь от каждого шороха. Чувство приближающейся беды стало особенно сильным, и я не знала, как его перебороть. Я сидела в нашей спальне и смотрела в зеркало…
Услышав возню в коридоре, я вздрогнула. Это были непривычные звуки, и я сразу поняла, что случилось нечто экстраординарное. «Ну вот и все», — тоскливо подумалось мне. Когда звуки приблизились уже к самой двери, я вскочила и забилась в угол. Сердце моё бешено стучало. Я предчувствовала, что увижу нечто такое, что меня шокирует…
И вот дверь резко распахнулась. И вошли несколько человек. В первое мгновение мне показалось, что они внесли большой тюк. Я пригляделась… Не может быть! Разум отказывался верить глазам. Это был ОН… Он, мой Адольф. Но, Боже, в каком он был виде… Если бы это был кто-то иной, то можно было бы подумать, что это человек вдребезги пьян и не соображает, что происходит и куда его тащат. Но мой любимый вообще не пьет ничего, кроме родниковой воды…
Его положили на постель. Мелко дрожа, он издавал странные звуки, от которых все у меня в душе перевернулось — это было похоже на мычание вперемешку с бульканьем, точно он силился что-то сказать… Побуждаемая стремлением помочь, я выскочила из своего угла и кинулась к нему. Его били судороги. Я не знала, чем ему помочь, и просто оцепенела, опершись о туалетный столик, не в силах ни крикнуть, ни что-либо предпринять.
А в это время в комнату сначала ворвался герр Раттенхубер, и остановился как вкопанный, глядя на то, что происходи с моим любимым, потом прибежал врач, а следом за ними в сопровождении вооруженных людей в форме ваффен СС (что означало конец всех писаных и неписаных правил) стремительно вошёл Рейнхард Гейдрих. В начавшейся суете меня оттеснили в сторону, и я, пребывая в состоянии сильнейшего шока, не вникала в это все, и лишь неотрывно смотрела на Адольфа… Его личный врач даже не пытался что-то предпринимать, и я поняла, что это КОНЕЦ.
И когда я это поняла, то кинулась к своему возлюбленному и склонилась над ним. В этот момент его стали сотрясать такие сильные конвульсии, что кровать ходила ходуном. Это была агония… И тут же непроизвольный вскрик вырвался из моей груди. Я отшатнулась: он изменился. Резко, мгновенно. В этом жутком существе теперь лишь слегка угадывались черты великого фюрера и моего возлюбленного. Глаза его выкатились из орбит и бессмысленно вращались. Все мышцы его лица беспорядочно дергались, создавая страшные гримасы. Пена собралась в уголках его губ. А с кожей его происходило что-то странное: она словно бы вмиг высохла и стала землисто-серой, покрывшись глубокими морщинами.
Я стояла и смотрела на все это, не в силах заставить себя наклониться к нему. Я видела, как на подушке остаются клочки его волос… Что-то до такой степени чуждое и злобное колотилось внутри этого тела, что меня обуял мистический ужас. Человек ли это вообще? Человек не может ТАК умирать! А ведь я ложилась с ним в одну постель…
Мне было нехорошо. Меня мутило, ноги подкашивались, в глазах все плыло. Никому, казалось, не было до меня дела.
Он затих внезапно — и вытянулся на постели, став словно больше ростом, чем был. На лице его застыла жуткое, нечеловеческое выражение: зубы оскалены, глаза выпучены, рот перекошен. И тогда я закричала…
Я не слышала собственного крика. Я слилась с ним, потонула в нём — я сама была этим воплем ужаса и безнадежности. Я рассыпалась на тысячи кусков — меня больше не было. Меня не могло существовать БЕЗ НЕГО.
Гейдрих что-то недовольно произнёс с таким брезгливым видом, будто досадовал на назойливую муху, и тут серая пелена промелькнула перед моими глазами — словно кто-то быстро задернул и снова отдернул занавеску. Примерно так же срабатывает шторка в фотоаппарате. Щелк — и готов новый кадр.
Я лежала на постели в каком-то незнакомом месте и смотрела в потолок. Наверное, это была психиатрическая больница. Очевидно, мой разум просто выбросил из памяти тот отрезок времени, что прошел от момента потрясения до попадания сюда…
«Ну вот и замечательно, Господи, я теперь сумасшедшая», — подумала я с облегчением.
Легкий сквознячок обдувал обнаженные части моего тела. Странные запахи витали в воздухе, навевая мысли одновременно и о тропиках и о церкви. Фимиамами пахло вполне отчетливо. Постель была мягкая и просторная — впрочем, это могло быть иллюзией. Что самое удивительное и приятное — все, произошедшее до того, как я обнаружила себя здесь, не вызывало во мне никаких эмоций, словно было вовсе и не со мной. Я вспоминала жуткое чудовище, в которое превратился мой возлюбленный — и оставалась равнодушной. А ведь прошло всего лишь несколько секунд! Или больше? Что если я больше не могу правильно воспринимать время? Ну и пусть… Пусть… Это оно, моё любимое сумасшествие. Я ведь знала, что люди сходят с ума от сильнейших потрясений — так со мной и произошло. О, как сладко безумие! Только бы меня не начали лечить. Я не хочу больше испытывать подобного тому, что я пережила…
Я приподнялась, огляделась, и затем села на постели, с намерением изучать мир своих иллюзий. Мир был весьма неплох, если можно так сказать о комнате с белыми стенами и минималистичной обстановкой в виде кровати, низенького столика и двух мягких пуфов. Глядя на эти пуфы, я подумала: «Я что, живу тут не одна? Или второй пуф поставили для врача, который придёт меня лечить?» В комнате имелось большое приоткрытое окно, но мне пока было лень вставать и выглядывать через него.
Мой задумчивый взгляд остановился на двери. «Интересно, смогу ли я общаться с теми, кого подсунет мне мой больной разум? И как это будет? А ну-ка, пожелаю, чтобы в эту дверь кто-нибудь вошёл…»
Я пристально смотрела на дверь, испытывая азарт и какое-то детское любопытство. То, что я сразу взяла за истину своё сумасшествие, добавляло мне бесстрашия. Я отчего-то была уверена, что никакое чудовище в эту комнату не заявится.
«Пусть сюда войдёт… ну, скажем, молодая женщина-арийка, с ней мне будет легче общаться», — подумала я.
И такая женщина, точнее, юная девушка, вошла!
У неё были пепельные, собранные в косу волосы и стальные серые глаза (ну прямо как с плаката «Союза немецких девушек»), и только травянисто-зеленая русская военная форма резко диссонировала с её чистокровным арийским обликом. Таким образом могла быть одета крючконосая чернявая еврейская комиссарша, и чтобы на рукаве обязательно была красная повязка с серпом и молотом, или что там носят большевистские функционеры. Ну что поделать — это мой сошедший с ума мозг подсовывает не те образы…
— Здравствуйте, фрау Браун, — сказала эта девица деловым тоном занятого человека. — Как вы себя чувствуете?
Вопрос её сбил меня с толку. Неужели это доктор? Такая молодая, да ещё в русской военной форме?
— Спасибо, неплохо, фройляйн…? — ответила я.
— Меня зовут обер-лейтенант Гретхен де Мезьер, — представилась эта особа. — Моя работа — заниматься адаптацией в Тридесятом царстве немецкоязычного контингента, и этой минуты я ваш куратор…
Она внимательно посмотрела мне в глаза и, слегка кивнув, продолжила:
— Сразу скажу вам: отбросьте иллюзию, что вы сошли с ума, как бы эта идея ни была вам приятна. Я понимаю, вам трудно принять окружающую вас ныне действительность, ведь все это ваш разум воспринимает как совершенно невероятное… Но все же постарайтесь отталкиваться от той идеи, что все это происходит в реальности, а не в вашем воображении. Хотя бы просто для начала допустите, что это именно так, а дальше все пойдёт само собой. Хорошо?
Я машинально кивнула. Что ж, иллюзия или реальность — какая разница? Сумасшедший все равно их не различает. Чудится мне эта девушка или нет — это ничего не меняет. Самое главное, что меня отпустило то, что и свело меня с ума.
— Я вам объясню, фрау Браун, что с вами произошло, — сказала мне эта девушка-галлюцинация. — Когда у вас началась истерика, наш обожаемый командир гауптман Серегин наложил на вас заклинание стасиса, остановившее для вас время, потому что ситуация там, в «Вольфшанце», была донельзя серьёзной и без бабьих воплей. Потом, как говорят мои русские кригскамрады, во избежание негативных нюансов, из вашей с Адольфом Гитлером спальни вас переместили сюда, в Тридесятое царство, но вы об этом не могли знать, потому что в тот момент время для вас стояло. Тут у нас маги