но… Едва закончился расстрел с воздуха, как на проспекте, сразу с двух сторон, появились отряды диких всадников, сопровождавших боевые машины, по-английски называемые танками. Хотя их вмешательство, наверное, было излишним, потому что всадники, не дав конвою опомниться, частью застрелили, частью зарубили казаков, а адмирала Колчака, вытащив из коляски, тут же обезглавили ударом сабли. Вжик — и все. Голову, кстати, налетчики забрали с собой, а тело бросили на месте как ненужную падаль.
— Какой ужас! — прижав ладонь к губам, произнесла Камилла Альбертовна. — Но говори, Дима, не томи, что с Дмитрием Леонидовичем?
— Я тут же спросил об отце, — ответил Дмитрий, — и мне ответили, что он вместе со всеми членами Правления и генералом Накасимой в тот момент стоял на крыльце, и не попал под расстрел. Потом, когда генерал Колчак был уже мертв, ещё одна группа вооруженных налетчиков появилась прямо перед крыльцом. Их главарь приказал схватить отца, чтобы забрать его с собой, потом зачем-то прострелил генералу Накасиме обе ноги и приказал расстрелять всех прочих членов правления из ручных пулеметов. А потом они все исчезли, и отец тоже пропал вместе с ними. Генерал Накасима сказал, что они забрали его с собой живым, не причинив никакого вреда. Вот и все, что удалось мне узнать…
С минуту в гостиной стояла тишина. Все вздрогнули, когда ходики начали отбивать три часа дня. В беспокойной суете никто и не вспомнил про обед, а прислуга не решилась напомнить.
— Что значит — забрали его с собой? Куда забрали? — наконец подала голос Камилла Альбертовна, и в нём вновь послышались истерические нотки.
— Маменька, успокойся! — хором произнесли все три её дочери.
— Я не знаю, — ответил Дмитрий. — Все, кто там был и остался жив, рассказывают какой-то вздор про дыру в воздухе, из которой появились эти изверги… Будто бы папу прямо туда и забрали…
— Но этого же не может быть! — воскликнула мать семейства. — Они что-то скрывают… Его похитили эти террористы! Что же делать? Кто вообще эти люди? Чего они хотят?
— Маменька, главное, что он жив! — поспешили дочери успокоить её. — Давай просто подождем, когда все прояснится!
Камилла Альбертовна собрала всю свою волю, чтобы унять новый приступ истерики. Все то, что удалось узнать Диме, не слишком обнадеживало её. Она была довольно мнительна, и к тому обладала хорошим воображением, и потому страшные предположения лезли ей в голову. Что если Диму обманули, и её супруг убит? Что если он разорван снарядом, так что его и опознать невозможно, и потому говорят, будто он исчез? А если он и жив, то, может, его держат в застенках и пытают? Как безмятежна была её жизнь до всех этих событий! Казалось, что ничего не может поколебать этого спокойствия, этого размеренного порядка — изо дня в день, из года в год… Она так привыкла к этому, что совершенно забыла о том, что Божья воля непредсказуема. Все было хорошо в её жизни, и поэтому ей так легко было творить добро — помогать бедным и покровительствовать сестрам милосердия. И вот Господу было угодно поколебать её спокойствие, хорошенько тряхнув её мягкое, уютное гнездо. Зачем? Ради чего ей послано это испытание? Может быть, она делает что-то не так? Может быть, она мало молится?
Глазами показав детям, чтоб оставили её, Камилла Альбертовна подошла к образам.
— Мати Пресвятая Богородица, Царица Небесная, заступница! — вознесся к святым ликам её горячий шёпот. — Спаси и сохрани, дево Пречистая, успокой душу мою, дай мне надежду, молю тебя… Верни мне супруга моего, живого, невредимого…
Долго молилась мать большого семейства. Закончив молитву, поклонившись и осенив себя крестным знамением, она вышла из залы и направилась в супружескую спальню. Никого не хотелось ей видеть, её состояние после молитвы требовало уединения. Ей полегчало ненамного, словно Царица Небесная побуждала её размышлять. «Я что-то делаю не так… — лезла настойчивая мысли в голову Камиллы Альбертовны. — Неспроста мне это испытание… Я должна что-то изменить в своей жизни…»
Тревога продолжала грызть женщину. Он пошла слоняться по дому, который, обычно наполненный голосами и разными звуками, был непривычно тих, словно в ожидании беды, которая окончательно уничтожит то, что ещё теплится в нём слабой надеждой.
За окном вечерело… Близилось время ужина.
Часы пробили семь, и горничная Катя робко осведомилась: «Подавать, барыня?»
— Подавай… — ответила Камилла Альбертовна.
Безрадостным и молчаливым был ужин в этот день… Впервые за все годы отец семейства не присутствовал здесь вместе со всеми, и место его во главе стола пустовало. Камилла Альбертовна, одетая в темно-коричневое бумазейное платье, застывшим скорбным изваянием сидела, неестественно выпрямившись, и смотрела на свою тарелку. Она словно бы вмиг из здоровой энергичной женщины превратилась в старуху. Складки залегли вокруг её рта, и лоб её, обычно безмятежно-гладкий, прорезала вертикальная морщина.
Тягостная напряженность витала в воздухе. Дети украдкой взглядывали на мать, не решаясь потревожить её разговорами, и вяло ковырялись в своих тарелках.
Горничная Катя, дебелая чернобровая деваха, подающая блюда, поддавшись общему настроению, старалась ступать тихо, ничем не звякая и не брякая. Даже домашний любимец терьер Ронни, кобель-двухлетка, своим тонким собачим чутьем уловив атмосферу всеобщей печали, забился в угол у камина и, посверкивая оттуда умными желтыми глазами, время от времени издавал тихое жалобное ворчание.
В тишине, которую никто так и не решился нарушить, громко тикали настенные ходики, и звук это ещё больше усугублял безрадостную атмосферу.
— Барыня, чай подавать? — шёпотом спросила Катя, когда поняла, что никто не собирается доедать свои порции.
— Подавай, Катюша… — тихо ответила Камилла Альбертовна.
Горничная убрала тарелки и блюда, и через некоторое время внесла в гостиную самовар.
Мать семейства медленно помешивала в своей чашке сахар — три кусочка, как она любила. Сахар таял, растворялся в кипятке, пока не исчез. «Вот так же и нашему семейному счастью пришёл конец… — горестно подумала Камилла Альбертовна. — Да только кому от этого стало сладко? Кому понадобилось забирать моего Дмитрия Леонидовича? Где он нынче? Жив ли? Суждено ли нам свидеться?»
Мысли её ходили по кругу. Ни о чём другом она думать не могла.
— Маменька! — наконец тихо сказала Маша, наклонившись к уху матери. — Ну хватит так убиваться! Пока мы точно не узнаем, что с папенькой, право, нет никаких причин так страдать! Посмотри на Леню — ты пугаешь его! Ты выглядишь как вдова!
Камилла Альбертовна взглянула на своего младшего сына. Он сидел, нахохлившись как замерзший воробушек, и даже веснушки на его лице словно бы поблекли. Рядом с его чашкой лежала слегка надкусанная баранка с маком — он их очень любил, и за чаем съедал две-три штуки.
— Кушай баранку, сынок, — женщина постаралась улыбнуться.
— Папенька же вернётся? — ответил мальчик, глядя на неё серьёзными карими глазами.
— Конечно, вернётся! — наперебой принялись уверять его старшие братья и сестры.
— А почему маменька тогда такая грустная? Почему на ней это чёрное платье?
— Платье не чёрное, а коричневое, — сказала Анечка умиротворяющим тоном.
— Нет, чёрное! Зачем ты его надела?
Голос мальчика был неестественно звонкий. Глаза его подозрительно блестели.
Все тут же принялись успокаивать его.
— Ленечка, ну что ты выдумываешь? Все хорошо! Скоро мы получим весточку от папки…
— Зачем ты надела это платье? — крикнул Леня и… зарыдал.
Никто не ожидал от него такого, и все растерялись. Повскакали со своих мест и окружили мальчика. Камилла Альбертовна ловила на себе упрекающие взгляды старших детей. Она тоже поднялась со стула, подошла к сыну и стала гладить его по голове, приговаривая: «Ну сыночек, ну успокойся…»
И только флегматичный тринадцатилетний крепыш Миша, что сидел рядом с Леней, спокойно ел пирожок и смотрел перед собой. Он-то, в отличие от сентиментального братца, был уверен, что папенька непременно вернётся. Уже завтра. Миша, в отличие от остальных, сразу поверил в то, что отца забрали «странные люди» в какую-то «странную дыру». Папенька понадобился им, потому что он очень умный! А люди эти — вовсе и не люди, а марсиане, как в книжках писателя Уэллса! И они умеют перемещаться куда захотят и забирать с особой кого им надо. Вот починит папенька им что-нибудь или начертит важную схему — и они его сразу отпустят. Ещё и наградят, пожалуй, чем-нибудь таким интересным, марсианским…
Миша любил читать фантастические истории. Там, в книжках, все было не так, как в этой скучной предсказуемой реальности. Он подозревал, что эти книги пишутся не на пустом месте. Наверное, все это случается на самом деле! Ну или что-то похожее. И мальчик мечтал найти хоть какие-то доказательства, что это так. И вот, пожалуйста — чем не доказательства? С какой стати генерал Накасима стал бы обманывать Диму? Если папеньку не убили сразу, то он точно вернётся! Не станет же он жить с марсианами, он же любит их всех, даже этого рохлю Леньку!
И поэтому Миша почти не удивился, когда посреди залы, метрах в четырех от стола, вдруг возникла яркая светящаяся точка, будто в воздухе неподвижно завис светлячок. Сердце мальчика затрепетало от предчувствия соприкосновения с тайной, и он даже перестал жевать. Всего один миг — и из этой точки вдруг развернулась дверь в какое-то другое место, откуда повеяло ароматами «церкви»… Никто ничего не замечал, будучи увлеченными Ленькой и его истерикой.
И в этой двери стояла… очень экзотическая женщина. Это была темноволосая фурия-воительница в чёрном облегающем комбинезоне, со старинным мечом на боку и багровым нимбом над головой…
«Наверное, марсианка, — восхищенно подумал Миша. — Вон вокруг неё красное марсианское сияние…»
Он наконец смог проглотить кусок пирожка. С восторгом он смотрел на таинственную гостью и восхищался её грозному виду.
И тут взвизгнула Душечка.