евременной поддержки, неизбежно начинает скольжение вниз. И мало какое общество в состоянии оказать эту поддержку — оно не любит отверженных, сторонится их… Оно смотрит на них с подозрением, проверяя, на месте ли кошелек. А они, замечая это стыдливое движение, ещё больше убеждаются в своей отверженности. И тогда, раз от раза видя такое отношение, им остается только окончательно признать, что им нет места среди «нормальных людей». И это самое страшное. Так отмирает в них все чистое и изначальное, что было заложено Богом, и они обращают своё лицо к Тьме, погружаются в неё и больше никогда не находят выхода.
Но эти пятьсот девушек, что отданы на моё попечение, ещё не дошли до края пропасти. Они ещё слишком юны и очень любят жизнь. Ведь юность неустанно твердит о том, что все ещё впереди, и, как не затыкай уши, голос её не унять. Внутренняя суть этих девочек тянется к теплу, к доброте и ласке, которой некоторые из них не знали от рождения, но душа нашептывала им, что все это существует. Многие из них ещё не утратили веры в прекрасного принца, заблудившегося где-то. А кто-то ещё помнит запах домашних пирогов и теплые руки матери из далекого-далекого безоблачного детства… Все они берегут свои светлые воспоминания, точно горстку жемчужин — ведь хоть редко, но случалось в их жизни хорошее… А у кого нет воспоминаний, тот бережет свои фантазии, трансформированные из когда-то подслушанного, подсмотренного… У каждой из них есть свой священный потайной ящичек с сокровищами, который никогда не откроет посторонний.
Но мы для них не посторонние. И пусть они не сразу научатся доверять, но постепенно броня их будет истончаться. Ведь в них есть главное — и это то, что они советские люди! И они нам нужны. Но не ради выгоды — а потому что и мы им нужны тоже! «Не будьте должными никому ничем, кроме взаимной любви» — когда они познают смысл этой заповеди, то обретут свою внутреннюю гармонию. Это непременно, и довольно скоро, случится с ними, потому что теперь они — НАШИ. Любовь — это та субстанция, которой много не бывает. И в первую очередь им предстоит исцеление любовью. И я, конечно, все сделаю так, как надо. Точнее, не «надо», а ДОЛЖНО. Все, что есть в них хорошего, доброго, все их таланты, способности, черты характера — все это будет раскрыто и реализовано в полной мере. Им больше не понадобится прятать свой потайной ящичек. Ибо весь мир будет их сокровищем — бесконечно дружелюбным, открытым, принимающим их такими, какие они есть, без осуждения, без порицания, без навязчивого контроля.
Вот к этим девочкам, растерянным, испуганным, беспомощно озирающимся, подходят рослые сержантки-остроухие. Большая часть этих воинствующих девиц присоединилась к нам ещё после Битвы у дороги, и с тех пор они познали главную максиму Серегина «Я — это ты, а ты — это я». Эта истина действует не только по вертикали между Патроном и Верными, но и по горизонтали, в том числе сейчас остроухие воспринимают порученных их попечению девиц как нечто классово близкое и родное. И в самом деле, между питомником для остроухих в одном из содомитянских поселений и сиротским детдомом где-нибудь в депрессивной глубинке принципиальной разницы не просматривается.
Я скольжу взглядом по русым, чернявым, рыжим и блондинстым головам, и вылавливаю из них воспоминания об откормленных тётках из ОБЛОНО и «с самой Москвы» являвшихся в их детдома с проверками, и как перед этими визитами все намывалось и надраивалось, «чтобы был порядок». Кроме этого самого «порядка», проверяющих не интересовало ничего — ни истощенный вид воспитанников, ни их запуганные взгляды, ни толстые морды работниц пищеблока. В некоторых местах ужесточение режима в детдомах доходило до такого уровня, что после отбоя ни мальчикам, ни девочкам нельзя было выйти в туалет, потому что ночная дежурная загоняла их обратно в спальню с криками «ссы в постель». И жаловаться проверяющим по этому поводу было бесполезно, а любой протест заканчивался угрозами «отправить в колонию». И ведь были такие — неудобные, которых отправляли за решетку, навсегда ломая юную жизнь.
В наши времена подобные явления тоже имелись, но только «при Путине» все большие и мелкие начальники по этой части до икоты боялись громкой огласки в прессе и шумихи в интернете, после которой против них ополчалась вся президентская рать. Во времена товарища Сталина огласки в прессе быть не могло по определению, но и безобразий таких не происходило, как свидетельствуют некоторые подопечные Зиночки Басовой, оказавшиеся воспитанниками детдомов. Проверяющие в те времена относились к своему делу серьёзно: вождю советского народа требовались новые люди для построения нового мира, а не будущие воры и проститутки. А вот во времена товарища Брежнева и пресса не смеет задевать неудобных тем, и одряхлевшей системе не надо уже больше ни нового мира, ни новых людей.
Сплавляя сюда проблемный контингент, местные начальники облегченно вздыхают и потирают руки, не понимая, что их проблемы только начинаются. Глядя, как хмурится при взгляде на этих девочек Серегин, выговаривая своё недовольство товарищу Брежневу, я понимаю это более чем определенно. Разгневанный Бич Божий — серьёзное основание заранее застолбить себе на кладбище место под могилу и оплатить лучший некролог. А ведь есть ещё и Ника-Кобра. Сейчас она отсыпается после ночных приключений, но стоит ей прознать о творящихся в том мире безобразиях, и головы, отрубленные во имя женской солидарности, можно будет считать корзинами. И никто ей не указ. Равнодушных тварей, думающих только о себе, Гроза Драконов ненавидит не меньше, чем людоедов-содомитов и германских нацистов. Я это знаю точно, потому что я теперь — это немножечко она. И наоборот.
Тем временем на хорошем русском языке остроухие приглашают своих новых сестер следовать за собой в пустующие дома-казармы (их прошлых обитателей две недели назад Серегин вывел в полевые лагеря в бывшем Царстве Света). А там все как положено при встрече своих: чисто прибранные светлые комнаты, белые хрустящие постели, воздух с приятными запахами Высокого Леса, в комнатах для молодых мам самопокачивающиеся колыбели и предупредительные невидимые слуги, готовые помочь подмыть и перепеленать обкакавшегося малыша. Здесь девочки проведут неделю — освоятся, хоть немного оттают душой, пройдут начальный инструктаж, а некоторые ещё и подправят здоровье в нашем госпитале.
А потом Серегин будет класть подобное к подобному. Беременных девушек назначат курировать бараки с мамочками, находящимися на том же сроке, те, у кого есть малыши, будут работать воспитателями в яслях и детских садах; тех же, кого доля сия пока миновала, направят к девочкам-подросткам, спасенным от превращения в диетическое мясо и вкусную порцию некротики для демона. И вот тогда все нынче несчастные и обиженные будут при деле, пользуясь уважением и начальства в лице Серегина, и своих подопечных, которых им в буквальном смысле предстоит вывести в люди.
Девятьсот пятый день в мире Содома, полдень. Заброшенный город в Высоком Лесу, башня Силы
Капитан Серегин Сергей Сергеевич, великий князь Артанский
С того момента, как каюкнулся Гитлер, в Третьем Рейхе произошли просто эпические перемены. Во-первых, ещё до официального закрепления результатов переворота, сразу после объявления о кончине бесноватого, по рядам высокопоставленных функционеров СС и НДСАП валом прокатилась волна самоубийств. Мол, зачем жить, если умер любимый фюрер? А потом по государственному механизму пошли разброд и шатания, тем более, что и на фронте и в тылу по указаниям Франца Гальдера войска массово приносили присягу новому фюреру Рейнхарду Гейдриху. И одновременно то же самое происходило в структурах гестапо и крипо (криминальной полиции), напрямую подчинявшихся Гейдриху как начальнику главного управления имперской безопасности. Когда эта информация дошла до Гиммлера, то ему уже было поздно пить боржом, ибо тот полностью закончился. Для тех, кто опоздал, в баре остался только уксус и сок цикуты.
Гиммлер попытался было броситься в бега в сторону испанской границы, но на одной из железнодорожных станций обычный патрульный шуцман опознал этого человека, после чего уже на следующей станции его арестовали и под конвоем возвернули в Берлин и по личному указанию нового фюрера поместили в тюрьму Моабит. Там один из служителей передал бывшему рейхсфюреру ампулу с цианистым калием, отчего тот скончался ещё до первого допроса. Эту смерть с облегчением воспринял как Рейнхард Гейдрих, так и его временно ушедшие в подполье противники. Для Гейдриха смерть Гиммлера была прямым признанием вины последнего (неважно в чём), а также снимала необходимость ворошить собственное грязное белье. И в то же время противники нового диктатора думали, что раз Гиммлер мертв, то он никого теперь не сможет выдать. Наивные чукотские мальчики… Если мне будет надо, то я солью папе Мюллеру столько компромата, что его хватит, чтобы арестовать всю оставшуюся верхушку Третьего Рейха. Но сразу такое проделывать неинтересно, поэтому пусть птенчики пока думают, что они в безопасности. И, наконец, самое последнее явление. Тихо, не прощаясь, исчез Борман. А вот этого хитрющего персонажа ни арестовать, ни хотя бы опознать не удалось. Сгинул бесследно — как камень, утопший в сортире, без всплеска и иных спецэффектов.
И все это время на Восточном фронте стояла странная тишина. С обеих сторон не действовала авиация и не стреляла артиллерия, и лишь по ночам в воздух взлетали осветительные ракеты, обозначающие передний край. Пользуясь этим затишьем, фельдмаршал Лист, сменивший Гюнтера фон Клюге, приказал мостить гатями слабые места на дорогах и начинать вытаскивать из мокрого мешка застрявшие там панцердивизии. Впрочем, меня это ничуть не беспокоило: я знал, что конечным пунктом передислокации германских подвижных частей будет район северной Африки. Эрвин Роммель просил подкреплений, и теперь он их получит. Намереваясь выйти из войны с Советским Союзом, по поводу англичан Гейдрих лелеет самые кровожадные замыслы, ибо там я ему ничего не запрещал и не запрещу. И в то же время Советский Союз интенсифицировал подготовку наступления на финском направлении. Маннергейм и его самодельное государство явно зажились на свете, и именно там все загрохочет в ноябре–декабре.