Она тяжко вздохнула, и с тех пор мысль о рояле так и продолжала присутствовать в её сознании.
В это время Леня и Миша носились по всему дому, с мальчишеской любознательностью обследуя каждый уголок. Они были в восторге от этого огромного дома. Здесь столько всего интересного! Мрачные коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами и веселым смехом, и, казалось, сам дом этот, видевший прежде лишь тоску и безнадежность, изумлен этими звуками, которых никогда прежде не слышал. И каким-то чудесным образом он преобразился и ожил. Уходило из него то тёмное и злое, что жило здесь больше века — оно улетало в распахнутые окна и растворялось в воздухе без следа. И удивленно качали головами в своей каморке чернокожие бывшие рабыни, и недоуменно переглядывались в своей комнатке на втором этаже четыре бывшие наложницы — и в сердце каждой из этих женщин расцветало что-то волнующее, отчего хотелось глубоко вдохнуть и рассмеяться. Это была радость. Но они не знали, что это такое, и потому лишь тихо сидели, прислушиваясь к себе, боясь потерять это несказанно приятное чувство.
В это время Катя и Лукерья хлопотала на кухне. В кладовке был обнаружен приличный запас продуктов, и женщины воодушевленно стряпали, оживлённо обсуждая удивительные события, участниками которых они так неожиданно стали. Сорокалетняя кухарка Луша прошла оздоровление и омоложение в ванне, избавившись от ревматизма и почечной болезни, и теперь она была такая же румяная и цветущая, как двадцатилетняя горничная Катя, так что они казались сестрами.
Ю Су в это время обходил особняк, и его творческая душа радовалась открывающемуся для фантазии простору. Он превратит это место в чудесный сад! Компанию садовнику составил кучер Афанасий, временно оставшийся не у дел. Эти двое оживлённо беседовали, и было о чём… Оба они нынче были мужчинами в самом расцвете сил. Пятидесятилетний кучер выглядел лихим плечистым молодцем лет тридцати, и то и дело, хитро щурясь, подкручивал свои пышные усы. Китайцу же, которому на самом деле было под семьдесят (впрочем, точно его возраст никто не знал), теперь можно было дать не больше сорока лет. Улыбка не сползала с его лица. Ему «подправили» русский язык, и теперь он стал просто чрезвычайно разговорчив. Китайский акцент делал его речь весьма своеобразной.
— Тепель зинюсь, Афанася, — говорил он, — девуськи меня будут любить! Ты знаис, Афанася, тут много девусик! Все клясавицы!
Афанасий соглашался. У него были почти те же устремления.
Согласно железному порядку Камиллы Альбертовны, который она сразу постаралась установить в этом доме, ровно в два часа дня вся семья села обедать. К этому времени глава семейства тоже вернулся, с тем, чтобы потом опять уйти по делам.
Все делились впечатлениями, и за столом царила довольно веселая и радостная атмосфера. Камилла Альбертовна распорядилась, чтобы бывшие рабыни и служанки тоже были накормлены. Вместе с тем для себя она решила, что после этого она познакомится с ними поближе. Все же надо этих людей к чему-то приспособить, раз уж они живут в этом доме… Дом большой, и чтобы обиходить его, нужно много рук. Вот только к четырем белым красоткам у неё было двоякое отношение. С одной стороны, ей было очень жаль этих несчастных. А с другой, в ней вдруг поднялась ревность… Да-да, она опасалась, что её помолодевший Дмитрий Леонидович обратит свой взор на этих юных прелестниц, с которыми она, Камилла Альбертовна, никак не может тягаться красотой. И этот червячок ревности неприятно ворочался где-то внутри, не давая забыть об этих девицах. Будучи женщиной неглупой, она понимала, что прямо сейчас проповедовать девицам христианскую мораль было бы неуместно и бесполезно. Как же с ними быть? Конечно, лучшим вариантом было бы избавиться от них, но что-то подсказывало Камилле Альбертовне, что это неправильное направление мыслей. Словом, требовалось поразмышлять над этим вопросом. Но позже. Пока надо было срочно приспособить к делу двенадцать чернокожих женщин.
Тут к ней с отчетом подошел Ю Су. Он сказал, что нужно много рабочих рук, чтобы привести территорию усадьбы в порядок и озеленить её, предварительно убрав большую часть мостовой, оставив только дорожки. И Камилла Альбертовна сказала Андире, чтобы привела своих товарок. Женщины молча выслушали распоряжение, дружно кивнули и гуськом потянулись во двор за китайцем, который, раздуваясь от удовольствия, гордо шагал впереди своей бригады.
После этого мать семейства решила пройтись по окрестностям. Все дети сразу согласились составить ей компанию, лишь Дима, лениво потянувшись, заявил, что останется дома вздремнуть чуток, а то ночью он, дескать, недоспал.
Когда компания женщин стала приближаться к баракам, перед ними как из-под земли возникла рослая негритянка средних лет в длинном платье бурого цвета и желтой косынке. Она подобострастно улыбалась, но в её взгляде чувствовалось напряжение.
— Приветствую вас, господа и… госпожи, я Айфа, экономка лагеря. Могу сопроводить вас…
Обратно компания возвращалась в глубокой задумчивости, и даже Леня с Мишей были непривычно тихие. Только что они очень близко соприкоснулись с остатками того мира, которым правило Зло. Они увидели вблизи эти ужасные бараки, похожие на загоны для скота. Самая большая жуть брала за душу в тех бараках, где жили четырнадцатилетние девочки. Полные смертного ужаса взгляды исподлобья, безразличие на лица, уныло ссутуленные плечи девочек, которые были ровесницами Миши. И в каждом бараке у входа на видном месте висела большая плеть-семихвостка, которой секли провинившихся. Увидев такое и побелев лицом, Камилла Альбертовна повернулась к Айфе и повелела, чтобы эту пакость немедленно сняли со стен и уничтожили, лучше всего сожгли. Намного лучше дела обстояли там, куда из мира семьдесят шестого года (эта дата осознавалась Камиллой Альбертовной с трудом) уже прибыли девушки-наставницы, принявшиеся прививать местному контингенту разумное, доброе, вечное. Да, сейчас лагерь был в стадии преображения, но все то чудовищное, противоестественное, что прежде было самой основой существования всей этой несчастной страны, все ещё было явственно заметно. И оно угнетало.
У Душечки в глазах стояли слезы. Маша и Аня то и дело печально вздыхали. А Камилла Альбертовна тихонько молилась, прося у Господа милостей для тех несчастных, которых они увидели. Она молилась — и слова с трудом приходили к ней. Отчего-то она чувствовала вину. Ей казалось в этот момент, что жила она не так, как надо, многого не понимала. Ей было хорошо, тепло, надежно за широкой спиной мужа. А этих женщин убивали! Точно скот! И… съедали… Всякий раз при мысли об этом Камилла Альбертовна испытывала приступ липкой дрожи омерзения. И вся её «благотворительность» казалась ей теперь чем-то жалким, малозначимым, нужным больше ей самой, чем тем, на кого эта благотворительность была направлена. И сейчас ей хотелось сделать все, чтобы спасти этих женщин, привести их к миру и покою, показать им любовь Господню. Посвятить этому всю себя! Но как это сделать, она не знала. И оттого тонкой струной вибрировала в ней неудовлетворенность, и взывала какая-то жажда, и просила она Господа открыть ей свой Промысел и указать, что делать. Она чувствовала, что уже никогда не будет прежней — все увиденное сломало в ней что-то, но вместе с тем дало начало новому, которое теперь придётся познавать, беспрестанно прикладывая душевный труд…
Вернулись они как раз к ужину. Зайдя в дом, Камилла Альбертовна не обнаружила сына в его комнате и с удивлением заметила, что его постель даже не примята.
— А где Дима? Вы не видели Диму? — спрашивала она у всех, но те в ответ лишь пожимали плечами.
И тут к ней подошла Андира и, указывая на лестницу, сказала совершенно бесстрастным тоном:
— Молодой господин пошёл туда, к девушкам.
— К каким девушкам? — обомлела Камиллам Альбертовна. — Ах да… Я поняла.
И она ринулась наверх. Младшие сыновья, которых одолело любопытство, хотели было пойти следом, но сестры, быстро смекнув кое-что, строго сказали оставаться внизу.
…Дима неспроста пожелал остаться в доме. Как он ни пытался, он не мог забыть тех четырех прекрасных гурий, что сегодня предстали перед ними. Таких красивых женщин он не видел никогда. Они стояли перед его внутренним взором как дивное, сказочное видение: юные и свежие, влекущие, в своих струящихся туниках, оголяющих плечи и грудь. Сквозь складки их одеяний то и дело мелькали белые коленки… Их изящные ножки с маленькими пальчиками, обутые в кожаные шлепанцы, их руки, исполненные чарующих движений, поразили воображение молодого человека, ещё не знавшего женщин. И они предлагали… себя. При этом делали это так, словно это их обязанность. О несчастные красавицы! Было понятно, что их били, этих несчастных птичек. Они сами сказали, что привыкли к этому… Бедные юные создания! Их нужно целовать, играть их волосами, нежно гладить их тела… Ведь это нравится женщинам. И они не блудницы… Нет, они хорошие, славные девушки, не видевшие в жизни ни капли тепла и ласки! У них просто не было выбора! Так, может быть, стоит сходить к ним, поговорить? Показать, что они могут рассчитывать на человеческое отношение? Ну и… Тут мысли Димы становились сумбурными, и его охватывала необычная дрожь, и желание пойти к девушкам было непреодолимым.
Сначала он пошёл в кладовку и взял там четыре апельсина, положив их в коробку — джентльменское воспитание не позволяло Диме идти к девушкам без гостинцев. Кухарка и горничная, занимавшиеся нарезкой овощей к ужину, странно посмотрели на него, но не посмели задавать вопросы.
Сладкий страх владел им, когда он остановился перед комнаткой, где обитали четыре красавицы. Сердце билось где-то под горлом, лицо пылало.
Он постучал робко и деликатно, очень тихо. Однако ему сразу же отворили. Он оказался в маленькой комнатке, где стояли четыре узкие металлические койки. На окнах висели голубые занавески с неумело пришитыми рюшами — очевидно, так обитательницы комнаты пытались придать хоть немного уюта этому убогому помещению.