Вскоре после этого разговора Дэвид и Гарриет вновь стояли с родителями Дэвида — второй их парой, — созерцая дом. На этот раз стояли снаружи. Джессика стояла посреди лужайки, пока еще засыпанной древесными обломками зимы и ветреной весны, и критически разглядывала строение. Оно казалось ей мрачным и гадким, как и вся Англия. Джессика была ровесницей Молли, но выглядела на двадцать лет моложе — подтянутая, загорелая, она, казалось, лоснилась от солнечного крема, даже когда ее кожа была суха. Волосы у нее были желтые, короткие и блестящие, одежда яркая. Вонзая каблуки малахитово-зеленых туфель в лужайку, она смотрела на своего мужа Джеймса.
Тот уже побывал в доме и теперь, как и ожидал Дэвид, сказал:
— Это хорошее вложение денег.
— Да, — сказал Дэвид.
— Цена не завышена. Думаю, это потому, что для среднего покупателя дом слишком велик. Как я понял, техническое заключение в порядке?
— Да, — сказал Дэвид.
— В таком случае я возьму на себя обязательства по закладной. Сколько она будет выплачиваться?
— Тридцать лет, — сказал Дэвид.
— Я к тому времени, наверное, умру. Что ж, на свадьбу я тебе толком ничего не подарил.
— Тебе придется сделать то же самое и для Деборы, — сказала Джессика.
— Для Деборы мы уже сделали гораздо больше, чем для Дэвида, — ответил Джеймс. — В любом случае это нам по силам.
Она засмеялась и пожала плечами: деньги были в основном ее. Такое легкое отношение к деньгам отличало их совместную жизнь, которую Дэвид, попробовав, яростно отверг и предпочел скряжничество оксфордского дома — хотя никогда не произносил вслух этого слова. Броская и слишком уж легкая — такой была жизнь богатых; но теперь он будет к ней причастен.
— И сколько детей вы запланировали, можно спросить? — поинтересовалась Джессика с видом попугая, приземлившегося на этой сырой лужайке.
— Много, — ответил Дэвид.
— Много, — ответила Гарриет.
— Ну будь по-вашему, — сказала Джессика, и на этом вторые родители Дэвида покинули сад, а там и Англию с облегчением.
После чего на сцене появилась Дороти, мать Гарриет. Ни Гарриет, ни Дэвид и не подумали бы вздыхать о том, как это ужасно, что мама все время здесь: если их семейная жизнь будет такой, как они задумали, Дороти обязательно придется приходить к ним помогать Гарриет, хотя всякий раз она будет настаивать, что у нее своя жизнь, к которой ей нужно вернуться. Дороти была вдова, и эта ее своя жизнь состояла в основном из посещения дочерей. Семейный дом продали, и теперь у нее была маленькая квартира, не бог весть что, но Дороти не жаловалась. Осознав размеры и возможности нового дома, несколько дней Дороти была необычно молчалива. Вырастить трех дочерей ей оказалось нелегко. Покойный муж был инженером-химиком, неплохо зарабатывал, но денег никогда не было много. Дороти знала, сколько во всех смыслах стоит семья, даже небольшая.
Раз за ужином она попыталась высказать несколько замечаний в этом духе. Дэвид, Гарриет, Дороти. Дэвид только что пришел домой, припозднился: поезд задержали. Ежедневные поездки не обещали особой радости, это было самое худшее для всех и особенно для Дэвида, поскольку добраться на работу и с работы занимало у него почти два часа в один конец. Это включено в стоимость мечты.
Кухня была уже почти такой, какой должна стать: большой стол с тяжелыми деревянными стульями вокруг — сейчас их только четыре, но еще несколько стоят вдоль стены в ожидании гостей и пока еще не рожденных людей. Большая плита марки «Ага» и старинный буфет с чашками и кружками на крючках. Вазы наполнены цветами из сада, где лето обнаружило множество роз и лилий. На ужин традиционный английский пудинг, приготовленный Дороти; за окнами осень заявляет о себе опадающими листьями, которые время от времени ударяют в стекло с негромким стуком или звоном, завыванием ветра. Но в доме опустили шторы — теплые толстые шторы в цветочек.
— Знаете, — начала Дороти, — я тут думала о вас двоих.
Дэвид положил ложку, чтобы ее выслушать, чего он никогда не делал для своей наивной матери или практичного отца.
— Не думаю, что вы должны сразу во все это бросаться — нет, дайте мне сказать. Гарриет всего двадцать четыре, нет еще и двадцати пяти. Тебе, Дэвид, только тридцать. Вы ведете себя так, будто думаете, что если чего не схватите сейчас, то потеряете навсегда. Ну, такое впечатление у меня возникло по вашим разговорам.
Дэвид и Гарриет слушали: их взгляды встречались, хмурые, задумчивые. Эту крупную, надежную и грубоватую Дороти, с ее решительными движениями и основательными манерами, нельзя было игнорировать; чего стоит Дороти, они понимали.
— Я так и думаю, — сказала Гарриет.
— Да, девочка, я знаю. Вчера вы говорили, что заведете нового ребенка сразу же. Мне думается, ты быстро пожалеешь.
— Все в любой момент может исчезнуть, — сказал Дэвид упрямясь.
Это жестокое замечание, проявление — обе женщины знали — чего-то затаенного вполне подтверждали новости, сыпавшиеся из приемника. Всюду плохие дела: не сравнить с тем, какими новости скоро станут, но довольно грозные.
— Задумайтесь, — сказала Дороти, — вам бы стоило. Иногда мне за вас страшно становится. А почему — сама не знаю.
Гарриет горячо возразила:
— Наверное, нам нужно было родиться в другой стране. Ты понимаешь, что в других местах шестеро детей — это норма, никого не шокирует, никто себя из-за этого преступником не чувствует.
— Это мы тут в Европе ненормальные, — сказал Дэвид.
— Ну, не знаю, — сказала Дороти, не менее упрямая, чем любой из них. — Но если у вас будет шесть, или восемь, или десять — нет, я знаю твои мысли, Гарриет, я тебя знаю, разве нет? — и это будет в другой части мира, например, в Египте, в Индии или еще где, то половина из них умрет, а образования не получит никто. Вам надо все сразу. Аристократы — да, они могут плодиться как кролики и ожидать этого, но у них на это есть деньги. И бедные могут ожидать этого и иметь детей, и половина из них умрет. Но люди вроде нас посередине — нам рожать детей надо осторожно, чтобы хватило сил о них заботиться. Мне кажется, вы не продумали это… Нет, я пойду сварю кофе, а вы, двое, посидите.
Дэвид и Гарриет прошли через широкий проем в перегородке, отделяющей кухню, к дивану в гостиной и сели там, взявшись за руки: щуплый, упрямый, слегка взвинченный молодой человек и огромная, раскрасневшаяся, неуклюжая женщина. Гарриет была на девятом месяце, и беременность проходила нелегко. Ничего серьезного, но ее все время тошнило, Гарриет плохо спала от диспепсии и была очень недовольна собой. Они удивлялись, почему другие все время их осуждают. Дороти принесла кофе, поставила, сказала:
— Посуду я помою — нет-нет, сиди. — И пошла обратно, к раковине.
— Но я так чувствую! — говорила расстроенная Гарриет.
— Да.
— Нужно заводить детей, пока можем.
Дороти, стоя у раковины, сказала:
— Когда началась война, говорили, что рожать детей — безответственность, но мы же рожали, правда?
Она засмеялась.
— Потому ты здесь, — сказал Дэвид.
— И мы вырастили их, — сказала Дороти.
— Что ж, определенно я здесь, — сказала Гарриет.
Своего первого ребенка, Люка, она родила на большой супружеской кровати, под присмотром акушерки и в присутствии доктора Бретта. Дэвид и Дороти держали Гарриет за руки. Разумеется, доктор хотел, чтобы Гарриет рожала в больнице. Но она проявила твердость; доктор этого не одобрил.
Был холодный ветреный вечер, сразу после Рождества. В комнате было тепло и красиво. Дэвид плакал. Дороти плакала. Гарриет смеялась и плакала. Акушерка и врач стояли со скромным, но праздничным и победным видом. Все пили шампанское и омочили им голову маленького Люка. Был 1966 год.
Люк был спокойным ребенком. В маленькой комнате при большой спальне он спал как ангел, с удовольствием сосал грудь. Счастье! По утрам, едва Дэвид убегал, торопясь на лондонский поезд, Гарриет садилась в кровати и кормила ребенка, попивая принесенный мужем чай. Когда Дэвид наклонялся поцеловать Гарриет на прощание и гладил головку Люка, в нем сквозило неистовое собственничество, которое Гарриет понимала и ценила, потому что собственностью была не она и не ребенок, но счастье. Его и ее.
Пасха стала их первым семейным праздником. Комнаты были подобающе, пусть и скупо, обставлены, их обживали две сестры Гарриет, Сара и Анджела, и их мужья и дети; Дороти, в своей стихии, и ненадолго — Молли и Фредерик, которые позволяли себе иногда развлечься, хотя семейная жизнь в таких масштабах была не по ним.
Знатоки английской жизни уже должны понять, что в той важной, хотя и нигде не зарегистрированной шкале — английской классовой системе — Гарриет стояла заметно ниже Дэвида. Это обнаруживалось уже через пять секунд после встречи кого-нибудь из Ловаттов или Бёрков с кем-нибудь из Уокеров, но никогда не обсуждалось, по крайней мере, вслух. Уокеров не удивило, что Фредерик и Молли собирались остаться только на два дня, как и то, что они передумали, едва появился Джеймс Ловатт. Подобно многим супругам, расставшимся из-за несовместимости характеров, Молли и Джеймс радовались встречам, когда знали, что встреча продлится недолго. На самом деле все были довольны и соглашались, что дом просто создан для такого. Вокруг большого семейного стола, где легко помещалось так много стульев, люди засиживались за долгими приятными обедами или собирались там между трапезами попить чаю или кофе и поговорить. И посмеяться… Заслышав смех, голоса или детскую возню, Гарриет и Дэвид у себя в комнате или, скажем, спускаясь по лестнице, брались за руки, улыбались и светились от счастья. Никто не знал, даже Дороти — только не Дороти, — что Гарриет снова беременна. Люку было три месяца. Они не хотели, чтобы Гарриет забеременела, — еще хотя бы год. Но так получилось.
— Могу поклясться, эта комната располагает к зачатию, — говорил со смехом Дэвид. Их приятно мучила совесть. Лежа в кровати и слушая, как маленький Люк возится в соседней комнате, они решили никому не говорить ни слова, пока не разъедутся все гости.