«А чем она занимается?»
«Пчел держит, – уважительно объяснил Касьяныч и мелко потряс бородой. – Ульев не много, штук десять, да много ей и не надо. Потихоньку лечит людей, мед продает, воск. По-человечески продает, не жадничает, на нее никто не в обиде. Один раз у нее даже дезертиры жили. Она их откормила, уговорила в часть вернуться. А я режу наличники, – похвастался дед. – Чего на старости лет тянуть жилы из правительства?»
«А бабульке не скучно одной?»
«Да когда ж ей скучать? – возмутился Касьяныч. – Пчелы уход любят, да и я прихожу. Иногда люди приезжают. А скучно станет, бабулька напечет пирожков с картошкой, да выйдет на дорогу».
Не гуляй в тундре под наркотиками…
«С внуком-то как получилось?» – осторожно спросил Сергей.
«Так ведь город… – бесхитростно ответил Касьяныч. – Учиться негде, работы нет. Одни ходят под флагами, другие в подворотнях. Всем кажется, что государство им задолжало».
«А разве нет?»
«А не знаю, – покачал головой Касьяныч и опять погладил бандитский венок, видно, нравилась ему вещь. – Вот мне, считай, нисколько не задолжало. И попросил: – Выедете на пустырь, притормозите. У нас город теперь с пустыря начинается. Раньше начинался с красивой арки, а сейчас прямо с пустыря. А внук… Чего там… – Он не договорил и сердито махнул рукой: – Тормозни!»
Звенящая тишина.
Белесые лишайники, сухие ели.
Бородатый ельник расступился, блеснула вода – низкая, светло переливающаяся через камни. Вся суета последних дней представилась вдруг Сергею ничего не значащей. Какой-то прибалт, какая-то карта, скины, чепуха, миражи, нежить. Реальностью был только звенящий зной. Реальностью были только белые бабочки-капустницы, бесшумно порхающие над водой, нежный смешанный запах смолы и далекой гари. Лучше колымить на Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, усмехнулся он и бросил рюкзак на камни.
Они слышали звон воды.
И воздух звенел, невидимо струясь меж сухих деревьев.
И звенели шмели, но все это и была тишина. Странно было подумать, что она может кончиться. Но кончится, кончится, сумрачно подумал Сергей. Выйдем на заимку, услышим мат Кобелькова или Коровенкова (кто там из них выжил?). А потом украсим могилу жестяным венком. А потом выживший начнет проклинать свою неудавшуюся жизнь и попрекать покойника. Вот, мол, работали вместе, а покойник все равно так и стоял одной ногой в могиле. И уж, конечно, уточнит: в моей.
– Смотри!
Валентин засмеялся и сбежал к самой воде.
Он даже вошел в воду по щиколотки и наклонился.
Потом в его руке Сергей увидел квадратную бутыль из-под виски «Сантори».
– Не слабо, – удивился Сергей, и тоже засмеялся: – Только не уверяй меня, что этим виски баловались наши гегемоны.
– А откуда бутыль?
– Мало ли тут бывает охотников?
– Водила говорил – мало… Да и не простая это бутылка… – Он аккуратно свинтил металлическую пробку. – Записка в ней… Подмокла, но прочесть можно…
Чтобы сдаться русским, я оставил Данциг…
Потерявшая загар, прижимаясь к стене, белой известке, не замарайся, красавица…
Там, далеко, ты плачешь, позабыв…
Не коси под латиницу, падла…
– Это что? Букварь идиота?
Тетя пришлет из Смоленска лайкру…
Все это переводы, привет М. Веллеру…
Под шум дождя за окном о разбитые и полуразбитые бутылки, зелень, землю и огромный осколок зеркала, под шорох абитуриентов в полутемных бетонных коридорах, не сняв рюкзак, думаю – а сахар был нужен ночью…
– Так и написано?
– Некоторые слова размыты, но так и написано.
Жабры ребенка не предназначены для моих матов…
Неся вчера Филиппову Лейбница, шел мимо…
– Филиппову?
Презервативы – в незаконченной прозе Нагибина, но не между нами…
Записку съешь перед тем, как оставить Тирану…
– Ты что-нибудь понял?
– А как же, – хмыкнул Валентин. – Кто-то в тайге помнит Филиппова. Может это наш немой, а?
Виски от немца
Заимку увидели внезапно.
Расступились ели, с неба выпали солнечные лучи.
Сразу высветилась запущенная изба на широкой поляне, пыльные кусты дикой смородины. Метрах в пятнадцати от избы стоял крепкий сарайчик, окруженный густым облаком запахов, – собственно, пихтоварка. Рядом на солнцепеке мрачно чернел колесный трактор с прицепом.
И – никого.
– Крыша-то прохудилась, – хмуро заметил Сергей. Рюкзак он бросил на землю, неудобный венок прислонил к колоде для колки дров. – Видишь, доски сдвинуты? – Но смотрел Сергей не на крышу, а на дощатую дверь, плотно прикрытую, сильно удивило его, что из потрескавшейся кирпичной трубы тянуло дымком. – Один помер, – сумрачно подвел он итоги, – а у другого крыша поехала. Кто в такую жару топит печь? Трудно обустроить летнюю кухню?
– Может, много работы…
Сергей покачал головой.
Пересохший мох седыми неопрятными космами выбивался из пазов, перед крылечком валялись еловые поленья. Груда таких же сучковатых поленьев высилась перед сарайчиком.
Зной.
Редкие комары.
– Не вижу могилки.
– Какой еще могилки?
– Ну, не хранит же гегемон тело своего напарника в сарайчике…
– Тьфу на тебя! – Сергей суеверно сплюнул и, поднявшись на крылечко, потянул на себя дверь.
Чуть наклонившись вперед, они долго всматривались в избу – как в перегретую темную пещеру. В сумеречной ее глубине на низких широких деревянных нарах, почти касающихся кирпичной печи, лежал человек; на печи в закопченной алюминиевой кастрюле что-то еще побулькивало.
Спящий лежал навзничь.
Он был абсолютно гол. Борода над землистым лицом стояла дико, как веник. К ней даже мухи не подлетали, хотя в избе их было не мало. Тут же, на нарах, на расстоянии вытянутой человеческой руки стояла мятая жестяная кружка. Что было налито в нее, ни Сергей, ни Валентин не видели, но вряд ли вода. Судя по тяжелому специфическому запаху, воду в этой избе не пили.
– Ну, если по-человечески… – пожал плечами Валентин. – В общем, можно понять мужика…
И спросил:
– Это Кобельков? Или Коровенков?
– А я знаю? – неодобрительно отозвался Сергей. – Я этих своих гегемонов ни разу не видел, их для нас Серый нанимал. Вот вижу, что примат, но даже и в этом не уверен.
– Примат не примат, но печень себе он успел испортить.
– С чего ты взял?
– А взгляни на лицо? Где ты видел такие желтые, такие землистые лица? Или он у тебя китаец?
– Не должен бы…
– Ну вот, выходит, я прав. Перспективный тип. Такой в тюрьму всегда может сесть по хорошей, но садится все-таки по самой грязной статье. Посмотри внимательно. Даже на вид этому примату не дашь столько, сколько бы дал нормальный судья.
– Эй…
Сергей тонким прутиком пощекотал голый потный, почти до черноты загорелый живот:
– Эй, дядя…
Мужик застонал.
– Проснись, проснись…
Мужик почесал в жарком страшном паху, потом тяжело приоткрыл желтые опухшие веки.
– Не узнаешь?
Мужик приподнялся.
Он, конечно, еще плохо соображал, но сразу пошарил по голым нарам рукой, как бы вдруг устыдясь, как бы не желая выставлять себя в таком слишком уж голом виде, но никакой одежонки рядом не обнаружил.
– Ты Коровенков или Кобельков?
– А то не видишь? – недоброжелательно прохрипел мужик.
– Он еще проснулся, дай ему по ушам, – посоветовал Валентин.
Оставив бессмысленные попытки найти хоть какую-то одежонку, голый мужик пугливо прикрыл уши руками.
– Тебя тут бьют? – удивился Сергей.
– Ну, это… По-всякому… Я и сам не промах… А Кобельков, так тот совсем расшалился… Как кончилась горючка, так вакханок требует, догаресс… У нас молонья горючку сожгла, – растерянно почесал бороду гегемон. – Стояла емкость на самом берегу, а молонья в нее так и шаркнула!
Сергей и Валентин переглянулись.
Если на нарах сидит, рассуждая, Коровенков, значит, помер все-таки Кобельков. Но что может означать такое странное словосочетание – Кобельков расшалился? Как может расшалиться покойник? И для чего покойнику вакханки и догарессы?
Несмотря на бороду, которую, он мог расчесать только собственными скрюченными пальцами, Коровенков вблизи оказался не таким уж старым, просто обрамленное всклокоченной бородой лицо густо покрывали морщинки. А желтизна, Бог с ней, это дело для пьющего человека обычное; больше всего не понравились Сергею глаза. Похоже, нелады с печенью, прежде всего, отразились на глазах Коровенкова. Они у него были мутные и погасшие. Совсем нехорошие глаза. Если в них и вспыхивал какой-то интерес к происходящему, то тут же гас. Чистая патология, остаточные рефлексы. А о работе Коровенков, похоже, совсем забыл. По крайней мере, лапника перед пихтоваркой не наблюдалось и трактор был брошен прямо на солнцепеке. Ну да, конечно, горючка у них кончилась, молонья шаркнула, сожгла горючку… Может, она и по ним по самим шаркнула… После такого потрясения не хочешь, да начнешь гнать что-нибудь покрепче… Но куда он спрятал тело напарника?…
– Колись, Коровенков, – сурово сказал Сергей. – Где покойник?
– Ушел, – угрюмо ответил Коровенков.
Он все еще шарил руками вокруг себя, как паук, работающий вхолостую, но тщетно – никакой одежды не обнаруживалось. Зато рука наткнулась на мятую жестяную кружку и инстинктивно сжалась. Легко, без какой-либо дрожи в голых конечностях, Коровенков поднял кружку и сделал крупный глоток неимоверно вонючей жидкости, – неимоверно вонючей даже на том расстоянии, что отделяло Сергея от обнаженного примата.
– Куда ушел? – не понял Сергей, оглядываясь.
– Может, по воду…
– Ты что такое несешь? Зачем покойнику вода?
– А Кобельков не может глотать чистяк, желудок у него не принимает, – просто объяснил Коровенков. – Раньше принимал, а теперь – кранты! С одного глотка глохнет, как трактор, и видится ему рыба. Все рыба, рыба, все большая, не малая. А Кобельков на рыбу с кулаками, а она как закричит!