– Чего это? – удивился малограмотный Коровенков.
– Портрет, – объяснил Сергей.
– Чей портрет?
– Пипы суринамской.
Жив курилка, усмехнулся он про себя.
Жив, оказывается, жив Олег Мезенцев. Жив, оказывается, придурковатый должник. И не просто жив, а встречает пятидесятилетие. Юбилейная дата, кстати, соответствует сумме долга. В штуках. А воздух напитан гарью и растревожен дымокуром. А звезды над головой яркие, как всегда в Сибири. А периметр обнесен бетонной стеной, ну, и все такое прочее.
– А… Это… – начал было Коровенков.
– Молчи, – подсказал Сергей.
– Я дело хочу сказать.
– Ну?
– Кажись, там немец сидит.
Людей на площади собралось человек сто, не меньше, но и еще подходили люди. Может, гнала их духота, а может, хотели принять участие в каком-то представлении. Кто в футболке, кто в рубашке, а кто не удосужился натянуть на себя даже футболку, поблескивал загорелыми плечами. В сгущающихся сумерках все казались похожими друг на друга. Никто не обращал внимания на Сергея и на испуганного Коровенкова, все смотрели только на человека, вольно расположившегося в единственном кресле, кажется, специально выставленном на подиум.
Коровенков не ошибся, это действительно был Мориц.
Я отравлен таблетками, отравлен газом.
Что-то оставшееся заходит за разум.
Я живу в чужом доме. Под окном собаки.
В коридоре дети, на улице драки.
Способ существования меня как белкового тела – сознание никчёмности себя самого и всех нас, покусившихся на строительство небоскрёбов и выкачивающих со счастливой улыбкой нефть и газ…
Красивая неулыбчивая женщина в коротком открытом платье, стоявшая за его спиной, наверное, была шейла. Сложив руки на груди, она иногда поднимала голову, будто искала поддержки у собравшихся.
У меня не то уретрит, не то гонорея.
Ах, узнать бы, узнать скорее!
Из словесной шелухи составляю книги.
Кто их будет читать? Какие ханыги?
Самое гнусное дело – гибель пророчить народам, но участь Стеллеровой коровы всех ожидает, если не станем думать головой: тут случайно прав Иоанн Богослов…
– Хватит! – выкрикнул из толпы явно вдетый мужик с добрым, привлекательным для любого еврея лицом генерала Макашова.
Жить, наверное, мне недолго осталось:
в голове муть, в глазах усталость
Сижу и слушаю Рави Шанкара.
Харе Кришна, раз живём, в натуре, харе Рама!
И если Библия не издается тиражами решений Съездов, то это не значит, что конец света не придёт. Ну, а на бумаге все выглядит красиво, особенно про квартиры к 2000-му году и безъядерный мир…
Сергей ничего не понимал.
Кажется, Морицу совершенно было наплевать на толпу.
Время от времени он просыпался и начинал гудеть, как трансформатор под напряжением. Выждав такой стихотворный припадок, начинала говорить шейла. Не похоже, что она поддерживала Морица. У тебя не уретрит и не гонорея, грубовато поясняла она, поднимая голову, видимо, ища поддержки. Ты заражен неправильной философией. Философия бывает правильная и неправильная, объяснила она, никаких других не бывает. Вот ты и перепутал.
– Дай сказать Морицу!
– Не дам, – отрезала шейла.
– Раньше ты всем давала!
– Обидно мне, мужчина, слышать такое, – обиделась шейла. – Кто понимает слова Морица? Поднимите руки. Ага, пять человек, – подвела она итог. – Да и те врут. Все, кто поднял руки, врут! – решительно объявила шейла, специально обернувшись к человеку с добрым лицом генерала Макашова. – Если бы не врали, Мориц не бегал бы на реку и не бросал бы в воду пустые бутылки из-под виски. Он выбирает в буфете самое дорогое виски, – объяснила она, – а в пустую бутылку запихивает листки со стихами. Знает, что на такую бутылку, если ее не разобьет в камнях, обратят внимание. Да все вы врете, я так думаю, – спокойно объяснила шейла. – Потому что, если бы вы все не врали, то Мориц отдавал бы свои стихи вам, а не отправлял бутылки по воле течения.
– А виски? – крикнул кто-то.
– Виски Мориц отдает придуркам на пихтоварке.
– Слышишь? – не без гордости шепнул Коровенков. – Это она про нас говорит!
– Кончай шнягу! Дай Морицу высказаться!
– Обидно мне, мужчина, слышать такое…
Озираясь, Сергей смутно видел лица. Действительно, в основном мужские. Большинство помалкивало, но кое-кто уже загорелся. Правда, никак нельзя было понять, чем вызваны закипающие страсти, но они явно закипали.
– Вы сами слышите, – напирала на своё шейла. – Мориц говорит, что у меня мышление проститутки. А разве такое существует? Он говорит, что образ моих прежних действий сказался на моем мышлении. А разве сам не упёртый?
– Чего ты хочешь, Бидюрова?
– Как это чего?
– Вот именно!
Площадь притихла.
– Мы делимся мыслями, мы говорим правду, мы стараемся говорить правду, – сбить шейлу с толку было не просто. – А Мориц все время врет. Слушая его, мы начинаем тревожиться. Если даже нет причины для тревог, все равно начинаем тревожиться. Мориц заставляет нас вспомнить что-то такое, что мы всеми силами стараемся забыть. Кислоты ведь не надо много, чтобы обжечься. Много книг не надо, хватит стишка. Вот я и требую…
– Пугачевский тулупчик!
– Это как?
– Да обыкновенно! Да пугачевский тулупчик! – окончательно взъярился человек с добрым лицом генерала Макашова. – Пора знать, что пугачевский тулупчик может спасти только от мороза. А от безработицы не спасет. И от наркоты не спасет. И от глупости.
– А от фантазий? – возразила шейла.
– Каких еще фантазий?
– А Мориц занимает золотой песок. Он занимает его у вас, а потом разбрасывает по лесным ручьям.
– Зачем?
– А затем, – спокойно объяснила шейла, – чтобы повести меня на ручей, дать в руки лоток и сказать: сейчас ты станешь богатой! Но я-то знаю, в каких ручьях бывает золото.
– Бидюрова правду говорит, – прозвучал из толпы женский голос. – Она и так спит с Морицем, зачем выбрасывать намытый песок? Я во вторник дежурила на летней кухне. Там под навесом пасутся две дворняги. Мориц пришел и стал бросать им сырое мясо. Килограмма три бросил, пока я вмешалась.
– Я тоже Морица знаю, – метрах в трех от себя Сергей увидел плотного солидного человека. Странно, что он не сидел дома перед ящиком, а стоял в толпе. – Я в Томске бывал в его компаниях. Однажды его хоронили. Он сам это придумал. Его положили в гроб и под марш Шопена пронесли от Политеха до ТИАСУРА. В ногах крутился магнитофон, а под рукой лежали бутылки с красным портвешком. Иногда Мориц поднимался и поднимал тост за вечность. Некоторые на улице останавливались и спрашивали, кого хоронят? Мы отвечали – поэта. Тогда жители отставали, как будто поэт действительно имеет право пить красный портвешок под Шопена, лежа в гробу. Права Бидюрова. Гнать Морица!
Я отравлен таблетками, отравлен газом.
Что-то оставшееся заходит за разум…
– А почему Мориц молчит? – спросил Сергей плечистого молодого человека, оказавшегося рядом.
– Он не молчит.
Я живу в чужом доме. Под окном собаки.
В коридоре дети, на улице драки…
– Но это же не ответ.
– Кому нужно, те поймут, – вежливо улыбнулся человек. И негромко пояснил: – Я, собственно, за вами.
– За нами? – оглянулся Сергей, но Коровенкова не увидел.
– Это же вы приехали к нам на тракторе? Значит, за вами. Мы регистрируем тех, кто приходит сам.
– А Коровенков? – опять оглянулся Сергей.
– Вашего товарища уже пригласили. Он ужинает, – пояснил человек, произнося слова просто и ясно. – Меня зовут Павел Жеганов. Можно просто по имени.
– Жиганов?
– Нет, Жеганов. Четкое е, слышите?
– А вы что, знаете Коровенкова?
– Конечно. Он наш сосед.
– А куда мы идем?
– В гостиницу.
– А здесь побыть нельзя?
– Пока нельзя, – голос Жеганова прозвучал доброжелательно, но твердо: – Но у вас еще будет время. Всего насмотритесь.