Из коридора накатила волна тяжелого капустно-хлебного запаха, предвестник завтрака. Не боль и страх, а реакция на запахи стала, как ни странно, одним из самых сложных испытаний за все время пребывания здесь. Жутко неприятно было ощущать любые ароматы пищи – от невинного колбасного духа до знакомого всем лежавшим в больницах капустного монстра, выдаваемого за полезный супчик. При этом дешевый спиртовой лосьон, которым каждое утро буквально обливался сосед справа, не вызывал вообще никаких ощущений.
Словно невидимая рука нажала кнопку на таком же невидимом пульте, и я стал слышать беседу непонятных персонажей над головой.
Да, да, именно так, с полуслова.
– …брось ты, Черный! Нормальный он мужик. Не повезло просто, так бы и до восьмидесяти прожил. Тут антилотерея, что я тебе объясняю-то?
– Угу. Но забрать его надо к нам. Грехов как блох на собаке. Не убедил ты меня!
Вот оно как: у них и голоса разные… Тот, что в сандалиях, слегка писклявил, как подросток, а черный говорил тяжелым медленным голосом. Как говорится, с металлом. Правильно, оно ему к униформе очень даже подходит.
– Нет, нет, уважаемый коллега! Ничего пока не решено, не надо торопиться с выводами. У меня большие надежды на его выздоровление.
– Пошел на фиг, Светлый, – уверенно и емко ответил Черный. – Какие надежды при четвертой стадии?
Леонид, мой сосед слева, доживавший, по общему мнению, последний месяц и положенный по немыслимому блату в отделение вместо хосписа, протяжно вздохнул и начал садиться в кровати, опустив одну ногу на пол. Хрен с ними, с силуэтами, надо помочь мужику встать. Я отвлекся от беседы над собой и тоже сел, протянув Леониду руку. Тот схватился за меня слабыми пальцами и все-таки сел, нащупывая ногами тапочки на полу.
– Спасибо, Андрюш… – Он смотрел куда-то сквозь меня, сквозь стены палаты, словно уже начал видеть понемногу ту сторону. – Сейчас, отдышусь… В сортир надо.
Я молча кивнул ему. А хорошая мысль: тоже, что ли пройтись? В палатах только умывальники, а туалеты, пропахшие хлоркой и запрещенным в больнице куревом, были в конце длинного коридора. Для здорового человека – четыре десятка шагов и поворот налево, к дверям. Для нас – целое путешествие, особенно с пластиковой бутылкой капельницы, поднятой вверх, чтобы кровь не шла в обратную сторону. Пока не начались процедуры, надо бы пройтись. Потом, впрочем, тоже придется идти. Не в человеческих силах выдержать три литра жидкости в вену залпом и не отлить.
– Пойдешь, Андрюш? – так и глядя сквозь меня, спросил Леонид.
– Пойду, – согласился я и, прищурившись, глянул вверх. Светлый смотрел на меня взглядом, который любят изображать иконописцы: скорбь и безнадежность. Довольно неприятно, когда на тебя так смотрят, неуютно.
Мы с Леонидом медленно пошли к выходу из палаты. Он шел впереди, тяжело переставляя почти не гнувшиеся в коленях ноги, как внезапно ожившая статуя. Я не обгонял, торопиться было особенно некуда.
– Андрейка… – негромко спросил Леонид. – Ты вот пацан молодой, ответь мне на один вопрос.
Молодой? Ну, сорок два против шестидесяти – да, наверное…
– У меня деньги лежат в сберкассе, – не дожидаясь моего ответа, продолжал сосед. – Я сейчас помру, там на похороны, то, это, короче, хватит. Я о другом. Хочу внучке подарок сделать на пятнадцать лет, чтобы на память… Ничего не понимаю, что им дарить сейчас, чтобы надолго?
Он остановился и, тяжело дыша, оперся плечом о стену.
– Компьютер какой-нибудь, а, Андрюш? Чего у них там сейчас, планшет?
– Не знаю, Леонид, может, лучше кольцо какое или перстень? Планшеты эти на год-два, потом устарели и в помойку. А украшения на всю жизнь.
– Да я в них не понимаю ничего, – задыхаясь, ответил он. – В компьютерах, правда, тоже…
Лязгая подставкой с капельницей, навстречу медленно прошла женщина в халате и платке, повязанном низко, по самые брови. По то самое место, где раньше были брови.
– Я и сам не силен, Леонид. Но, думаю, лучше украшения. Дочка придет, ты у нее уточни. Я бы кольцо подарил, а ты – как знаешь, конечно.
Он медленно кивнул, отлепился от стены и пошел дальше.
Чертов коридор! Я после первой химии в нем пару раз падал, пока добирался от туалета в палату. Просто зеленеет все перед глазами, ноги становятся ватными, и начинаешь оседать вниз как мешок. Один раз посидел на корточках и умудрился встать, дойти, а во второй медсестры совали под нос нашатырь и вели под руки.
Я присел на неудобную скамейку, стоявшую у стены. Что-то и сейчас идти было тяжеловато, да и не сильно пока приспичило. Лучше отдохнуть.
Леонид скрылся за углом, а я вот посижу пока.
– …точно тебе говорю, коллега! Ему к нам надо, только к нам. Видишь, жалость в сердце осталась, сочувствие к ближнему, а, стало быть, и любовь.
Тот, что в белом, вертелся где-то рядом, но за пределами зрения.
– Да так себе человечек-то, что ты его к себе тянешь? – Черный говорил еще медленнее, чем раньше, растягивая слова как магнитофон с севшими батарейками. Хотя, кто их помнит сейчас, магнитофоны-то. – Врал, воровал, женщины опять же. Чего там у вас еще в заповедях? А, гордыня непомерная.
– Но ведь раскаивается… – пискнул тот. – Есть еще…
– Да ну тебя, чувак! Куда ему раскаиваться – он грешник же конченый! Кстати, ты в курсе? Он ведь нас слышит. Видно, скоро уже ко мне, скоро.
Я прищурился и посмотрел налево. Мой защитник выглядел растерянным. Он шевелил губами, стараясь придумать какой-то ответ, и с сомнением посматривал на меня сверху.
– Шли б вы куда подальше, а? – прошептал я. – Оба. Я бы лучше пожил еще. Еще немного. Хоть до того, как своим внучкам начну подарки выбирать.
Раздался холодный смех, медленный и тяжелый. Словно Черный отродясь не знал, как это делается и учился смеяться прямо на ходу.
– Нет уж, человечек! Тебе все, конец. Вопрос только, куда потом. Сам-то как думаешь, Андрюша?..
Я закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, заставляя рассеяться застилающий глаза туман. Было почему-то очень нехорошо, зря я без надобности поперся в коридор.
– Да какая мне разница – куда потом, – прошептал я. – Не мне решать, мы все в одном круге заперты. Что при жизни, что потом. Везде хорошо, где нас…
Белый замолчал. И мы сидим тихо, перевариваем услышанное.
– Ты к чему это рассказал-то? – наконец спрашивает мама. Как ни странно, тон у нее не равнодушный. Заинтересовалась сказкой.
– Я… Да вот душу перед вами открываю. Убил я его, Мария. Друга своего… Он сам попросил. Убийство-то отмолить можно, а когда сам себя – грех несмываемый. Очень уж он мучился, больно же, когда… А я пьяный к тому же был. Принес из ванной полотенце и задушил Андрюху, прямо там, на кровати. Не знаю, кто его к себе прибрал, надеюсь, что не бесы. А потом я вышел от него и пошел по земле, замаливать. Из круга-то все равно не выйти. Спаси нас всех, Господи…
Бродяга заплакал. Тихо, без всхлипов, просто по заросшим бородой морщинистым, выдубленным долгими дорогами щекам покатились крупные прозрачные слезы. Всяким я его видел за эти месяцы. Смеющимся. Грустным. Даже пьяным пару раз, когда он нашел и выпил остатки отцовского самогона. Но плачущим – впервые.
Мне почему-то стало страшно. Нет, я не боялся Белого – не похож он на убийцу, а даже если и так, нам от него вреда никакого. Я испугался того, что и над нашим домом, над всей деревней летают только черные призраки. Без малейших сомнений. И защититься от них нечем, и выбирать нам уже не из чего. А светлых нет. Не завезли в наши вечные сумерки, оставил Бог заботой…
Спать легли рано. Каждый о своем думал, а ветер шумел за стенами домика один на всех. Как обычно. И до тех пор, пока не лопнут последние зеркала в оконных рамах.
Ранним утром стекольщик вошел в дом почти беззвучно. Странно, дядька немаленький, сумка с инструментами на плече, сапоги скрипучие, – а ходит как кошка. Миг назад не было, а потом раз! – и вот он уже стоит, табачищем своим смердит.
Наклоняется над мамой, а смотрит на меня:
– Время настало. Я отведу ее, а вы оба пока сидите здесь. Впрочем, Белого никто не держит.
– Пока – это сколько? – спрашиваю я. Мне больно. Я должен заплакать, я обязан это сделать, но слез – нет.
Стекольщик пожимает плечами.
– Месяц. Два. Год. Не имеет значения. Еду я потом принесу.
Белый вдруг вскакивает. Гляди ж ты: то сонный да спокойный, а тут с пола взметнулся разом, чистый спецназовец, как в кино!
– Забирай меня, лохматый!
Стекольщик так и замирает, наклонившись. Только взгляд от меня поднял и смотрит на бродягу:
– Дурак что ли? Там, – он машет головой в сторону двери, – смерть!
– Да не боюсь я ее. Пошли, Машу только не бери.
Экий он – Машу! Мог бы и вежливее, не родня все ж таки.
– Мне назвали имя, Белый. И оно не твое. – Стекольщик наконец выпрямляется в полный рост. Косматый, страшный, но все-таки человек, а не призрак. С людьми-то хоть о чем-то договориться можно. Иногда.
– Я им совсем не нужен, получается?! – удивленно спрашивает бродяга.
– Совсем. Я и не знаю, что ты здесь сидишь, мог бы и уйти. Впрочем, не мое это дело. Пойдем, Мария!
Белый закрывает мать своим телом. Когда мужчины стоят рядом, видно насколько стекольщик выше и крепче, хоть и худой. Оба заросшие, бородатые, но видно, что противнику Белый как колобок лисе – на один зуб.
– Не пойдет она никуда, меня возьмешь! – почти шипит бродяга, но стекольщик с легкостью отодвигает его с дороги, как картонную фигуру – я видел такие в том году, когда с отцом в город ездили. В магазине. Издалека совсем как человек, а подойдешь ближе – видимость одна.
– Чудак-человек, – сквозь зубы говорит стекольщик. – Это местные жители прокляты, а ты-то при чем? Не лезь в чужие беды.