Колокол – символ древнего Звенигорода, само имя которого кажется, вобрало в себя звон. Многочисленные легенды, предания, поверья связаны здесь с колоколами. Когда говорят о звенигородских звонах, имеют в первую очередь в виду ансамбль колоколов звонницы Саввино-Сторожевского монастыря. Начало этим звонам положили три колокола, пожалованные царём Михаилом Фёдоровичем в начале XVII века. Но подлинное богатство звучания обрели они, когда по указу царя Алексея Михайловича монастырь возрождается и заново отстраивается после разрушений Смутного времени. Вот тогда поднялась на соборной площади увенчанная шатрами и прорезанная арками пятиярусная звонница. Её живописный силуэт, свечой взлетевший рядом с сияющими куполами белокаменных соборов, – первое, что видишь, подъезжая к городу. Колокола для звонницы этой отливали лучшие мастера. Пишут, что участвовал в деле колокольном главный пушечный и колокольный мастер Москвы некий немец Ганс Фальк. А вот главный – 16-пудовый колокол в то время отлил на Московском Пушечном дворе двадцатилетний Александр Григорьев о работах которого говорили как о «чуде, превосходящем силы человеческие». После освобождения русскими войсками Смоленска в 1654 году на звоннице появился трофейный колокол. Его вывезли из самой резиденции польского короля Сигизмунда и разместили на специально пристроенной в звоннице часовой башне, названной часозвоном. Этот, единственный сохранившийся до наших дней; колокол с диаметром основания чуть больше метра украшен орнаментом с переплетёнными цветущей ветвью фигурками амуров и «рогами изобилия». Латинская надпись на нём, как это принято в Европе, говорит от имени колокола о его создателе: «Меня отлил в Камписе (город в Голландии) Килиан Вегеварт. Год 1636».
Борисыч рассказывал неторопливо. С чувством. Успевал подливать смородиновый морс в пустые бокалы гостям и подкладывать куски поросятины, тем, у кого тарелки пустели. Тем не менее, рассказ его тек плавно и уверенно. Осмотрев хозяйским взглядом, стол и увидев, что всего хватает, он продолжил.
Колокол с самой удивительной судьбой, которому суждено было стать символом Звенигорода, отлили русские мастера в 1667–1668 годах на территории самого монастыря. Следы колокольной ямы хорошо сохранились в нескольких метрах от звонницы. Грандиозные работы возглавлял знаменитый «государев пушечный и колокольный мастер» Александр Григорьев, которого я уже упоминал. В работах этих принимали участие восемь его учеников и дружина мастеров Пушкарского приказа – кузнецов, подъёмщиков, молотобойцев. Самые трудоёмкие работы выполняли охранявшие монастырь стрельцы. Были дни, когда участвовало до сотни стрельцов в помощниках мастерам. Тридцатипятитонный колокол отлили за очень короткий срок – всего за 130 дней! Как это было принято в то время, мастеров за хорошую работу наградили сукном. Но вот ведь закавыка. Поднять такую махину на звонницу мог тоже умелец, мастер своего дела. Только через несколько лет в Москве нашли человека, который взялся осуществить сею задумку. Вместе со своими товарищами «московский подъёмщик Мишка Клементьев» водрузил его на площадку среднего яруса звонницы, откуда голос колокола слышали без малого три столетия. С 1671 года по роковой 1941 год разливались переливы колокольные над Москвой рекой. В трагические дни 1941-го года неудачей окончилась попытка спасти колокол. При спуске со звонницы он разбился и был переплавлен на военные нужды. Всё в этом колоколе вызывало восхищение: совершенство формы и гигантские размеры, надпись девятью рядами покрывавшая всю его поверхность и красота звучания. Именно он был изображен на звенигородском гербе. Его загадки волновали и продолжают волновать исследователей. Одна из них – составленная царём Алексеем Михайловичем и включенная в текст колокольной надписи – тайнопись была разгадана лишь в 1822 году археологом Ермолаевым, князем Львовым и штаб-ротмистром Скуридиным. Из расшифрованного текста следовало, что колокол отлит в знак особого расположения к монастырю царя Алексея Михайловича – «от любви своея душевная и от сердечного желания». Среди других замечательных колоколов можно назвать отлитые в 1672 году по царскому указу 500-пудовый Воскресный и 300-пудовый Повседневный. Автором последнего был родоначальник знаменитой династии колокольных мастеров Фёдор Дмитриевич Моторин.
Борисыч опять осмотрел стол, и, грозно насупив брови, сказал:
– Если будете сидеть, открыв рот, то более рассказывать не буду. Ну-ка всем быстро уничтожить остатки этих зверей, – он показал на гуся и поросенка.
Гости охотно принялись выполнять приказ хозяина, а тот продолжил.
– В новое время на звоннице появились богато орнаментированные колокола с изображением основателя монастыря преподобного Саввы и его учителя преподобного Сергия Радонежского, отлитые на заводах Леона Струбовщикова в 1792 году и Николая Самгина в 1831 году. В конце девятнадцатого столетия их было девятнадцать, больших и малых. От крошечного четвёртного колокольчика до 35-тонного гиганта, который энциклопедии называли одним из двух самых замечательных русских колоколов. «Два колокола замечательны по своему певучему звону: Саввино-Сторожевский в Звенигороде и другой – Симоновский в Москве». О голосе большого колокола современники говорили как о певучем, превосходном, глубоком, густом и удивительно гармоничном. Нотные записи его звучания сохранились среди рукописного наследия композитора Василенко и обладавшим удивительным слухом музыканта Константина Сараджева, героя документальной повести Цветаевой «Сказ о звонаре московском». Звенигородские звоны стали источником вдохновения для многих деятелей русской культуры. Их слышали композиторы Глазунов и Танеев. Они произвели неизгладимое впечатление на Левитана и Якунчикову. Загадки их гармоничного звучания привлекали Федора Шаляпина, который писал Горькому в Париж: «Был на днях в Звенигороде, ездил в монастырь преподобного Саввы… два дня лазил на колокольню и звонил во все колокола!». Все, – генерал встал, – Хватит баек на сегодня. А то весь праздник заговорим. Давай девчонки сладкий стол. Мой приказ. Кто сегодня начнет сказки травить, того на мороз!
Со смехом все поддержали тост, и праздник вошел в обыкновенное праздничное русло.
«Сия вся угреша сердце мое!»(Николо-Угрешский монастырь)
Утро первого дня нового года выдалось на редкость морозным и солнечным, если можно было назвать утром двенадцать часов по полудни. Пилигрим вышел в сад, искрящийся на солнце инеем на ветках, как сокровищница падишахов в голливудских фильмах. Прошелся по дорожкам в дальний угол участка, туда, где летом у Борисыча всегда горел знич. Такой шаманский костер в импровизированном языческом капище. Кострище для знича было выложено серыми гранитными валунами. Чуть в отдалении стояла огромная каменная баба, привезенная из скифских степей кем-то из учеников генерала. В другом углу хмуро смотрел на незваного гостя деревянный идол, подаренный Борисычу археологом Мишей Бурым, общим их приятелем. Летом в траве были спрятаны зеленые фонарики, сейчас засыпанные снегом. Этот утренний новогодний снежок припорошил скамейки, сделанный из обрубков стволов и низенький пенек, оставшийся от вековой сосны и служивший столиком. Тишина, висящая над поселком, аж звенела. Еще не проснулись вечно гомонящие детки на соседних участках и лихие мужики, гоняющие по льду водохранилища на снегоходах.
– «Сия вся угреша сердце мое!», – неожиданно раздалось за спиной, так близко, что Пилигрим даже вздрогнул от неожиданности.
– Он обернулся. Почти рядом стоял брат Владимир, щурясь на солнце, как домашний кот на сметану.
– «Сия вся угреша сердце мое!», – повторил монах, обводя рукой видимые с высоты окрестности занесенные снегом.
– Вы бы уважаемый брат по-русски изъяснялись, – оправившись от неожиданного испуга, язвительно ответил Пилигрим.
– Слово «угреша» понимать надобно, как «согрело», – пояснил Владимир, – То есть «Все это вокруг согрело сердце мое!». По преданию так сказал Дмитрий Донской, получив в дар икону Николая Чудотворца на окраине Москвы перед Куликовской битвой. Но вы ведь у нас знаток этой битвы поболе меня. Да к тому ж еще и свои версии имеете по оной.
– Знаете брат Владимир. Это отдельная песня. А вот пока все почивать изволят, выражаясь вашим высоким штилем, расскажите мне про этот эпизод.
– Извольте, – согласился Владимир, – А не прогуляться ли нам к реке?
– Согласен, – и Пилигрим пошел к калитке.
Они повернули к водохранилищу по дороге ведущей между дач, и медленно пошли к огромному ледяному полю, напоминающему сказочное зеркало в оправе из зеленых стройных сосен. Владимир начал рассказ.
– Вы ведь знаете рядом с Люберцами городок Дзержинск? То ли задал он вопрос, то ли просто уточнил, для себя. Не дожидаясь ответа, продолжил. Вот там и стоит Николо-Угрешский монастырь… Древняя Угреша Я там был последний раз весной. Яркое весеннее солнце освещает своими лучами стародавние, но обновленные, выбеленные монастырские стены. А за ними, на небывалой высоте, сияет на солнце божественным огнем купол многоярусной колокольни, оттеняемый ультрамарином величественных куполов Спасо-Преображенского собора. Слева, если смотреть с Никольской площади, острятся кокошниками главы храма во имя иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость», а справа устремляется в небеса чем-то напоминающий церковь Покрова на Нерли белоснежный храм во имя преподобного Пимена Угрешского. И где-то там, уже за обителью, серебрится водами Москва-река… Поистине Божия красота.
Пилигрим согласно кивнул, не перебивая рассказчика.
– Я всегда приезжаю сюда в конце мая, – продолжал Владимир, – 22 мая, как и всегда на протяжении более чем шестисот лет, в Угреше престольный праздник – день перенесения святых мощей Святителя Николая Чудотворца, или, как его издревле называют на Руси, – Никола Вешний. И как повелось с 1998 года, многолюдный крестный ход тянется от стен обители к памятному знаку Святителю Николаю, что установлен на Никольской площади. Ну да ближе к делу.